Она вообразила увешанную картиночками, уставленную безделушками и вазами с цветами, уютную, чистенькую, обитую шелком, благоухающую, точно футлярчик для духов или бонбоньерка[74], комнатку Николь, розовую, пышную, со множеством подушек и подушечек постель, вообразила и саму Николь, терпеливо ожидающую на этих подушках и подушечках появления своего господина – под сенью кисейного полога, в соблазнительном полумраке, – и вдруг ее поразила мысль, такая неожиданная, острая и заманчивая, что Мария принуждена была торопливо удалиться из гостиной, чтобы никто не заметил ее заалевшего лица, ее растерянности и трепета пробудившейся надежды. Воистину, как говорят англичане: «Не одним только способом можно убить кота!»

* * *

Строго говоря, дело было ведь только в клятве! Только в той дурацкой клятве, которую дал в сердцах барон, открыв обман своей юной жены; а потом, повинуясь диктату неумолимой чести, оказался принужден держать эту нелепую и оскорбительную для обоих супругов клятву. Что, ежели волею обстоятельств он ее нарушит? Случайно, разумеется, нечаянно, даже не ведая, что совершает клятвопреступление?.. Как он поступит затем? Возненавидит Марию еще пуще или отдастся на волю рока, смирится со своей ошибкою? Могло случиться и так, и этак, но узнать доподлинно можно было только одним путем: рискнув. И Мария решила рискнуть!

Она питала слабость к драматическим эффектам, которые люди просвещенные и интеллигентные имеют обыкновение недолюбливать и даже презирать: к роковым выстрелам в разгар любовного свидания; нечаянно оброненному письму; случайно услышанной фразе, которая непременно явилась бы ключом к какой-то тайне; прощальному поцелую – и тому подобным слагаемым мелодрам и любовных романов, до коих Мария была большая охотница. Она ощущала, что наиболее эффектным и сильнодействующим средством для возбуждения угасших чувств Корфа к жене должна явиться новая сцена подмены… только на сей раз вместо Николь в роли «подсадной утки» будет она сама, Мария!

Оставалось две малости: выбрать удобный момент, когда Корф не будет столь уж занят делами и отношение его к жене окажется не цинично-равнодушным, как обычно, а хотя бы равнодушно-приветливым; и второе – сговориться с Николь. Судьба предоставляла благоприятную возможность: через несколько дней в Итальянском театре должна быть премьера мелодрамы французского автора Бульи «Петр Великий». Спектакль посвящался русскому государю, в театре следовало присутствовать всему дипломатическому корпусу, и Мария, уже будучи предупреждена, готовила новый туалет для премьеры. Зная, что муж ее – большой патриот, она не сомневалась, что ничто не приведет его в лучшее расположение, чем пьеса, возвеличивающая достоинства русского духа. И вот за день до сего знаменательного события, невзначай столкнувшись с Николь в пустой библиотеке (это «невзначай» было старательно подстроено с помощью неусыпной слежки Данилы и Глашеньки), Мария впервые с того дня, когда передала вымогательнице мешочки с деньгами, добытые столь незабываемым способом, заговорила с Николь: обратилась к ней с вежливым вопросом, где похоронена мамаша Дезорде.

Сначала Николь так изумилась, так развеселилась, что Марии почудилось, будто у наглой девки от смеха сделается припадок, однако тотчас же Николь вспомнила о своем достоинстве, надменно вскинула брови (с некоторых пор она усвоила себе такую манеру):

– А вам-то что? – и сделала попытку пройти мимо, однако Мария загородила ей путь.

– Значит, есть – что, коли спрашиваю! – повысила она голос и как бы невзначай подтолкнула Николь к камину. Нет, ей совершенно не хотелось, чтобы Корф, находившийся сейчас в своем кабинете, через отводную трубу невзначай услышал ее разговор с Николь, однако Николь должна была желать этого еще меньше. И расчеты Марии оправдались: бывшая субретка сбавила тон.

– В Фонтенбло, где же еще, – нехотя пробормотала француженка, делая попытку уйти, но Мария вновь преградила дорогу.

– Бываешь ли ты на ее могиле?

Николь глядела непонимающе:

– Уж давненько не была. Все недосуг!

Кровь бросилась Марии в лицо. «Эта тварь намекает, что мой муж не может расстаться с ней ни днем, ни ночью!» Она вдруг почувствовала себя настолько оскорбленной тем, что вынуждена прибегать к уловкам и хитростям, дабы получить принадлежащее ей по праву, что захотелось плюнуть на Николь – в буквальном смысле плюнуть на дорогие кружева ее чудесного платья! – и уйти прочь, спрятаться в своих комнатах, смириться с очевидностью истины о том, что нельзя воротить потерянного, забыть и о Корфе, и о Николь, и о своей ревности, мучительной, как мистраль[75]. Плиний писал, что греки в античные времена в случаях мистраля садились в масляные ванны, чтобы уберечь свои нервы… но не просидишь же в такой ванне всю жизнь, снова и снова упрекая себя за то, что однажды не отважилась сделать решающий шаг и, быть может, упустила единственный шанс?! Пришлось приложить немалые усилии, чтобы подавить приступ раздражения и снова заговорить с Николь.

– А ведь нехорошо забывать о близких! Мамаше Дезорде ты стольким обязана…

Николь нахмурилась:

– Не пойму я что-то, сударыня, куда вы клоните… Скажите прямо, что вам надобно?

– Идет, – кивнула Мария, не любившая долго ходить вокруг да около. – Мне надобно, чтобы ты нынче же вечером отправилась в Фонтенбло навестить тетушкину могилку и не возвращалась прежде завтрашнего вечера («Будем надеяться, что места тебе здесь больше не сыщется!» – подумала она и вздрогнула от предвкушения счастья – такого возможного, такого близкого!).

– Это вам зачем?! – удивилась Николь.

– О твоей душе пекусь, милочка, – участливо улыбнулась Мария. – О памяти мамаши Дезорде. И вот еще что: господин барон ничего не должен знать о твоем отъезде. Ты просто уедешь – и… все.

– Ну и причуды у вашего сиятельства. Всегда готова оказать вам помощь, однако не в столь невыполнимом деле!

Мария была готова к отказу, мгновение она смотрела в улыбающееся личико Николь, а потом тихо проговорила:

– Оно гораздо менее невыполнимо, чем тебе кажется. Рассуди, чего ты желаешь больше: отдать долг праху мамаши Дезорде или вместе со мной отправиться к барону и выслушать мой рассказ о том, как ты увеличила свое состояние на пятьдесят тысяч ливров?

– Вы скажете ему? – пролепетала Николь, бледнея так, словно готова была грохнуться в обморок; и Мария мысленно назвала себя идиоткой за то, что по совершенно ненужному благородству не прибегнула к этому средству воздействия на Николь гораздо раньше.

– Непременно скажу, уверяю тебя! Ты небось удивлялась, что я этого не делаю?

– Нет, – покачала головой Николь, и в глазах ее Мария разглядела нечто похожее на жалость. – Не сомневалась, что вы молчать будете! Вы хотели сохранить хоть малое превосходство над ним, вам приятно было сознавать, что честь его в руках ваших – на то я и рассчитывала. Однако сейчас вам, верно, очень нужно, чтоб меня нынче ночью дома не было, ежели вы все открыть барону решились… – говорила Николь, словно бы размышляя вслух, и Мария была неприятно поражена проницательностью этой противной француженки. – Да в том нужды нет, сие ни вам, ни мне не надобно. Будь по-вашему: воротясь из театра, вы меня здесь не застанете.

И, сделав реверанс, Николь выскользнула из комнаты.

* * *

В Париже было пять главных театров: Большая опера; Французский театр; Итальянский театр; графа Прованского, более известный под названием «Théâtre de Monsieur», и варьете. Всякий день игрались в них спектакли, и всякий день бывали они наполненными людьми (в шесть часов вечера билетов уже не достать ни за какие деньги!), ну а на премьере зал и вовсе был переполнен. У Марии от духоты слегка кружилась голова. Она с мужем и еще двумя-тремя знакомыми сидела в особой ложе; перед самым началом появился и господин посол.

Иван Матвеевич Симолин оказался невысоким плотным круглолицым человеком с проницательным взглядом черных глаз. Мария присела перед ним, робея не столько самого этого человека, сколько того, что она вершка на два превосходила его высокопревосходительство ростом. Однако Симолин с видимым восхищением окинул взглядом стройный стан Марии, выгодно подчеркнутый синим платьем из тончайшего бархата с низким декольте, открывающим шею, плечи и грудь безупречных очертаний. Русые волосы были с продуманной вольностью разбросаны по плечам и перевиты шелковыми нитями, украшенными жемчугом, мягкий отблеск которого придавал ее взволнованному лицу некую таинственность.

Впрочем, хотя в глазах Симолина Мария прочла восторженное изумление, он ограничился доброжелательным приветствием, не сделав ни одного комплимента ее красоте, и тотчас заговорил о достоинствах молодого актера Мишю, которому предстояло играть роль Петра и который был, по слухам, живым портретом русского государя. И Мария подумала, что Симолин, верно, очень проницательный человек, если с одного взгляда уловил, что барон Корф не принадлежит к числу тех людей, которых приводят в восторг славословия, расточаемые их женам. Возможно, конечно, до Симолина дошли некие слухи о не самых теплых отношениях между супругами, а потому он не ступил на скользкую почву обмена светскими любезностями, опасаясь совершить бестактность. Так же внешне сдержан оказался и еще один собеседник – его представили Марии как господина Сильвестра, близкого друга Корфа.

Это был высокий яркий брюнет, красивое лицо коего портило лишь надменно-отчужденное выражение. Строго говоря, собеседником его назвать было нельзя: он вообще не произнес ни единого слова, не поддерживал общего разговора, только слушал, смотрел – вернее, скользил взором вокруг, и лицо его оставалось по-прежнему скучным; и хотя Мария порою ловила его взгляд, глаза Сильвестра оставались непроницаемо-холодны. Этим он напомнил ей барона. Видеть презрительное отчуждение на лице мужчины ей и без Сильвестра изрядно осточертело, а потому она перестала обращать на сего безмолвного господина внимание.