Книга раскрылась, и лоскут сделался отчетливо виден Марии – это был обрывок синего шелка, на котором заскорузло пятно цвета ржавчины.


Мария как села на пол, так долго и не могла найти в себе сил встать и унять слезы. Перед нею, чудилось, могила разверзлась… мертвое лицо Корфа глянуло из бездны.

Однако плачь не плачь, а теперь уж не отмахнуться, чтобы не прочесть страницу, которая была заложена сей страшной закладкою. Ведь именно для этого, конечно, и подложил Марии некто неведомый книгу.


«ПИСЬМО №… От Виконта де Вальмона к маркизе де Мертей.

Дорогой мой друг, я должен в очередной раз признать, что вы, как женщина, во много раз мудрее и дальновиднее меня, как мужчины. Не стану обобщать, ведь известно: я не слишком высокого мнения об умственных способностях слабого пола, однако вам отдаю должное. Вчера был у меня известный вам Луи де… Он наконец получил письмо от m-me de N. …и что же? Клянется, что ни одна струна души его не дрогнула, лишь досада, как злая птица, подала свой голос и прокаркала: «Все кончено! Все кончено!»

Итак, у Луи де… с m-me де N. все кончено, как вы и предсказывали. При всем том, что он о себе знает, при всем том, что о нем говорят, он оказался то ли чересчур брезглив, то ли чересчур разборчив, то ли почерк m-me де N. уже ему не по нраву, однако он понял, что не желает предаваться любовным забавам с женщиной, муж коей умерщвлен его рукой. И это при всем том, что мы с вами восхищались изобретательностью Луи де…, а он предавался глупейшему самолюбованию, как если бы курс интриг и умения организовывать так называемые «несчастные случайности» не был им освоен в совершенстве. Вот злая шутка судьбы! Остается лишь подойти и взять желаемое, а он не может заставить себя протянуть руку.

Вижу вашу усмешку! Слышу ваш хохот! И смеюсь вместе с вами. Шпага Луи де… по рукоятку в крови дуэльных жертв его, но то убийство из-за угла, причиной коему была его несчастная страсть к m-me де N… ах нет, у них все кончено и больше не вернется. Единственное, чего другу моему хотелось бы: никогда более не видеть ее, не слышать о ней ни слова, не получать писем, писанных ее рукою…»

Страница закончилась. Дальше следовала гнусная похвальба де Вальмона о том, как он умело втирается в доверие к кавалеру Дансени, желая овладеть «малюткой Соланж».

Мария закрыла роман, помедлила – и бросила его в камин. Пламень вздрогнул, распушил листы, позолотил, потом они сделались прозрачно-алыми, потом начали обугливаться… Мария смотрела; щеки горели, в горле першило от запаха жженой пыльной бумаги.


Синий окровавленный лоскут она убрала в шкатулку с драгоценностями. Потом подошла к колокольчику, позвонила, а когда наконец появилась горничная – как всегда, с обиженным видом: зачем и кто осмелился ее позвать?! – приказала дать знать на конюшню, чтобы немедля закладывали карету. Холод, оледенивший ее душу и сердце по прочтении этих загадочных страниц, по счастью, не давал возможности размышлять и терзаться. Мария знала лишь одно: ей необходимо сейчас, немедленно увидеть Сильвестра или его сестру… зачем? Она и сама толком не знала, однако собиралась с лихорадочной быстротой и была неприятно поражена, узнав, что поехать никуда не может: кучера с утра нет. Приказала позвать старшего конюха. Тот угрюмо наябедничал, что кучер Дени (Данила, стало быть) вот уж какой день с утра до вечера где-то шляется, а на конюшне и так остался он один да грум, едва поспевают лошадей обихаживать, так что госпоже баронессе следовало бы…

Мария, не дослушав, услала конюха.

Данилы нет? Что ж, и он заразился всеобщей страстью к бездельничанью и крикам на митингах? Не оттого ли глядит в последнее время на барышню свою таким волком? Жаль, когда так…

Ждать она не могла. Ей надо было двигаться, идти куда-то, спешить. Оделась попроще, а потом, повинуясь неясному побуждению, поднялась в кабинет мужа, постояла там, глядя вокруг сухими глазами (слишком много слез безвозвратной утраты пролила она здесь за эти полгода; не все ли их выплакала?); открыла большой шкаф, где Корф держал платье самых разных сословий, даже крестьянское, необходимое ему, должно быть, для тайной его деятельности, выбрала коричневый шерстяной плащ-рясу францисканского монаха[118], а из особого ящичка взяла узкий обоюдоострый стилет – и торопливо пошла прочь.


Мария действовала не думая, словно по чьей-то подсказке, однако быстрая ходьба по улицам несколько охладила ее пылающий лоб и оживила первые сомнения: что она скажет этим двум прежним друзьям своим? О чем их спросит? Как осмелится выразить те дикие подозрения, которые внезапно пробудились в ней? Ведь доказательств того нет.

Она остановилась. Эта ряса, и кинжал, и безумие в помыслах… что на нее нашло? Надо вернуться и немедля начать собираться в Россию. С чего она взяла, что нужна Симолину? Это лишь его добрая душа подсказывает обращаться к ней за помощью, чтобы она не чувствовала себя забытой, чтобы пребывала в заблуждении, будто способна хоть в малой степени заменить Корфа в защите интересов России, как часовой, вставший на смену убитому охранять границу своей страны. Смена караула! Она воспринимала теперь жизнь свою в Париже именно так, но не пора ли похоронить своих мертвецов и расстаться с романтическом бредом, с этими иллюзиями – опасными иллюзиями?

Мария вздрогнула, снова остановилась – и вдруг увидела Данилу, который, не узнав ее, только что торопливо прошел мимо, явно преследуя высокого человека, одетого во все черное. Да ведь это… Сильвестр!

Забыв сомнения, Мария повернулась – и поспешила за ними, опять, как и час назад, подгоняемая неким наитием, объяснения которому дать она не могла – да и не пыталась.

* * *

Сперва показалось, что Сильвестр спешит к дому графини д’Армонти, однако на площади он свернул в другую сторону, к улице Карусели. Смутное подозрение, мелькнувшее у Марии, превратилось в уверенность, когда Сильвестр, не сбавляя шага, вошел в скрытую зарослями потайную калитку дома, где три или даже четыре года назад по наущению Марии дрался на дуэли с бароном Корфом.

Данила прошмыгнул следом, а за ним, путаясь в траве и в полах своей длинной рясы, и францисканский монашек.

С изумлением Мария увидела, что здание по-прежнему необитаемо. Возможно, давние слухи о таинственной даме укрепились с тех пор, как Мария пыталась изображать ее вон в том окошке. Вьющиеся розы не оставили на стенах даже малого просвета, так что они казались не сложенными из дикого камня, а сотканными из листьев и цветов. Окно тоже почти все оплела зелень. Вон там стояла Мария в тот день, стиснув платок, вся дрожа. И Сильвестр тоже стоял недвижим, глядя в окно, будто завороженный, а потом вдруг выхватил шпагу и вступил в яростный поединок – сам с собой? или с воспоминанием?

Мария выглядывала из-за дерева, не веря глазам. Ей чудилось, будто Сильвестр в точности повторял тот самый поединок с Корфом: резкое нападение, отступление, замешательство – и снова выпад, выпад, выпад…

Одержал ли он воображаемую победу, просто утомился ли, но вот опустил шпагу, замер – и вдруг, резко обернувшись, увидел Данилу, который не успел отпрянуть за угол, откуда наблюдал за этим подобием дуэли с прошлым.

Одним прыжком маркиз оказался рядом, схватил Данилу, гневно выкрикнув:

– Что тебе здесь нужно?! Ты шпионишь за мной?!

Данила не оправдывался, не сопротивлялся: чуть откинув голову, смотрел на маркиза с такой ненавистью, что у того вдруг ослабли руки, он слегка оттолкнул Данилу и, отведя глаза, пробормотал:

– Прочь! Прочь поди! Не то…

– Не то – что? – громко и ясно проговорил Данила. – Что сделаете? Убьете и меня, как убили моего хозяина?

И оба враз оглянулись, пораженные коротким, болезненным звуком, раздавшимся из сада. Чей-то стон? Зов?..

Нет, это сойка – вон, выпорхнула из листвы, покружилась над деревьями, испуганно клича, да и полетела прочь.


Мария стояла, обессиленно прижавшись к стволу старой яблони, и неподвижными глазами смотрела в просветы между ветвей. Полно, да птица ли это кружит над садом? Или ее измученная душа вырвалась в крике отчаяния, покинула тело и мечется туда-сюда, взывая о мщении?..

Да нет, не может быть, Данила с ума сошел!

Голос Сильвестра заставил ее встрепенуться.

– А, верный русский пес? – Он отпустил Данилу и брезгливо отряхнул ладони. – Сейчас у вашего брата развязались языки. Да как ты смел сказать мне такое? Оскорбить меня гнусными подозрениями?

– Были подозрения, – кивнул Данила. – Я плохо видел тогда ваше лицо: огонь, дым, эта грязь, которой вы нарочно перепачкались… Я знал только, что уже видел вас прежде, но где? Не сразу вспомнил, решил, что с ума сошел. Знал, что вы любили мою госпожу, но разве это любовь, чтоб решиться на такое злодейство?! А потом вы отдалились от нее, вы скрывались. Я решил даже, что и она в заговоре с вами; следил и за нею. Но нет, слава богу, она ничего не знала, на ней нет безвинной крови.

Данила говорил быстро, бессвязно, мешая русские и французские слова, Мария ждала, что маркиз вот-вот встрепенется, закричит: «Нет! Это ложь! Как ты смеешь?!» – однако Сильвестр стоял, свесив руки, безропотно выслушивая страшные обвинения, и лицо его было искажено не возмущением, а судорогой безмерного горя.

– Я следил, следил… И я утвердился в своих подозрениях, пока каждый день ходил за вами сперва на то место, где стоял дом Ревейона, а потом сюда, на улицу Карусели – я знаю, что здесь была у вас дуэль с господином бароном! – и видел, как вы сражаетесь, сражаетесь с его призраком, словно молите его о прощении… или об отмщении?

Сильвестр закрыл лицо руками, согнулся, побежал куда-то, да наткнулся на стену, стал… а когда выпрямился и открыл лицо, на нем было прежнее гневливое выражение.

– Я благодарен тебе, – сказал он негромко, поднимая с брусчатки брошенную шпагу и задумчиво сгибая тонкий клинок. – Твои холопские рассуждения помогли мне посмотреть на себя со стороны и понять, что я вел себя как трус и глупец.