Глаза Настены светились счастьем, понять которое София не в силах. Возлюбленный вовсе не богат, он вдовец с тремя детьми, кузнец, значит, будет вечно ходить грязным. Но девушка радовалась будущей жизни с любимым человеком, которого вынудили жениться на нелюбимой Настиной же подруге, из-за чего сама девушка отправилась в Москву и в услужение к Фрязину.

София только руками развела, мол, я тебя не держу. Это был еще один обман, словно Настена обещала ей неотлучно находиться рядом до самой смерти, но вот решила уйти. Девушка ничего не обещала, однако София воспринимала все именно так.

На Руси ей нравилось все меньше и меньше, надежды не оправдывались, жизнь, несмотря на белоснежное покрывало, которым покрылась земля, казалась серой и даже мрачной. Цокающий говор новгородцев страшно раздражал, ветер казался слишком холодным, еда неправильной, а одежда тяжелой. В хоромах жарко, на дворе холодно, окна маленькие, а вокруг дикари и глупцы, радующиеся тому, чему нормальные люди радоваться не должны!

И впереди еще замужество, от которого вообще ждать ничего хорошего не стоило.

Над Москвой, над княжеским двором, кружили стаи ворон. Каркая, садились на коньки крыш, на верх ограды, хлопая крыльями, взлетали и снова садились, словно переругиваясь из-за мест.

Это производило тягостное впечатление, будто черные, крикливые птицы пророчили какую-то беду. Наверное, так и было, вороний ор никогда добра людям не сулил.

Дьяк Федор Курицын проследил за очередной стаей, покачал головой:

— Экая птица противная! Страсть как ворон не люблю, кабы не накаркали чего.

Сопровождавший его боярин тоже вздохнул:

— То, верно, к приезду латинян, к чему же еще?

— Болтай мне! — в сердцах проворчал дьяк.

— А то? — упрямо возразил боярин. — Ордынцев днесь не ждать, они до весны далече сидеть будут, Казимир тоже в слякоть не тронется. Остается одна царевна византийская с ее кликой.

— Замолчь, сказал! — почти огрызнулся на него Курицын.

Не всякий дьяк не каждому боярину такое сказать мог. Но тут боярин молодой да захудалый, а дьяк — правая рука государя, Иван Васильевич без совета с Курицыным и шагу не ступит. Послушает совет или нет, неизвестно, но вот спросит обязательно.

Федор Курицын из новых служилых, тех, кому при Иване Васильевиче все пути открыты. Служит государю не просто верой и правдой, а себя забыв. Не приведи господи, случится необходимость — свою голову под топор подставит и своей грудью прикроет. Но не только в верности его заслуга, мало ли кто верен без ума? Больше Иван Васильевич ценил в своем дьяке как раз ум, многие знания (Курицын разбирался, кажется, во всем, а в чем не смыслил, так стоило поговорить со знающим человеком день-другой, и дьяк уже все понимал) и рассудительность.

У Федора Курицына дурное настроение не из-за ворон, они как раз только повторяли его мрачные думы. Просто от дьяка Мамырева, отправленного с боярами за цареградской царевной в Рим, с полдороги от Новгорода прискакал тайный вестник с письмом. Вот это письмо и было причиной недовольства.

Первое послание Мамырев прислал еще из Рима с купеческой оказией. Сообщал, что все прошло хорошо, даже гладко, что дары пришлись по нраву, за царевной папа римский даже золота немало дал, сама она рада и замужеству, и тому, что в Москву едет, хотя пугается. Все было хорошо, и из Пскова писал, что добре приняли деспину и что она довольна, зазнается немного, но это больше от смущения. И даже написал, что вернуться в греческую веру сама решила!

А вот после Новгорода совсем иное появилось в посланиях.

Дьяк Курицын даже порадовался, что не стал государя обнадеживать, словно чувствовал, попридержал благие вести, сообщал только о том, что псковичи хорошо приняли да в Новгороде тоже не обижают.

Мамырев вдруг написал, что царевна из хитрости решила сделать вид, что в православную веру вернулась, в какой крещена в детстве была. Мало того, она в Новгороде с боярами встречалась, особливо с Марфой Борецкой, матерью казненного Иваном Васильевичем Дмитрия Борецкого! И никого из москвичей на ту встречу не позвали, только царевна, ее легат Бонумбре и толмач ганзейский.

А ведь доброхоты новгородские дьяку Курицыну доносили, что Марфа Борецкая своих черных мыслей уйти в Литву не оставила, с князем литовским Казимиром связи не потеряла, только затаилась до времени. В том, что посадница казни своего старшего сына Москве не простит, никто не сомневался, но что продолжит с Казимиром договариваться предательски, да еще и невесту государеву к себе привлечет!..

Курицын понимал тревогу Мамырева (знал, кого посылать, Василий Саввич стоил самого Курицына), латинянка, да еще и связанная с предателями Новгорода, в опочивальне государя — это змея за пазухой. И что ловко пыталась самого дьяка обмануть, а в голове предательство держит, тоже плохо.

Все было плохо, но и отказаться от свадьбы никак нельзя, Иван Фрязин от имени государя перед алтарем поклялся, что возьмет ее Иван в жены.


Итак, в Москву ехала змея подколодная с большой свитой, чтобы стать государыней. Что-то будет…

Дьяк Курицын вздохнул: Василий Саввич прав, государю надо все заранее высказать, чтобы знал, какую гадюку на груди пригреет. А вот вдовой великой княгине решил не говорить, Мария Ярославна расстроится. Изменить уже ничего нельзя, так лучше пусть пока не знает, потом, позже все объяснят.


Иван Васильевич сразу понял, что что-то случилось, если уж дьяк Курицын так хмур. Понял и то, что разговор не для чужих ушей, сделал знак дворецкому, чтобы оставил их одних.

— А теперь говори, не тяни.

Федор Курицын только руками развел, что он еще мог? Все рассказал, ручаясь за дьяка Мамырева, тот лгать не станет. Иван Васильевич слушал молча, потом кивнул:

— Добра не ждал от сей женитьбы, но и беды большой тоже. Значит, вот как расценили в Риме мое согласие взять за себя цареградскую царевну? Плохо в своем доме змею подколодную иметь, но теперь уже деваться некуда, назвался груздем — полезай в кузов. Только я зажарить себя не дам. Женюсь, куда же теперь? Но далее терема нос сунуть не позволю, с Новгородом разберемся, всю ее свору, коли будут под ногами путаться, вон вышвырну, только пятки засверкают. Братья Траханиоты мне понравились, жаль, что они заодно с папой. Спасибо, что предупредил. Еще поговорим, а епископа этого римского сразу после свадьбы попросим вернуться к папе.

— Тут еще одно дело, государь. Мамырев пишет, что легат сей Бонумбре все норовит перед каждым селением вперед выйти в своем красном облачении и с большим крестом латинским. Несет, мол, сей крыж с гордостью и им всех осеняет. Люди встречные шарахаются и крестятся с испугу.

— Я не испугаюсь, — усмехнулся Иван Васильевич.

— Ты нет, а вот митрополит уже испугался. Сказал, что ежели этот легат в одни ворота Москвы со своим крыжем войдет, то сам митрополит в сей же час из других навсегда выйдет.

— Так и сказал? — расхохотался Иван.

— Так и сказал!

— Ай молодец митрополит. Задело, знать, за живое. Ну что, Федор Иванович, не допустим, чтобы митрополит Москву покинул? Придумай что-то с легатом этим. Передай ему, что я повелел наши обряды блюсти, пусть крыж свой подальше спрячет, либо в Новгород возвращается. Когда они в Москве будут?

— Через два-три дня. Можно венчание назначать, ежели ты не передумал, государь.

Иван Васильевич сокрушенно вздохнул:

— Я же не холоп, мое слово твердое, обещал — значит, женюсь.

Курицын хмыкнул, явно придумав что-то забавное. Иван потребовал сказать.

— А обещал за тебя небось Фрязин? Он обещальщик известный, ему ничего не стоит наврать с три короба. Может, пусть он и отвечает?

Они посмеялись немного, но смех был невеселый, сознавать, что неприятности из-за приезда цареградской царевны уже совсем близко, было тяжело.

— Все же не жалею, что согласился. Пользы больше будет, чем вреда. А с легатами или латинянами, что приедут, справимся. Перезимуют, носы да то, что в портах, отморозят, а там, глядишь, и сами удерут. Купцы да послы сказывают, у них и портов-то толковых нет, так, видимость одна. Зато цвета разного, словно у скоморохов.

Еще посмеялись шутке государя, потом разговор зашел о московских делах. Все же невеста невестой, а жизнь на Москве не остановилась.

Почти сразу после Новгорода им встретился посланник великого князя с новыми дарами. Привез он… шубы. Самую богатую — парча на соболях — царевне, попроще Фрязину, легату, князю Константину и посланнику братьев Палеолог Дмитрию Ралю. Сказал, что еще везут, да только он поторопился, но и второй обоз скоро будет. А еще большой ларец с золотыми и серебряными вещицами, щедро украшенными самоцветами. Не скуп великий князь Иван Васильевич…

Не успели Софиины дамы завистливо поахать и за ее спиной обсудить великолепные горностаевые и соболиные меха, как подъехали еще три подводы с охраной. Теперь даров хватило всем, даже служанки получили беличьи полушубки. И… странную обувь под названием «валенки». Дьяк Мамырев настоял, чтобы обули. Сунули ноги и обомлели, там словно печь внутри — тепло и сухо.

Русский люд дивился на заморских гостей — в этакую пору да в валенках, а те млели, отогреваясь. Софие объяснили, что в этой обуви и в морозы не холодно.

Дамы ее свиты уже забыли все трудности пути, Иван Фрязин прав — в эту страну из-за одних мехов ехать стоило. Стать вдруг обладательницей шубы на лисьем меху, стоимость которой в Риме равнялась целому состоянию!..


Торжок и Тверь миновали стороной. Негоже устраивать праздники второй жене великого князя на родине первой. Чтобы избежать каких-то неприятностей, поторопились и прошли сторонними дорогами.