Дом простоял не одно столетие; центральная часть строилась и перестраивалась много раз, прежде чем к ней были пристроены эти флигели.

За восточным флигелем простиралась темная зелень деревьев — старое поместье, теперь утопающее в лесу. К западу лежали поля домашней фермы, среди кустарника виднелись крыши конюшен и амбаров. Невидимые сейчас, за домом располагались симметричные лужайки и регулярный парк. Глядя из окна кареты, Амелия думала о них — думала о тех часах, которые провела там в прошлом, но быстро обратилась к будущему — она думала о своих мечтах, воплощенных в доме, находившемся перед ней; вот где она осуществит свои мечты.

Люк тоже смотрел из-за ее плеча, смотрел на дом — свой дом. Приглядевшись, он убедился, что черепица на западном крыле починена, а стена, поврежденная упавшим деревом почти десять лет назад, аккуратно залатана. Это зрелище неожиданно растрогало его; все теперь выглядело так, как было, когда он увидел это впервые, еще когда был жив дед.

Непорядок времен отца был уже отчасти исправлен по его приказу, который он выслал в тот же день, как только узнал о своем богатстве, — в день, последовавший за рассветом, когда он дал согласие жениться на Амелии. Он взял ее в жены и теперь посмотрит, какое будущее они смогут построить.

Вместе. Здесь.

Он перевел взгляд на нее; чувство собственности, охватившее его, сбивало с толку. Когда дорога снова повернула и стала спускаться в долину среди деревьев, Амелия вздохнула, по-прежнему глядя в окно, лицо у нее было взволнованное и нетерпеливое.

Карета прогромыхала по каменному мосту, пересекла отрог холма и двинулась по длинной извилистой дороге, ведущей к дому.

Через пять минут они остановились перед подъездом особняка.

Предсказания Люка оправдались — не только домашняя прислуга, но и те, кто работал в саду, на конюшнях, на псарне, выстроились у крыльца, чтобы приветствовать молодых. Грум открыл дверцу кареты и опустил подножку; Люк сошел вниз, и собравшиеся приветствовали его криками.

Он им улыбнулся. Потом помог выйти из кареты Амелии. Когда она встала рядом с ним, держа его за руку, крики стали еще громче. Высоко взлетели шапки — все радостно улыбались. Люк заметил тучи, собирающиеся на горизонте, закрывающие летние сумерки, и повел Амелию к дому. Коттслоу и миссис Хиггс выехали из Сомерсхэм-Плейса сразу же после окончания брачной церемонии, чтобы убедиться, что все сделано как полагается, и встретить новобрачных в их новой жизни.

Люк улыбнулся, когда миссис Хиггс с некоторым трудом поднялась из глубокого реверанса; он передал ей Амелию. Сам же вместе с Коттслоу пошел следом, пока миссис Хиггс представляла Амелии всю домашнюю прислугу, после чего Коттслоу взял бразды правления в свои руки и представил новой хозяйке всех тех, кто работал вне дома.

Долгий ряд встречающих кончался на верхней ступеньке крыльца, где какой-то юнец старался удержать пару восторженно рвущихся с поводка породистых гончих. Когда Люк подошел, собаки завиляли хвостами и жалобно заскулили.

Амелия рассмеялась и остановилась, глядя, как Люк гладит собак, а они радостно лижут ему руки. Когда собаки успокоились, она дала им обнюхать свои руки. Она помнила обеих. Пэтси — Патриция из Оукема — была матерью целой собачьей своры и всей душой предана Люку; Морри — Моррис из Лиддингтона — был ее старшим сыном и чемпионом этой породы.

Пэтси приветственно фыркнула и потерлась головой о руку Амелии. Чтобы не отстать от матери, Морри фыркнул погромче и принялся подпрыгивать. Люк дал команду, и Морри притих, зато начал вилять хвостом и задом так неистово, что чуть не сбил с ног юношу.

— На псарню, — приказал Люк голосом, не допускающим возражений. Обе собаки грустно вздохнули и подчинились; юноша с облегчением их увел.

Люк протянул руку.

Амелия вложила в нее свои пальцы, и он с торжествен ным видом повернул ее лицом к собравшимся.

— Это ваша хозяйка — Амелия Эшфорд, виконтесса Калвертон!

Раздался оглушительный рев; Амелия вспыхнула, улыбнулась, помахала рукой, потом повернулась и позволила Люку себя увести и, переступив через порог, вошла в свой новый дом.

Прислуга тут же пошла за ними. Они стояли в просторном холле и слушали доклад миссис Хиггс.

— Я отложила обед до половины девятого, милорд, миледи, поскольку не знала, когда вы прибудете. Я правильно сделала?

Люк кивнул. Он посмотрел на Амелию и поднес к губам ее руку.

— Хиггс проводит тебя наверх. — Он помолчал и добавил: — Я буду в библиотеке — приходи ко мне, когда будешь готова.

Она с улыбкой склонила голову, и он отпустил ее.

Он стоял в холле и смотрел, как она поднимается по лестнице, увлеченно о чем-то беседуя с экономкой. Когда она исчезла из виду, он отправился в библиотеку.

Он предпочел бы сам проводить ее наверх, в их комнаты, но тогда обед, приготовленный Хиггс, пропал бы, а у его слуг была бы богатая пища для сплетен, подмигиваний и понимающих ухмылок.

Впрочем, это его не пугало.

Держа в руке стакан с бренди, Люк стоял перед высоким окном библиотеки и смотрел, как темнеет небо на западе. Набегала летняя гроза — его арендаторы порадуются. Вдалеке сверкнула молния.

Он выпил бренди, не сводя глаз с клубящейся массы грозовых туч, в которых чувствовалась буйная сила — такая же, что бушевала в нем. Отвернувшись от окна, он подошел к камину и уселся в кресло. Ему не хотелось думать о том, что будет дальше. Чувство, не совсем подвластное ему, но и не совсем неподвластное, преследовало его. Словно какая-то его часть, с которой он никогда не встречался раньше, — какая-то часть, которую он не знал, двигала им. И он был беспомощен перед ней.

Он мог контролировать свои поступки — но не мог изменить результат. Он мог указать путь — но не конечную цель.

Рассудок остерегал его, но некая глубоко запрятанная часть его сознания радовалась, словно закидывала голову и смеялась над опасностью, ей не терпелось вкусить неизведанное, беззаконное, ничем не сдерживаемое неистовство, испытать обещанный восторг.

Он еще выпил и отставил стакан.

— Слава Богу, что она уже не девственница.

Он все еще сидел, вытянув ноги, когда дверь отворилась и вошла Амелия. Он повернул голову, заставил себя не двигаться, пока она шла к нему по длинной комнате.

Она переоделась в платье из бледно-зеленого шелка, нежного, как первые листочки, покрытые весенней росой. Шелк ласково облегал ее фигуру, низкий вырез открывал грудь, тонкую кожу ключиц, нежный изгиб шеи. Ее золотые локоны были высоко зачесаны; отдельные прядки развевались над ушами. Она не украсила себя никакими драгоценностями, кроме обручального кольца, которое он надел ей на палец утром. В большем она и не нуждалась. Она остановилась у другого кресла, глядя на Люка, и свет от канделябра на каминной полке упал на нее. Ее кожа сияла, как жемчуг.

Она была его женой — она принадлежала ему. Он с трудом верил в это, даже теперь. Он знал ее так долго, годами считал ее неприкасаемой, и вот теперь она принадлежит ему, и он может делать с ней все, что захочет, — примитивное чувство собственника, которое вызвала в нем эта мысль, встревожило его. Он предавался наслаждениям долгое время и знал, как обширно поле физического удовольствия.

Мысль о том, чтобы вспахивать это поле вместе с ней… Он больше не пытался отогнать эту мысль. Окинув медленным взглядом всю ее с головы до пят, он позволил себе воображать… и планировать.

Она так и стояла перед ним, не сводя с него взгляда, она не покраснела, в лице ее не было и намека на страх. Но он все равно знал, что сердце у нее забилось быстрее, как будто это было его собственное сердце, чувствовал, как кожа у нее становится горячее, увидел, как губы у нее слегка раскрылись.

Он попробовал прочесть выражение ее глаз, но она стояла слишком далеко. Его лицо было все так же бесстрастно, он прятал глаза в тени. И вдруг она наклонила голову набок и выгнула бровь.

Он ничего не мог ей сказать — не хотел сказать ни слова. Поднял свой стакан в ее честь и выпил.

Дверь отворилась, они оглянулись.

На пороге стоял Коттслоу.

— Милорд, миледи, обед подан.

Нетерпение глубже запустило в него свои когти, но Люк не поддался. Встал и предложил руку Амелии:

— Пойдем?

Она бросила на него любопытный взгляд, словно не была вполне уверена, куда он предлагает ей пойти. Но положила руку ему на локоть, и он повел ее к двери, на губах у нее играла улыбка.

Глава 13

Он понятия не имел, что приготовили миссис Хиггс и Коттслоу; он не обращал внимания на еду, которую Коттслоу клал ему на тарелку. Вероятно, он что-то ел, но, пока надвигалась гроза за окнами, он, ничего не видя вокруг, чувствовал, как сила, нарастающая там, снаружи, взывает к той силе, что он подавлял в себе весь день, пока она не захватила его целиком и без остатка.

С другого конца стола, укороченного, насколько это было возможно, но за который все еще могло бы сесть человек десять, Амелия наблюдала за ним и удивлялась. Много лет она видела Люка — во всех его многочисленных настроениях, — но это было что-то новое. Что-то совсем другое.

Очень напряженное.

Она ощущала это напряжение между ними, которое наполняло ее предвкушением. Но его сдержанность вызывала в ней неуверенность. Может быть, теперь, когда она стала его женой, он уже больше не так заинтересован в ней физически, как раньше? Да и был ли этот интерес таким сильным, как ей представлялось? Не было ли это в какой-то степени игрой ее воображения?

Она смотрела, как он пьет вино из хрустального бокала, не сводя глаз с окна, с грозы, бушующей там. Он всегда был человеком загадочным, сдержанным, холодным; она думала, что, когда они сблизятся, эти стены падут. Но оказалось, чем ближе они становятся, тем более непроницаемыми делаются его заграждения, тем более загадочным становится он сам.

Вряд ли он считает, что самый простой способ для удовлетворения сильной страсти — это брак. Она не так невинна, чтобы полагать, будто он не мог бы или не хотел поступить иначе, если бы это его устраивало.