Какое-то время Мария оцепенело смотрела в темноту, а потом губы ее тронула улыбка. Страшноватое, должно быть, зрелище являла собою она, полуоткинувшись на подушки, исхудавшая, измученная, едва вернувшаяся с того света, сидя с недоброй улыбкою на бледных губах, и если бы неведомая Евдокия Головкина, где бы она ни находилась, могла проникнуть взором сквозь ночное пространство и увидеть сейчас Марию, ее наверняка дрожь пробрала бы – дрожь весьма неприятного предчувствия.

У проклятущей Евдокии теперь, когда замысел ее раскрыт, осталось только одно преимущество перед Марией: инкогнито. Немалое преимущество! Враг неизвестен. С ним придется бороться вслепую. Однако известна его ближайшая цель. И еще кое-что известно: он – вернее, она! – не в силах влиять на поступки Корфа; Евдокии приходится полагаться только на случай, который даст ей в руки желанную добычу. Вот ведь сколько времени пришлось ждать, чтобы Корф взял наконец отравленный бокал! Кроме того, Евдокии неведомо, что срок ей отпущен очень маленький: всего месяц, а то и короче. Никак не более месяца – и то в самом лучшем случае! – потребуется гонцу, чтобы добраться до графа Комаровского, передать ему вопрос Корфа – и привезти обратно ответ. А после этого уже никакая сила не спасет Марию от гнева барона. Да еще тут замешался доктор, который убежден в ее виновности и будет подзуживать Корфа. То есть у Марии тоже всего месяц для того, чтобы раскинуть сеть, в которую должна угодить некая алчная, но крайне осторожная дама. Если Евдокия будет знать, что замысел ее под угрозой, что время крайне ограничено, она поторопится, утратит осторожность. Например, если она узнает, что Мария при смерти, то попытается сделать все, чтобы Корф скончался прежде. Или если Корф предпримет какие-то шаги к разводу… Надо вынудить ее сделать выпад, броситься в расчетливо расставленную засаду! Но прежде…

Какие полезные нынче в голову воспоминания идут!

Помнится, страшными, тревожащими показались слова Николь о смерти мамаши Дезорде: «Ничего не скажешь: тетушка была особой предусмотрительной и, хоть кровной родней я ей не приходилась, по завещанию все мне отказала…» Тогда промелькнул в ее словах какой-то след, – но только теперь Мария готова была идти по этому следу.

Ах, хороша ночь нынче! Кровь буяет, сердце веселит! Сейчас Мария меньше, чем когда-либо, намеревалась умирать. Ее nature tardive[82] наконец-то проснулась! Предчувствие напряженного, целенаправленного действия, решительной схватки, правила которой наконец-то будет устанавливать она сама, а не судьба, придавало силы. Болезнь как бы улетучилась в одно мгновение, будто порча, снятая умелым знахарем.

Она еще посидела какое-то время, уставившись во мрак невидящими глазами и задумчиво покусывая губы, а потом схватила колокольчик и затрезвонила так требовательно, что вмиг распахнулись две укромные двери, ведущие в каморки, где спали вполглаза, сторожа свою барыню, Глашенька с Данилою – оба необутые, со свечками в руках, они вбежали в спальню Марии, ожидая увидеть ее по меньшей мере умирающей, и враз лишились дара речи, узрев баронессу с пером в руках, что-то лихорадочно строчащей на бумажном листке.

– Господи милостивый! – вскрикнула Глашенька. – Барыня… Жива, здорова! Встанем на колени и возблагодарим бога!

– Не время сейчас, – отрывисто бросила Мария, не поворачивая головы. – Собирайтесь, вы, оба, только тихо! Ни одна душа ничего не должна знать! Глашенька, ты отправишься домой к господину посланнику Симолину – это не столь далеко, а что время ночное – так и дело неотложное! А ты, Данила, друг дорогой, – Мария на мгновение оторвалась от письма и ласково, но строго взглянула на всклокоченного со сна волочеса, – собирайся в иную, долгую дорожку.

– Опять в Фонтенбло прикажете? – брякнул еще не проснувшийся Данила и тут же, спохватившись, прихлопнул рот ладонью.

Однако барыня, против ожидания, не прогневалась, а от души расхохоталась в ответ:

– В другую сторону, Данила! И куда дальше! В Россию путь тебе ляжет. Домой, в Любавино!


Конечно, спросить у Вайяна, кто такая Евдокия Головкина, было бы куда проще, чем гнать Данилу в Россию: искать то, не знаю что. Однако где его взять, Вайяна? Не выйдешь же на балкон, не свистнешь молодецким посвистом: «Встань передо мной, как лист перед травой!»

Сильвестра найти оказалось куда как проще, Мария не ошиблась в сердечной расположенности к ней и проницательности Ивана Матвеевича Симолина, который, едва прочитав ее отчаянное послание, тотчас сообщил Глашеньке фамилию и адрес господина Сильвестра, к которому преданная горничная той же порой, еще до наступления утра, отнесла письмо баронессы. Воротясь, она сообщила барыне, что все исполнила, а также что звание господина Сильвестра – маркиз Шалопаи; услышав это, Мария принялась хохотать так, что снова обессилела. Впрочем, она и так решила для приличия провести еще хоть денек в постели, нетерпеливо поджидая визита доктора или Корфа, но так и не дождалась: видать, глубокое впечатление произвели на обоих их нелепые измышления! Что ж, тем лучше: Мария вновь получила право на полную свободу действий, а ей только того и надо было. И уже на другое утро она (не забыв на всякий случай выпить несколько глотков спасительного пернака) ни свет ни заря села в седло и по утренней свежести поскакала в Булонский лес, отгоняя воспоминания о недавней слабости.

Вот уже видны озера, тенистые аллеи и лужайки Булонского леса; показалась впереди и старая мельница, где, тоже с видом праздного любителя утренних верховых прогулок, ждет ее Сильвестр.

Что за любезный господин! Всегда готов прийти к даме на помощь!

Марии захотелось заплакать, когда она вспомнила, чем обернулась для нее «помощь» Сильвестра в прошлый раз, однако она только покрепче натянула поводья, заставляя своего игривого коня встать как вкопанного, а заодно – крепко взнуздав и свое волнение, так что, когда трепещущий, едва живой от стыда маркиз подъехал к баронессе, взор ее светло-карих глаз был незамутненно-спокоен.

* * *

Дипломатические агенты иностранных государств, как правило, состояли под негласным надзором французской полиции. Для каждого из этих привилегированных шпионов имелся свой филер[83], который очень неплохо знал все привычки и образ жизни своего поднадзорного. Так, некий месье Перикл, опекавший русского министра[84] Корфа, был вполне осведомлен о его неладах с женой, а также о том, что барон открыто держит у себя дома весьма привлекательную любовницу. Как бы ни относился Перикл к дипломатической деятельности Корфа, он от души завидовал способности этого русского так ловко устроить свою частную жизнь. Иногда Перикл даже ощущал себя в некотором роде пособником Корфа, ибо не сомневался: ни жена, ни любовница барона представления не имеют о том, что каждую среду, около пяти часов, тот украдкою, через черный ход, выходит из дому, чтобы пешком проделать довольно далекий путь и пройти к уединенно стоящему доходному дому, где весь второй этаж занимала самая хорошенькая актриса Французского театра Ноэми Тарте́.

Среди любовников Ноэми были весьма разные люди, от дипломатов и военных до придворных повес; неудивительно, что и русский министр пал жертвою ее чар и хоть раз в неделю, однако все же таскал ей в клюве золотые «перышки» для содержания ее гнездышка в подобающей роскоши. Так думал многоопытный Перикл, не находя ничего дурного в любовных шашнях своего «подопечного»: в тот бурный век и кавалеры, и дамы не только не скрывали, но даже оглашали свои похождения; вдобавок Перикл вполне разделял вкусы своих современников, которые считали достойными внимания только светловолосых женщин с голубыми глазами – таковой была и Ноэми Тарте, темноволосые – вроде любовницы Корфа Николь – успехом мало пользовались, рыжих или русых, как покинутая баронесса, почти вовсе не замечали.

Однако Перикл был бы немало изумлен, когда бы узнал, что барон Корф и пальцем не прикоснулся к m-lle Тарте, а если деньги он ей и впрямь приносил исправно, то лишь в обмен на весьма разнообразные и порою ценные сведения о тех нюансах, мельчайших на первый взгляд, даже незначительных, политической и частной жизни французского двора, которые позволяют человеку умному и наблюдательному задолго до наступления бури предугадать, откуда ветер дует: предвидеть событие государственной, а то и международной важности задолго до его наступления, да и просто иметь более полное представление о тех фигурах, которые играют важные роли в шахматной партии «Россия – Франция». Вся светская болтовня, которая влетала в хорошенькие маленькие ушки Ноэми, потом мило извергалась ее розовыми губками. Корф искренне наслаждался общением с мадемуазель Тарте, ибо она, мало что была очень хорошенькая, вдобавок обладала по-мужски цепким умом и неким шестым чувством умела понимать, что́ именно может заинтересовать этого загадочного и щедрого господина, причесанного волосок к волоску, с напудренной до белизны головою, с длинною шпагою на бедре, в черном кафтане, в облике почтенном, но с дерзким взором, этого d’un homme irréprochable[85], коего Ноэми, как ни тщилась, не в силах была искусить своими прелестями, а потому уважала его и смутно побаивалась.

В описываемый нами день Перикл незаметно сопроводил своего подопечного по известному адресу и, по опыту зная, что Корф остается у Ноэми не меньше часу, приготовился слегка вздремнуть на скамье в тени платана, на противоположной стороне улицы, как вдруг покой его нарушил некий всадник, на бешеной скорости подскакавший к подъезду и ворвавшийся в дом, грубо оттолкнув консьержа. Перикл не поленился перебежать улицу, где и узнал, что «сей безумец» прямиком устремился к дверям Ноэми Тарте. Перикл разом встревожился и позлорадствовал: публичный скандал – что может быть позорнее для «почетного шпиона»?! Ему до смерти хотелось тоже подняться на второй этаж и хоть краешком глаза подсмотреть, хоть издалека послушать, каковы события разворачиваются в квартире прелестной Ноэми, не звучат ли там пощечины или крики о помощи; и он был немало озадачен и даже разочарован, когда барон Корф и пылкий незнакомец вышли из подъезда, хохоча во все горло, пожали друг другу руки, раскланялись, а потом разошлись: всадник отправился восвояси; барон – в русское посольство, на улицу де Граммон. Перикл караулил его там дотемна, когда и счел свою миссию на сегодня завершенной: частенько бывало, что Корф оставался на ночь в особняке Леви.