— Если бы я знала! — досадовала царевна. — У меня в монастыре сестра Елена, привет бы ей передать.

— Жаль, что не знали, непременно передал бы доброе слово.

— Я на иконку молилась, когда буря была. Это был день Софии. Я молилась, и буря стихла. Хочу ее имя взять.

Дьяк смотрел на свою будущую государыню, широко раскрыв глаза: ай да царевна!

Потом усмехнулся:

— Епископ не знает?

— Нет.

— Сделаю все как скажешь, царевна, сделаю, — обрадовался Мамырев.

Евлампий на старца Амвросия, что благословлял Зою в Риме, не похож. Он тоже сухощавый, но темный, глаза словно уголья, а брови седые.

— По доброй ли воле решила в греческую веру вернуться, дочь моя? — Глаза старца смотрели внимательно и строго, как у ликов на русских иконах.

— Да, отец. Не по своей воле в латинянство переходила, вы же знаете.

Он чуть нахмурился:

— Не говори сейчас о том: что было, то прошло. Хорошее имя выбрала, Софию за мудрость на Руси почитают.

Зоя согласилась, она помнила значение имени: мудрая. Чего лучше для правительницы?


Посланцы земли Русской встретили их на границе — в устье реки Омовжи.

Блестя любопытными глазами (какая она, византийская царевна, воспитанная в Риме?), поднесли на серебряном блюде золотую чарку отменного вина. Зоя не пила, но пригубила. Блюдо и чарку забирать не стали, это, мол, дар.

Зоя, наученная уже Настеной, поясно поклонилась, поблагодарила по-русски, вызвав бурю восторга у встречающих. Ей были явно рады!

Пригласили на богато украшенные расшивы, чтобы озером плыть в устье Великой к Пскову, мол, там основная встреча приготовлена. Обоз должен берегом тянуться туда же. Дали проводников, чтобы в болотах не застрять. Бонумбре сначала категорически отказался ступать на борт ладьи, но потом рискнул. Из-за собственных переживаний он упустил важную деталь — царевна крестилась справа налево, как делали это и псковичи.

Бедолагу снова мутило, хотя волнения на озере почти не было. Нет, все эти путешествия по воде не для него!

Царевна не обращала на своего бывшего духовного наставника внимания, не до того.

К Пскову подплыли ярким солнечным днем.

Природа словно опомнилась, залила все светом, в небе синь-синева, все яркое, радостное. И золотые купола церквей, блестевших золотом.

И тут…

Шагнув с ладьи на пристань, царевна остановилась, низко, почти в пол, поклонилась встречающим и размашисто перекрестилась на церковные купола православным крестом — справа налево, выдохнув:

— Дома!

Папский легат Бонумбре обомлел, только рот разевал, не в силах даже возмутиться. Но потом подскочил, зашипел:

— Вы с ума сошли! Я обо всем сообщу его святейшеству!

Его голос потонул в гуле радостных криков окружающих, но София поняла по одному движению губ. Повернула к нему сияющее лицо:

— Мне теперь его святейшество не указ, я православная.

— Что?!

София только отмахнулась от наседавшего на нее Антонио Бонумбре.

Дьяк Мамырев сокрушенно качал головой:

— Ох, девка, крута больно. Теперь за легатом пригляд особый нужен, не то счеты сведет…

Боярин Тимофей Шубин поморщился:

— Показное сие. Небось с легатом сговорились, что тот гнев показывать станет. Вона как крестилась-то…

— Как?

— Сначала себя крестным знамением осенила, а потом персты по-латински к губам приложила, словно бы прощения просила.

Дьяку стало не по себе. Может, конечно, царевна просто не знала, что на Руси так не делают, а может, и прав боярин. Что, если все сговорено, и вчерашнее крещение тоже? Решил пока молчать, понаблюдать за Софией, послушать, что вполголоса говорить станет, братьев Траханиотов поспрашивать. Хотя и с ними осторожно надо, Дмитрий и Георгий византийцы, но ведь латиняне, кто знает, зачем с царевной на Русь отправлены. Эти латиняне спят и видят, чтоб русские княжества под себя поставить да на турок натравить. Сами с султаном заигрывали, пока тот Царьград не взял да многие земли славянские себе не подчинил, а теперь жаждут, чтоб те земли русские воины освобождали ради Гроба Господня. Да только где гроб, где турки, а где Русь.

Ох, осторожно с ними дела вести надо. О том еще дьяк Курицын (умнейшая голова!) предупреждал. Они, конечно, с великим князем умны, да только и фрязины хитры не в меру.

Мамырев решил сразу по приезде дьяку Федору Курицыну все свои сомнения и опасения высказать, даже если тот сам все знает, еще один голос не лишний будет. Лучше перестараться, чем оступиться.

Решение хорошее, но на душе после него муторно, словно в ясный день вдруг хмарь налетела или стая черных ворон с карканьем мимо пронеслась.


София о тяжелых думах дьяка не подозревала, иначе вела бы себя по-другому, умней и осторожней. А еще лучше — поговорила с Мамыревым откровенно. Многое пошло бы иначе, знай она о сомнениях своих новых соплеменников. Но человек задним умом силен, а в свое время многое не замечает или не понимает.

В тот же вечер дьяк Мамырев невольно оказался свидетелем тайного разговора Софии с легатом Бонумбре. Шел к царевне, да замер, услышав их с архиепископом приглушенные голоса. Остановился, не зная, как поступить, но потом остался, вникая.

Он понимал и латынь, и греческий, хотя этого не выдавал. Хорошо, что понимал.

Легат, видно, даже своих хоронился, с царевной на дворе говорить решил. Он выговаривал Софие за неподобающее поведение и особливо за то, что крестится православным крестом. Это бы ничего, но дьяка ужаснуло то, что София ответила.

— Неужели вы, ваше преосвященство, не видите, как московиты принимают меня всего лишь из-за того, что крещусь справа налево? Легче всего завоевать людей, внушив им любовь к себе, а не ненависть. Или вы предпочитаете, чтобы я с ними враждовала? Делайте свое дело, а я буду делать свое. Мне его святейшеством приказано подтолкнуть правителя московитов к унии, я и подтолкну. Только делать это надо исподволь и изнутри, а не противостоя.

Она еще что-то говорила, Бонумбре поддакивал, изумляясь хитрости царевны. Но сам отказывался поступать так же.

В Пскове царевну не только радушно приняли, но и щедро одарили — поднесли целую горку серебра. Перепало и Джану Батисте, хотя его горка была куда меньше. Оказалось, псковитяне подарили невесте великого князя целых пятьдесят рублей серебром, что было большой суммой. Вольпе попытался забрать все, но царевна не позволила, позвала дьяка Мамырева и отдала серебро ему на сохранение. Фрязин обиделся и дулся до самого Новгорода, впрочем, София не обращала на него никакого внимания. Она уже поняла, что не столь важен в Московии Вольпе, каким себя представлял. Кроме того, он явно чего-то опасался.


Новгород тоже встретил хлебом-солью, чаркой и богатыми дарами. Сам архиепископ Феофил приветствовал царевну в Святой Софии и благословил ее. София заставила легата не только войти в собор, но и приложиться к иконам. Ей нравилось диктовать свою волю заносчивому Бонумбре, но тот воспрянул духом, словно очнувшись от страданий после морской качки. С приходом в Новгород ожил, стал деятельным не в меру, все об унии речи вел, о латинстве. Может, просто приходил в себя после трудного морского путешествия? Но что-то долго приходил.

Суетился Фрязин. Этот словно собственные владения царевне показывал: все хвалился и стенами детинца, и множеством ладей на Волхове и Ильмене, и огромными складами, по его словам битком набитыми пушниной самого лучшего качества, и вообще богатствами тороватых новгородских купцов.

София морщилась от его безостановочной болтовни и похвальбы, но все же было приятно, что подданные ее будущего мужа (а значит, и ее собственные) столь богаты. Если Новгород такой, то какова же Москва? Царевна чувствовала себя очень богатой, уже представляя, какие роскошные подарки отправит в Рим, например той же зазнайке Лауре, как Лаура станет с досадой кусать губы, сожалея о насмешках, как удивятся все римские надменные аристократки, смотревшие на Зою свысока…

Но как бы София ни была очарована богатством Новгорода, она не могла не заметить, что при упоминании имени ее будущего супруга многие отводят глаза. Спросила Бонумбре почему. Ответ ужаснул.

— Дочь моя, — вздохнул Бонумбре, — вам едва ли ведом жестокий нрав будущего мужа. У новгородцев есть право на него обижаться. Семен — один из тех, кто пострадал год назад, когда Москва пыталась захватить Новгород.

София усомнилась:

— При чем здесь жестокий нрав правителя Московии?

Легат снисходительно объяснил:

— В Новгороде много недовольных Москвой и даже ненавидящих ее. Новгородская земля решила подписать унию и перейти под власть литовского князя Казимира. Главными сторонниками этого дела были бояре Борецкие, но в прошлом году войско правителя Московии разбило войско Новгорода. И расправилось с побежденными крайне жестоко — им были отрезаны носы и уши.

София содрогнулась:

— По приказу правителя московитов?!

Легат чуть смутился:

— Нет, но он не наказал тех, кто это сделал. У госпожи Борецкой, с которой предстоит встретиться, был казнен старший сын как возглавлявший сопротивление Москве. А ведь они хотели всего лишь подписания унии и присоединения Новгорода к княжеству Литовскому.

София сообразила чуть быстрее, чем рассчитывал Бонумпре:

— То есть перестать подчиняться Москве?

— Новгород и без того не подчинялся, здесь боярская республика.

— Тогда почему они раньше к Литовскому княжеству не присоединились?

Бонумпре на этот вопрос отвечать не стал, не объяснять же царевне, что желание бояр Борецких и тех, кто с ними вместе стоит за унию, вовсе не желание простых новгородцев. Он постарался перевести разговор на будущие отношения Софии с супругом: