Никогда еще она не была так спокойна, так счастлива.

Выйдя из спальни, Мерси без какой-либо определенной цели побродила по дому. Джон мирно спал, слуги получили указания и занимались своими делами, все шло как нельзя лучше. Айнсли не нашел бы к чему придраться.

Странно, но из двух братьев Стивена особенно неуютно она себя чувствовала рядом с Айнсли. Он всегда смотрел на нее так, будто она была некой конструкцией, которую он собирался разобрать на детали, чтобы внимательно изучить каждую и понять, каково ее предназначение. Держался он всегда очень расслабленно, выглядел безмятежным. Ничто, казалось, не могло нарушить его покой. Однако она чувствовала, что под этой маской скрывается опасное сочетание подозрительности и способности разгадать даже самую головоломную загадку. Она побаивалась именно его, а не Вестклиффа с его постоянной мрачностью. Но старший из братьев был слишком поглощен своей женой, чтобы обращать внимание на Мерси.

Может, стоит заняться поисками жены для Айнсли? Чем-то отвлечь его от того, что он задумал… что бы это ни было.

Стивен заверил ее, что нет ни малейшего повода для беспокойства. Но он не знал того, что знала она, — тех тайн, которые она хотела сохранить.

Муж был нужен ей, чтобы она перестала думать об этом. Пожалуй, его можно ненадолго оторвать от дел. И даже если это не удастся, она, по крайней мере, немного развлечется. С этой мыслью Мерси отправилась на поиски Стивена.

Блуждая по коридорам, она не могла не думать о том, как полюбился ей этот дом, как ей нравится считать себя его хозяйкой. Трудно ли будет отказаться от всего этого, когда Айнсли опять все возьмет в свои руки?

Как жаль, что у нее не было приданого. Интересно, а Стивен тоже об этом сожалел? Было бы приданое, он не попал бы в зависимость от брата. Ей так хотелось заполучить его и остаться с Джоном, что она практически не задумывалась, о чем мечтал сам Стивен.

Однако она не могла представить, чтобы другая женщина любила его так же сильно, как она. Когда она видела его с Джоном, сердце ее так переполнялось нежностью, что, казалось, могло разорваться. Когда Стивен бросал на нее нескромные взгляды, она таяла. Когда они вечерами говорили о том, как прошел день, она ощущала полное, безграничное счастье. Когда они доставляли друг другу удовольствие, она парила в небесах.

Жизнь ее обрела полноту, какой никогда не было. Она сделала бы все, чтобы впредь так и было.

Стивена она нашла там, где и ожидала, — в библиотеке. Он работал за заваленным бумагами письменным столом из красного дерева. Насупленные брови указывали на напряженную работу мысли, как, впрочем, и то, что он не услышал ее шагов. Обычно он сразу замечал ее и поворачивался к ней, как только у нее возникало желание пошпионить за ним, словно он физически чувствовал ее взгляд.

Но сейчас этого не произошло. Что могло захватить его внимание настолько, что внешний мир перестал для него существовать?

— Снег идет, — мягко промолвила она.

Взгляд Стивена метнулся сначала на нее, потом на окно.

— И что я должен делать?

Никогда еще он не говорил с ней так грубо, таким раздраженным тоном. Да, ее задела эта резкость, но в следующую минуту она выбранила себя за то, что придает слишком много значения его недовольству. Она ведь отвлекла его от дела.

— Я подумала, мы можем пойти погулять с Джоном, посмотреть на снег.

— У меня есть дела поважнее, чем наблюдать за тем, как снежинки падают на ресницы. — Внимание его снова было сосредоточено на документе, который он читал.

Услышать отказ было больно. Она не привыкла к размолвкам. После Рождества между ними царило удивительное согласие, как будто брак стал для них обоих чем-то особенным. Новые отношения им нравились.

— Чем ты занят?

— Читаю отчеты о войне, которые смог собрать Айнсли, и письма тех, кто служил под моим началом.

Значит, было ошибкой полагать, что он оставил попытки вернуть воспоминания. Он продолжал поиски, просто перестал обращаться к ней.

— Зачем ты мучаешь себя?

— Потому что я хочу вспомнить, черт возьми! — Он поднял какой-то листок и так его сжал, что тот чуть не порвался. — Мне только что сообщили, что меня посвятят в рыцари. За службу короне. За службу, которой здесь, — он хлопнул себя ладонью по виску, — нет. Только представь, Мерси. Представь себе: ты выходишь в сад, и вдруг появляется ребенок. Он бежит к тебе, но ты не знаешь, кто он такой. Потом тебе сообщают, что это твой сын. Ты произвела его на свет два года назад. Ты не помнишь боли родов, не помнишь его первого крика, не помнишь, как он сделал первый шаг. Всего, что может иметь значение, в твоем мире не существует.

Она сжала кулаки так сильно, что заныли пальцы. Нет, она не могла себе представить такого, не могла представить пустоты, которая образовалась бы в ее жизни, если бы она не знала Джона даже последние пять месяцев, а не то, что два года. Несправедливость такого сравнения потрясла ее.

— Это не одно и то же! — воскликнула она. — Ты лишился воспоминаний об ужасах, боли, смерти и пролитой крови.

— Когда я был с тобой, это тоже было ужасно?

Кровь отлила от ее лица, во рту стало сухо как в пустыне. Да, это был ужасно, но еще это было прекрасно. Но если она станет помогать ему вспомнить это, он может вспомнить и многие другие вещи и усомниться в том, что она является матерью Джона.

— Ты не понимаешь моей одержимости прошлым, Мерси. Я знаю, ты считаешь, что я должен довольствоваться тем, что имею сейчас. Я и довольствуюсь. Но какая-то часть меня, все никак не может смириться с тем, что утрачено происходившее в течение тех двух лет. Я стану рыцарем. Люди начнут расспрашивать меня о том, что я сделал, о моем геройстве… о служении Родине, черт возьми! Что мне им отвечать? Признаться, что ничего не помню? Что воспоминания уплыли от меня куда-то далеко, так далеко, что мне до них не добраться?

— Почему ты не пришел ко мне? Почему не пришел ко мне и не объяснил все это раньше?

— Чтобы на тебя свалить этот груз? Просить тебя воскресить то, из-за чего тебе по ночам снятся кошмары? — Он покачал головой. — Я не могу обрекать тебя на такую муку.

— И ты просто притворялся, что больше не думаешь о прошлом?

— Я не притворялся. Я просто перестал это обсуждать. Я добыл список имен тех, кто служил в моем полку, и написал им. Мол, пишу книгу о наших товарищах, и мне нужны любые подробности. Но выяснилось, что большинство моих однополчан погибло. Не помнить их — предательство.

Оказывается, она не понимала, как сильно он страдал оттого, что не мог вспомнить. Но что, если в бумагах, разложенных на его столе, содержатся рассказы не только о его героизме на поле боя? Что, если там описывается происходившее в Ускюдаре и упоминаются сестры милосердия? Что, если там названо «то самое» имя, и эта искорка разожжет пламя его воспоминаний? Неужели ее эгоизм толкнул его на эти поиски?

— Не важно, сколько рассказов ты прочитаешь, ты все равно не ощутишь того, что пережил на войне. Ты не узнаешь, дрожал ли, идя в атаку, падал ли на колени, выворачивало ли тебя наизнанку после боя. Ты не сможешь снова почувствовать боевого запала и страха, который приходит потом, когда все кончено. Ты не воссоздашь то, через что прошел. По-моему, глупо на это рассчитывать.

— Ты считаешь меня глупцом, — ледяным тоном процедил он. Каждое слово было проникнуто сдерживаемым гневом.

— Мне кажется, ты должен принять это. Королева посчитала тебя достойным такой чести, следовательно, так оно и есть.

Он недобро рассмеялся.

— Да ты не услышала ни одного моего слова! — Он вскочил со стула, яростно сверкая глазами. — Тебе не понять. Ты думаешь, это мелочи. Тебе кажется, что я одержим. Быть может, ты считаешь меня сумасшедшим. Возможно, я и впрямь сошел с ума, потому что я отдал бы руку на отсечение, лишь бы вспомнить те два вычеркнутых из моей жизни года.

Она вскинула голову.

— Ты прав. Ты не знаешь того человека, каким был в Крыму. Потому что тот человек сделал все, чтобы не потерять руку. Он спорил с врачами, он угрожал расправиться с любым, кто на нее посягнет. Он сумел убедить их, что рука у него работает и что ее можно спасти. А знаешь, почему он это сделал? — Она шагнула к нему. — Потому что не хотел, чтобы его люди шли в бой без него. Когда они готовы были сдаться и умереть, он воодушевлял их, и они снова шли сражаться. А те, кому уже не суждено было подняться с койки, рядом с теми он оставался, пока они сражались со смертью, и даже на последнем издыхании благодаря ему, они чувствовали себя победителями. Вот какого человека я полюбила. Сына этого человека я, прижимая к груди, клялась никогда не бросать. Тебе не нужны воспоминания, чтобы быть им, потому что он — это ты.


Она заставила его почувствовать себя маленьким, жалким, пристыженным. Пока он, ошеломленный, молчал, она вышла из библиотеки, величественная в своем гневе. Ему хотелось броситься за ней, затащить обратно в комнату, смести ненужный мусор со стола, уложить на него самую дорогую для него женщину и поговорить с ней по-своему.

Позволить ей поговорить с ним по-своему.

Но вместо этого он упал на стул, дрожащей рукой взял одно из писем и стал читать слова, которые утратили какой-либо смысл, потому что сказанное ею сделало их совершенно не важными. Почему, ну почему он не может просто взять и выбросить все это из головы? И каждый раз, когда он думает, что сделал это, душевное беспокойство обрушивается на него с новой силой, заставляя искать ответы.

Он долго смотрел на чернильные закорючки. Она была права. В письмах он не нашел ответов. Они находились внутри него, были надежно заперты там, возможно, даже навечно. Все опасности остались в Крыму. То, чего он не мог вспомнить, не могло причинить ему вреда здесь. А вот его одержимость может отвратить от него жену.