Сказал и ушел, словно остальное его не интересовало. Зато появился Мамырев. София обрадовалась старому знакомому:

— Василий Саввич!

Раскланялись, Мамырев тоже был рад встрече. Распределили дорогие дары пополам: одну половину его святейшеству, вторую — братьям на двоих. Все равно София усомнилась:

— А не много ли? Государь предложил хоть все, а я все и взяла.

— Раз согласился, значит, так и быть. Казна московская не обеднеет.

София спросила о Настене, сказала, что беседовала о ней с Курицыным, мол, вот кто хорошо мог бы обучить ее русскому. Василий Саввич нахмурился:

— Недужна Настена. Побил ее любимый муж, да так, кто едва ли выживет. А девку я тебе другую найду такую же — толковую и добрую. Завтра же пришлю Олену.

В тот же день София прощалась с Дмитрием Ралем и епископом Бонумбре. Просила передать, что у нее все хорошо, что счастлива, страдает только от холода, потому сидит взаперти в своем тереме, там тепло…


София очень ждала мужа вечером, надеясь, что его зовущий взгляд не был зряшным. Но Иван Васильевич не пришел. Над Москвой князь волен, над людьми своими, коих много, тоже волен, а вот над собой нет. И Москва, и люди, и ближние рубежи, и дальние забот требуют столько, что для себя и своей княгини времени не остается.

София обиделась…

Обиду не развеяла даже присланная дьяком Курицыным Олена. Она была и впрямь похожа на Настену: синие омуты, очень толстая коса, ловкость и приветливость. А еще толковость, обучение русскому языку пошло куда быстрей.

София допустила ошибку, она отказалась от Ефросиньи, присланной митрополитом, надменно объявив, что простая холопка и то толковей его инокини. Не стоило бы так с митрополитом Филиппом, но София не задумалась о последствиях. О том, что государыня не уважает митрополита, знала уже вся Москва. Иван Васильевич злился: одно дело, когда он спорил с митрополитом по делу, но совсем иное вот такая глупость со стороны княгини, которую народ и без того не государыней зовет, а Римлянкой, подчеркивая ее отстраненность.

Князя брала досада на заносчивое поведение жены, неужели не понимает, что делает зло и себе, и ему? Не желая выговаривать, он предпочитал находить повод не бывать у нее в покоях.

Митрополит же заболел, предчувствуя беду, он просил отпустить в обитель, но у Ивана Васильевича пока не было достойной замены митрополиту Филиппу, как ни спорил с ним, но договариваться удавалось, каков будет следующий? Московскому князю откровенно хотелось взамен ростовского епископа Вассиана, но остальные желали коломенского Геронтия, с которым у Ивана Васильевича взаимная неприязнь. Бывает такое, когда два достойных и сильных человека почему-то друг друга не любят.

Вот и тянул Иван Васильевич сколько мог. Дотянул до того, что Филиппа обездвижило. Лежал колода колодой — правая сторона не подчинялась, лицо перекосило.

И тут София допустила очередную ошибку, она не стала навещать больного митрополита, хотя и не была ему нужна.

А вот великая княгиня Мария Ярославна стала, почти каждый день бывала, подолгу подле постели сидела, прошлое вспоминая и успокаивая. Отогревалось митрополичье сердце от этих бесед, хотя сам говорить не мог.

И великий князь тоже приходил не раз.

Митрополит умер в начале апреля. Вся Москва хоронила, не было только… великой княгини. О Софии попросту забыли, а она сама не напомнила, вот и сидела в тереме, несмотря на теплую уже погоду. Чужая…


Вскоре в Москву приехала частая и желанная гостья — младшая из дочерей княгини Марии Ярославны Анна Васильевна, жена рязанского князя, любимая сестра Ивана Васильевича, хоть и на десяток лет его младше.

Анна Васильевна была хороша собой и очень похожа на старшего брата. Рослая, сильная, с достоинством несущая свою красоту, она всем взяла — была не просто разумна, а толкова, как не всякая женщина.

— Ну, братец, хвастай своей женкой-византийкой.

Иван чуть нахмурился:

— Нечем хвастать. Римлянка она и есть Римлянка! Что есть женка, что нет ее — все едино.

Он с досадой шваркнул кубок на стол, словно тот был виной его семейных бед.

Княгиня перекрестилась, прошептала молитву, потом крепкая ручка легла на рукав княжеского кафтана:

— Полно тебе, так Богу угодно было. Не ропщи, сын у тебя вона какой вымахал, я уж на что не мала ростом, а Ванюше твоему по плечо! Моим мальчишкам его не догнать.

Иван Васильевич усмехнулся:

— Ты только его Ванюшей не кличь, великий князь все же. Он у нас Иван Молодой.

— Чтоб соперничества не было, соправителем назвал?

— Все-то ты, сестричка, понимаешь. Где бы мне такую умницу взять в жены?

— У тебя же есть?! — ужаснулась Анна.

— Есть…

Анна заглянула в глаза брату:

— Рассказывай, что не так. Может, по-бабьи подскажу что?

Никогда Иван никому не жаловался, все брал на себя и все решал сам.

С детства был приучен советоваться, но советы лишь выслушивал, на то они и советы. А уж чтобы попечалиться кому — такого не бывало, а тут вдруг рассказал. Матери ни за что не смог бы, а сестре Анне мог.

Перед ним сидела мудрая женщина двадцати трех лет, у которой в жизни все хорошо: любимый муж, трое сыновей, свое княжество Рязанское, которое она успешно расширяла, уважение подданных… И любимый брат — великий князь Московский, сильный, умный правитель — открывал ей свои семейные тайны.

Говорил о том, что не ждал любви в этом браке, ведь женился по расчету, не на деньгах, но на крови, на имени. Когда соглашался сватать, рассказывали о византийской царевне как о скромной сиротке, которая из милости живет у богатого папы римского. Казалось, приедет настрадавшаяся девушка, сердцем в Москве отогреется, будет помощницей Марии Ярославне, но явилась заносчивая латинянка, пусть и крестившаяся заново. В Новгороде сразу же с Борецкими связалась, сначала подумал, что от незнания, но она и в Москве продолжила вмешиваться не в свои дела. Что ни день, то куда-то нос сунет — то ей не так, это не этак.

Привезла с собой толпу распутных языкастых баб, вызывающих одни нарекания, стала свои порядки заводить, не спрашивая о тутошних. Не знает, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят? Так ведь подсказывали — не слушает же!

— С митрополитом и без того каждый день сталкиваюсь, так еще жена помогала. Для своего приданого отдельное место вытребовала, словно для того привезла, чтобы обратно увезти.

— А ты и не против? — прищурила глаза Анна.

— Чтобы увезла? Не против, сам бы столько же дал, чтобы только избавила от своих глупостей. Не до нее, Аннушка. Сама ведаешь, сколько дел и забот у князя, особенно такого, как я, у которого кроме ордынцев, Казимира и новгородцев еще и собственные братья норовят если не нож в спину всадить, так подножку подставить, чтобы на лестнице свалился и шею свернул. Ты нашу семью знаешь, кабы не мать, давно в горло друг другу вцепились. А тут еще жена вместо помощи и приветливости вечно чем-то недовольна. Латинянка она и есть латинянка.

Анна поморщилась:

— Слышу только обвинения, братец. А хорошего что о ней сказать можешь?

— Есть и хорошее. Умна, грамотна, толкова во многих делах и суждениях. Решительна, за словом в карман не лезет.

Иван встал и стоял у небольшого окна, хотя ничего не было видно — темно на улице.

— Не ждал, что мачеха Ивану матерью станет, взрослый он уже, не нужны ему бабьи ласки, а до девичьих тоже пока не охоч. Но она и с пасынком не мирится, смотрят друг на дружку волками. Чего не хватает? Злата, серебра, мехов, шелков, слуг, каменьев драгоценных — всего же вдоволь.

— А ласки твоей?

— Что? — изумился брат.

Анна подошла, встала рядом:

— Знаешь, братец, женщине иногда мужниной ласки не хватает.

Иван дернул плечом:

— Я в тереме не сижу, не до того. А в опочивальне у нее бываю, как мужу положено.

— А когда приезжаешь, к кому первому идешь — к матери? К сыну?

— А к кому же?

— Ты от жены душевной близости ждешь, а откуда ей взяться, если ты за все время нашего разговора женку по имени не назвал? Как зовут-то хоть, помнишь?

Теперь князь замер, вдруг сообразив, что и впрямь никак не называет Софию. Анна поняла замешательство брата, продолжила давить на него:

— Вот то-то и оно! Сам как к чужой относишься, а ждешь, что любить будет.

— Она и есть чужая! И любовь мне ее не нужна, не мешала бы, — взъярился великий князь. — В Новгороде едва в ворота вступила, к Марфе Борецкой побежала, никого из моих людей с собой не взяв. Легата папского Бонумбре этого пока не выставил взашей, при себе держала. К чему ей латинский пастырь, ежели в греческую веру перешла? Братьев Траханиотов все науськивала, чтоб на унию меня уговаривали. С митрополитом в спор ввязалась. Какое уж тут доверие, ежели новообращенная княгиня с митрополитом о вере спорит? Никакого уважения ни к кому нет! Княгиню Марию Ярославну только и слушает, так ведь та все ее уговаривает, слова поперек не скажет. Предупреждал меня дьяк Курицын, что змея едет, надо было еще из Новгорода ее обратно вернуть, когда с врагами моими, еще женой не став, тайные беседы вела. А я решил, что дальше терема не пущу, потому мешать не будет. Но змея и есть змея — ее хоть как запирай, все одно в щель вылезет.

Анна покачала головой:

— Вижу, наболело у тебя на душе. Мать-то что говорит?

— Я с ней о том бесед не веду, не хочу волновать. Ни с кем не веду, только с тобой вот откровенно так. Устал кроме врагов Московии еще и со своими семейными воевать. А женка-змея под боком и того тошней.