Мой господин когда-то давно сказал мне: «Дервиши, они все, знаешь ли, на одно лицо». В общем-то я был согласен с ним. И все же иной раз в них было что-то неуловимое, что, однако, разительно отличало их друг от друга. И если передо мной действительно Хусейн, выходит, за минувшие пять лет ему удалось вжиться в роль дервиша настолько, что это казалось едва ли возможным. Нет, подумал я, до той поры, пока он сам — или Господь Бог — не подаст мне знак, я буду делать вид, что не узнал его.

Неподалеку от города Акзехир дервиш робко приблизился к нашему маленькому каравану и принялся просить подаяние.

— Ради любви к Аллаху! Ради любви к Аллах! — скороговоркой бормотал он, медленно пробираясь от одного к другому.

Я швырнул ему половинку каравая в деревянную чашу, которую он держал в руках, за что удостоился благословения. При этом он украдкой бросил на меня взгляд — тот таинственный, завораживающий взгляд, который все эти пять долгих лет оказались бессильны стереть из моей памяти. Дервиш молча смотрел мне в глаза, и я, спохватившись, добавил к этому еще редиску и небольшую луковицу. Взгляд его полоснул меня по лицу, точно кинжал. Но он так ничего и не сказал. Я тоже промолчал и поспешно отвернулся.

После этого он то и дело приближался к нам, словно бродячий пес, которому вы однажды имели глупость швырнуть корку хлеба. И хотя он ни разу не принял приглашения присоединиться к нам за трапезой, мы с тех пор окрестили его «нашим» дервишем. Вне всякого сомнения, бедняга в свое время дал еще какой-то дополнительный обет, запрещавший ему общаться с другими людьми больше, чем это было необходимо, чтобы не умереть с голоду. Самые суеверные среди нас приняли его появление за добрый знак.

XXXV

Последнюю ночь перед Коньей пилигримы по обычаю проводят в старом, полуразвалившемся караван-сарае под названием Баба Ахлям. Существует древнее поверье, что тому, кто останавливается под его крышей, снится сон, из которого человек может понять, захочет ли святой Руми выполнить его просьбу. Я хорошо помню, как одна нищая старуха, которую мы все хорошо знали, каждый раз наутро поворачивала назад и уныло брела домой. Видимо, во сне она видела нечто такое, после чего продолжать паломничество уже не имело никакого смысла.

А вот моя госпожа наутро вся светилась радостью. Заливаясь краской, она рассказала мне свой сон: ей приснилось, объяснила она, целое поле цветов, цветы поворачивали к ней свои головки, и тогда было видно обрамленное лепестками смеющееся детское личико.

— Слава Аллаху! — счастливо вздохнула она. — Ах, Абдулла, это было так прекрасно, что даже не хотелось просыпаться. Я так и спала бы, если бы вдруг не спохватилась, что надо спешить, чтобы мой сон поскорее стал явью.

И она засуетилась, подгоняя меня и слуг. Поднялась суматоха, слуги забегали, собирая вещи и торопясь поскорее тронуться в путь. Я присоединился к ним, покрикивая на своих помощников, поскольку спешил не меньше их. И на это у меня была очень веская причина: дело в том, что в караван-сарае мне тоже приснился сон, а уж вещий он или нет, покажет время.

Я быстро огляделся, отыскивая взглядом «нашего» дервиша. Последнее, что я видел вчера вечером, прежде чем отправиться на покой, была его тень. Дервиш свернулся в укромном уголке возле самых ворот, точно приблудный пес, который боится попасть кому-нибудь под ноги. И потом весь этот день я нет-нет, да и принимался искать старика глазами. Видите ли, дело в том, что в моем сне ему была отведена очень важная роль.

Самое же странное было то, что теперь он как будто провалился сквозь землю.

— Абдулла, ты видел… — прошептала моя госпожа, испуганно вздрогнув. И поспешно задернула занавески на окне паланкина.

— Нет, я тоже с утра его ищу, но старика пропал и след, — покачал я головой.

— Ты о ком? А-а, о том дервише! Нет, я имела в виду не его. Просто хотела сказать…

— И кого же вы имели в виду? — переспросил я, изо всех сил стараясь, чтобы она не заметила, что мысли мои далеко.

— Никого, — пробормотала она прерывающимся голосом. И снова погрузилась в молчание.

Но этого краткого разговора оказалось достаточно, чтобы я вернулся к действительности. Выглянув из носилок, я с удивлением обнаружил, что нашу небольшую группу догнал отряд спаги. Как ни странно, меня это нисколько не удивило. Слова, которые в моем сне сказал мне старый дервиш, эхом отдавались у меня в голове. Только теперь его манера говорить почему-то казалась мне на удивление знакомой, особенно из-за присвиста, с которым воздух вырывался сквозь провалы во рту, где прежде были зубы:

— Аллах да благословит тебя, друг мой!

* * *

Принимать на ночлег отправившихся в паломничество пилигримов — древняя и славная традиция. Она существует с незапамятных времен, все мусульмане свято чтят древний обычай, а здесь, в Конье, это, ко всему прочему, еще и немаловажная статья дохода. Поэтому хоть в первый день нашего пребывания в городе мне так и не удалось обнаружить дервиша и я, признаться, только и делал, что высматривал его, но особо не волновался. Можно было не сомневаться, дервиш непременно найдет приют — либо в одном из странноприимных домов, либо в келье какого-нибудь монастыря, которых в этом священном месте было великое множество. Так что рано или поздно я нападу на его след. Просто вопрос времени.

Что же до моей госпожи, то у нее тоже дел было по горло. В Конье жило немало ее знакомых; ее покойный дядя, тот, которому вздумалось некогда поднять мятеж, прежде много лет был здешним губернатором. А ее отец — словно желая навсегда стереть из памяти местных жителей само имя Баязеда, которое здесь до сих пор произносили не иначе, как с благоговением, — велел построить новую величественную мечеть и перенести в нее останки святого. Хотя постройка мечети к настоящему времени уже завершилась, отделочные работы были еще в самом разгаре. На каждом изразце затейливой вязью значилось «Султан Селим». Стены сияли свежими и яркими красками, а кафельные плитки, которыми они были выложены, еще не успели подернуться нежной паутиной трещин, которую неизбежно оставят на них время и палящие лучи солнца.

Естественно, нынешний губернатор провинции, едва узнав о нашем появлении, нанес нам визит и тут же принялся настаивать, чтобы мы жили в его резиденции весь год, который предполагали провести в Конье. Его многочисленные жены и дочери, по его словам, сочтут для себя великой честью освободить лучшие комнаты во дворце, чтобы предоставить их принцессе крови. Мне же предстояло занять апартаменты главного евнуха.

Первый день нашего пребывания в Конье — воскресенье — прошел несколько однообразно. Моя госпожа, осмотрев свои комнаты, решила прилечь, чтобы отдохнуть после долгого и утомительного путешествия. Я, поразмыслив немного, последовал ее примеру. Зато на следующий день мы поднялись с первыми лучами солнца. Моя госпожа весь день провела в мавзолее: запечатлела благоговейный поцелуй на раке, где хранились мощи святого, позволила окропить себя святой водой, раздала щедрые дары, потом обошла всю мечеть, творя про себя молитву, после чего долго слушала, как ученые женщины читают Коран и писания самого благословенного святого Руми. Честно говоря, я не надеялся сегодня увидеть нашего дервиша: был понедельник. А понедельник вместе со средой являлись единственными днями, когда все святые места предоставлялись исключительно женщинам и их сопровождающим. В эти дни они могли беспрепятственно творить свои молитвы, не боясь, что чей-то любопытный взгляд оскорбит их скромность.

Так продолжалось и дальше.

Время близилось к вечеру. По уже сложившейся привычке моя госпожа, прежде чем уйти, ненадолго присаживалась на Камне. При выходе из главного входа взгляд ваш тут же утыкается в плиту из простого белого известняка. Гладкий камень на самом верху заканчивался небольшим углублением, где, согласно легенде, и сидел когда-то святой, погруженный в свои размышления. Нас уверяли, что любая паломница, если она свято верит в помощь Руми, посидев на том же месте и повторив на память первую главу из Корана, может надеяться, что ее сокровенное желание исполнится. Эсмилькан поначалу отправляла туда посидеть своих служанок, но все это сопровождалось таким игривым хихиканьем и перешептыванием, что Сура, даже если они и знали ее наизусть, моментально была забыта, а все их желания, как мне казалось, оказывались слишком легкомысленными, чтобы у святого Руми могло появиться желание выполнить их. В основном они сводились к надеждам получить в подарок изумрудное ожерелье. Или уж, на худой конец, лишнюю миску плова на обед.

— Ну, а теперь твоя очередь, Абдулла. — Эсмилькан тронула меня за руку, и я очнулся.

— Но, госпожа, мне нечего желать! — запротестовал я.

Она посмотрела на меня в упор. В ее влажных карих глазах светилось понимание. Единственным и самым заветным моим желанием — и она хорошо это знала — было желание снова вернуть себе свою мужскую сущность, но просить об этом святого было бы насмешкой и оскорблением Аллаха и его воли. Поэтому Эсмилькан в ответ только молча стиснула мою руку, позволив мне помочь ей взобраться наверх.

— …тебе одному мы поклоняемся, тебя одного почитаем и тебя одного молим о помощи…

— Абдулла! О Аллах! Мир с тобой, мой друг!

Как я мог не узнать этот голос! Но звук его поразил меня до такой степени, что пальцы мои разжались сами собой. Я как раз держал в руках угол большого расшитого узором занавеса, благодаря которому моя госпожа могла дойти от мечети к своему паланкину, стоявшему в двух шагах от входа, оставаясь при этом невидимой для любопытных взглядов — все, что они могли различить, был смутный женский силуэт. И вот теперь я едва не выпустил его из рук. Спохватившись, я крепче сжал кусок плотной ткани, вцепившись в него с такой силой, что даже костяшки моих пальцев побелели от напряжения. Хотя, признаться, я едва не выронил его снова, когда повернулся, чтобы ответить на поклон того, кто с таким энтузиазмом приветствовал меня сейчас.