— О том, что Борецкие — главные враги Москвы в Новгороде, знаешь? — Глаза Ивана Васильевича уже не метали молнии, но прищурились, не суля ничего хорошего.

— Не враги они, просто унию хотят.

— От православия отложиться и к Литовскому князю Казимиру в услужение пойти! А Псков всем на разграбление сдать, чтоб не мешал. Ничего не знаешь и не понимаешь, так хоть не вмешивайся! Пригрел змею на груди, помощницу Борецких в собственном доме!

Иван Васильевич нависал над ней с высоты своего роста, но София, не чувствуя вины, смотрела прямо.

— Я никому против Москвы и тебя, князь, не помогала и помогать не буду. А что Борецкой писала, так чтобы передала от меня привет девушке, которая мне еще от Рима прислуживала.

Тон супруга стал ледяным:

— А того не ведаешь, что бояре в Новгороде письмом размахивают, мол, княгиня, которая здесь так милостива была, в Москве обижена и помощи просит? Не понимаешь, что каждый твой шаг, каждое слово против меня и Москвы использовать могут? Если не понимаешь — молчи и сиди в своей горнице. Хотя ты и без того носа из терема не суешь, по Москве уж болтают, что немощна великая княгиня.

Вот теперь и София разозлилась:

— Я должна думать не о том, что хочу сказать, а о том, как это кто-то истолкует?

Ей хотелось объяснить Ивану, что вовсе не желала ничего дурного, напротив, хотела бы примирить Новгород с Москвой, а наружу не выходит, поскольку не привычна к морозам… Но ничего этого сказать не успела, князь взревел:

— Должна! Ты не сенная девка, от болтовни которой немного убудет! Ты великая княгиня и царевна цареградская, о каждом своем слове и шаге думать должна и теперь, и впредь! А не можешь, так и впрямь скажись недужной и сиди в своих покоях.

Он шагнул к двери и уже оттуда приказал:

— Из терема ни ногой! Своих распутных баб приглашать не смей! Никому не писать и ни с кем не разговаривать! — Презрительно смерив жену с ног до головы, фыркнул: — Русский учи. Который месяц на Руси, а беседы на греческом ведем. Ты княгиня Всея Руси, а не римская шлюха!

Значит, все-таки донесли о танцах!

Дверь грохнула так, что открыли ее потом с трудом. И не сразу, перепуганные служанки долго прятались по углам.

У Софии в голове билась одна мысль: он больше не придет.

Немного погодя эта мысль сменилась другой: да кто он такой, этот «князь Всея Руси»?! Данник ордынского хана, княжество крошечное и нищее, того и гляди, одна Москва останется! Земля по полгода покрыта снегами, люди дикие, князья и бояре тоже! Латынь и греческий ему не нравятся… Ишь ты какой! Да на латыни вся Европа ученая говорит, а по-русски кто? Только вот эти дикари, что еще и лица воротят от византийской царевны и от всего римского.

Теперь София даже жалела, что не устроила праздник с танцами и песнями.

В Риме она гневаться просто не имела возможности, была приживалкой, которой сердиться не полагалось, а здесь стала великой княгиней и хозяйкой. Но первый же гнев выплеснулся страшными болями в висках и темени. Чем больше думала, тем сильней злилась и тем сильней становилась головная боль. Голову словно распирало изнутри.

София впервые столкнулась с особенностями своей головы, ее утолщенный череп давил на мозг, когда к тому приливала кровь, от этого появлялись страшные головные боли. Чем сильней гнев, тем больше приливало крови, тем больней становилось, боль вызывала новый гнев, и все повторялось по кругу. К счастью, за все следующие годы у нее не случилось разрыва сосуда в голове, не то умерла бы в мучениях. Но гнева великой княгини окружающие боялись до смерти, не умея справиться с ним и накатывающей болью, София становилась страшна и не жалела никого. Тараканы по щелям прятались, а уж о слугах и говорить нечего.

Один человек не боялся — ее муж Иван Васильевич, прозванный современниками Грозным и Великим. Великого князя жениной истерикой не проймешь, он и не такое видел.

Софию посадили под замок, позволяя выходить только в церковь, да и то под надзором. Гликерию убрали, девки вокруг княжьи и говорившие только по-русски. Из женской обители пришла монахиня, знающая греческий, принялась учить княгиню русскому. Инокиня Ефросинья строгая и неприветливая, но София поняла, что лучшей не будет. Нужно поскорей выучить основные слова, чтобы понимать и уметь говорить, тогда эту сухую колоду уберут.

И снова она клялась самой себе, что сумеет изменить этот мир на свой лад, все перетерпит, ей не привыкать терпеть и подчиняться, будет долго думать, но найдет способ встряхнуть это сонное боярское болото.

Много лет в Риме она училась и ждала, когда изменится ее судьба. Теперь тоже будет учиться, но ждать не станет, София уже поняла, что судьбу придется менять самой, только пока не знала как. Значит, следовало подумать. А это делать ей привычно, как и терпеть.

— Я еще приду к настоящей власти в этой сонной Москве! Будет по-моему, будет. — И неожиданно для себя добавила: — И Московия могучей станет.

Если бы она знала, как совпадают ее собственные устремления с желаниями и стремлениями Ивана Васильевича… Великий князь уже столько лет крепил свое княжество, утверждал право великого князя быть над остальными, объединял русские земли и подчинял новые. А уж о данничестве Орде и вовсе не помышлял, данником только числился, недаром ордынский наместник в Москве Мамат-хан на злость изошел, ведь великий князь войско свое крепил и собор новый решил строить, а дань уже много лет не давал, отговариваясь нехваткой денег.

Но об этом София не задумывалась: что ей старания мужа, если тот родился и вырос в русской глуши и новых веяний Рима не знал? Дикарь, что с него взять?

А вот упоминание о тяжелой руке Ивана Васильевича неприятно холодило душу. Неужели князь способен поднять на жену руку?


И без того не высовывавшая нос на мороз, София уже второй месяц сиднем сидела в своих покоях. Сундуки с книгами и римскими нарядами унесли, оставалось учить русский и вышивать. Сидя за пяльцами у покрытого морозными узорами окна или возле большого поставца с пятью восковыми свечами, от которых светло как днем, она делала стежок за стежком, повторяя при этом русские слова и фразы, которым учила еще Настена.

Где ты, Настена? Вот кого в собеседницы, та быстро научила бы всему…

В следующий раз в церкви, увидев дьяка Курицына, сделала знак, чтобы подошел. Попросила:

— Федор Васильевич, я в Новгород не самой Марфе Борецкой писала, а чтобы она весточку передала моей знакомой. Мне еще в Риме прислуживала русская Настена, она в Новгороде осталась. Хорошо прислуживала, многому научила, многое объяснила. Настена не униатка и не бунтарка. О ней у Василия Саввича узнать можно, ему до меня служила.

Курицын кивнул, не понимая, к чему княгиня все это говорит. А та продолжила:

— Настена в Новгороде должна была замуж выйти, потому и ушла от меня. Ее бы ко мне… Разумна, ловка, пользы много было бы. А муж у нее должен быть кузнец, тоже применение найдется. Я великого князя просить не могу, не верит. Узнали бы вы?

Дьяк снова кивнул:

— Поспрашиваю. Да только ежели замужем она, то не до прислуги будет, детки небось. Но узнаю.


Когда через несколько дней сенная девка вдруг сообщила, что княгиню требует к себе князь, София решила, что из-за этой просьбы. Но тут уж она за собой вины совсем не чувствовала. Просить самого князя не могла, тот в ее покоях давно не появлялся, потому и обратилась к дьяку Курицыну, всем известно, что это правая рука Ивана Васильевича.

Девка сказала, что наряжаться не надо, князь приказал прийти как есть.

Накинула шубку и большой плат, вышла на крыльцо. За ночь снега насыпало, дорожки протоптали и расчистили, но сугробы вокруг по пояс. Легкий морозец, яркое солнце, синее, словно чисто вымытое, небо с несколькими белыми кудряшками облаков… София вдохнула полной грудью и замерла от восторга. Хорошо-то как! Немного постояла и побежала в палаты, куда звал Иван Васильевич.

От солнышка, от чистого воздуха стало легко и весело, она не боялась гнева великого князя, поскольку вины за собой не ведала.

Иван Васильевич с изумлением окинул взглядом жену. Софии очень шел княжеский наряд, темные глаза под бровями вразлет и пушистыми ресницами весело блестели, на щеках от мороза легкий румянец, пухлые губы алы… Кажется, она ничуть не расстроена своим затворничеством.

Князь с трудом справился с желанием увлечь жену совсем в другие покои, только посмотрел зовуще, но тут же жестом пригласил к разложенным на лавкам богатствам:

— Легат папский Бонумбре и посол твоих братьев Дмитрий Грек завтра в Рим возвращаются. Дмитрия с удовольствием при себе оставил бы, но он сам вернуться хочет, семья там. А вот легата, не взыщи, взашей гоню. С нашим умником Иваном Поповым спорить отказался, мол, книг у него нет, словно без книг сам истины не ведает, а по церквам да площадям пошел проповедовать свою веру. К чему это? Раз предупредили, другой, а потом крыж снова отняли и пообещали самого побить. Все одно не понял, что я хоть и с почетом принимаю, но московитов будоражить не дам!

София слушала молча. Что она могла сказать? Бонумбре не спрашивал у нее разрешения и даже согласия на проповеди, они давно не виделись.

Но Иван Васильевич, видно, не ждал возражений, он показал на богатые дары:

— Выбери, что от твоего имени отправить папе Сиксту и твоим братьям.

— А что можно?

— Да хоть все! — усмехнулся князь.

Ах так?

— Тогда пусть все и отправят.

Снова хмыкнул Иван Васильевич — эта женщина его стоила.

— Добре, разбери, что для братьев будет. Дьяк Мамырев все запишет и отправит.