Кен Шэйкин - Соблазн

Не сбудется только то, что не должно.

— Посмотрите на себя, люди. — Дивальдо покачал головой. — Почему вы курите это дерьмо? Вы выглядите идиотами.

Они действительно выглядят как помешанные. Сидя рядом, они представляют собой странную пару. На одном нижняя одежда женщин. На другой — верхняя одежда мужчин. Наркотики сближают людей. Тех, которым стоило бы избегать друг друга. Они сидят бок о бок, принадлежа к совсем разным мирам, вместе уставившись на Дивальдо, как будто увидели призрак. Призрак Кармен Миранды.

— Ваша жизнь не находится в равновесии с природой, — говорит он им, и его слова кажутся неожиданно красноречивыми, несмотря на акцент; слова выливаются из него, как из трактата гуру, это похоже на песню, на банальную мелодию, которая тут же запоминается.

Они удивленно смотрят на него, загипнотизированные словами, и задаются вопросом, о чем это он говорит.

— Я стою на земле, — добавляет он. — В моей жизни есть только одна истинная любовь.

Он собирается проповедовать моногамию? Счастливую женитьбу на одной-единственной заднице?

— Бог. Я люблю моего Бога.

— Больше, чем Дорис Дей? — Червяк справился со своим ртом, и Барбара убедилась, что нарушение работы мозга не окончательно.

— Я благодарю Бога за Дорис Дей. Я благодарю Его каждый день. Я молюсь все дни ради большего.

— Для чего?

— Ради большего, в чем я нуждаюсь. Чем больше я молюсь Богу, тем больше он даст мне того, в чем я нуждаюсь.

— Больше задниц, для того, чтобы их трахать?

У некоторых людей мозги повреждены и без воздействия наркотиков.

— Вы, ребята, трахаете друг друга с наркотиками. Вы нуждаетесь в помощи. — Дивальдо перестал говорить так, будто читает по писаному, и перешел на свой обычный английский. — Я хочу помочь вам, ребята. Я сделаю вам хорошо-о-о-о. Я возьму вас к Глории. Она сделает вам действительно хорошо-о-о-о.

Глория? Это не песня? Звучит вполне религиозно. Нет сомнений, что Глория гадает на картах. Судьба дает шанс вытянуть счастливый жребий. В трансе они следуют за своим лидером, отдавшись в его руки. Барбара собирает свои мысли, Червяк надевает брюки, и они выходят, чтобы разделаться с этим. Они помолятся ради большего. Будут просить Бога или Глорию дать им коктейль «Пина-Колада». Бразильское гостеприимство непреодолимо. Они последовали бы за ним куда угодно. Подвергнутым лоботомии обязательно нужно говорить, что им следует делать. Где может быть лучше, чем в храме Господнем.

Он ведет их к зданию с обшарпанным фронтоном в переулке, полном крыс. Это больше похоже на бакалейный магазин, чем на храм. Барбара ожидала увидеть какую-нибудь буддийскую святыню. Дивальдо изъясняется как фанатик самого модного культа, в котором главное — сжатая для скандирования тарабарщина. Множество старых друзей Барбары посвятили годы жизни произнесению одних и тех же слов снова и снова. Но это менее нудно, чем обычная беседа. В ее нынешнем состоянии ума она с нетерпением шла навстречу этим бессмысленным словам. Наркотики такие буддийские. Или скорее под воздействием наркотиков все кажется настолько значительным, что никакое другое слово не может быть добавлено к этой значительности, кроме действительно бессмысленных звуков.

Но вместо всего этого, она оказалась в пустой темной комнате в присутствии маленькой пожилой дамы. Бабушки с чашкой на коленях. Это должно было что-то значить. Предзнаменование более отдаленного будущего. Если Барбара не очистит свою жизнь, она превратится в маленькую пожилую даму с чашкой на коленях.

Кармен Миранда объясняет:

— Раньше я был с народом Будды, я радовался с народом Йоруба, бил в барабан с народом Умбанда и остался с сырными людьми.

— С сырными людьми?

— Сыр наш Христос[7].

— Что может быть более сырным, чем сыр наш?

— Глория. Другой сыр. Но все они идут в одно место.

— В Диснейленд?

— Нет, Бар-ба-ра.

— На небеса?

— Да, Бар-ба-ра. Но как ты собираешься туда добираться?

— На самолете?

— Нет, беби.

— Скандируя?

— Беби, забудь о народах Будды. Они не дадут тебе ничего ради ничего, они даже не хотят твоих денег, и ты можешь выкрикивать и выкрикивать слова и звонить в колокол все дни подряд, но ничего не произойдет, если ты не… — он понижает голос, — если ты не принесешь жертву.

— Жертву?

— Да, Бар-ба-ра. Ты знаешь, что они говорят?

— Что они говорят?

— Нет боли, нет выгоды.

Живой цыпленок принесен в комнату черным мужчиной, обнаженным до пояса. Было что-то из жизни племен в этой процедуре, но с карибским привкусом. Звучала испанская речь. Откуда-то доносился запах бананов и готовящихся бобов.

Червяк прошептал ей на ухо, просто продолжая игру:

— Думай об этом как об очень экзотическом дрэг-шоу.

Это, должно быть, храм смерти. Во всяком случае для цыпленка. Барбара никогда не чувствовала себя принадлежащей к духовному миру.

Жизнь достаточно депрессивна и без постоянного напоминания о смерти.

Какая церковь не основана на культе смерти? Если бы мы все не знали, что обречены, как религия могла бы извлечь выгоду из этого обстоятельства, подобно гробовщику, торгующему вразнос погребальными урнами в минуту вашего горя. Нездоровые мудаки опрыскивают вас святой водой прежде, чем вы встанете на ноги, уже готовя кричащего младенца к могиле.

В комнату вошла высокая жрица. Глория. Пахнущая бананами и бобами, но облаченная в белую одежду. Должно быть, это ее униформа медсестры. У Глории имеется семья, которую она должна содержать, и, когда она не готовит и не убирается, удерживается на двух работах, одна из них — в здравоохранении, а вторая — на жертвоприношении. Старая дама, видимо, ее мать. Заболев болезнью Альцгеймера, бабушка стала исполнять центральную роль в храме смерти. Высокая жрица, похоже, и сама страдает от слабоумия и хронической злости. Так или иначе, она кубинка. Или испано-китаянка, наподобие ее кухни. Полная немолодая женщина с желтовато — коричневым цветом лица и платиновыми волосами, ее испано-английский особенно цветист, даже по сравнению с языком, на котором говорит Дивальдо. Она ругает его, ворча в направлении Барбары. Несмотря на ломаный английский, природа ее гнева почти понятна.

— Хоп-хоп! Зачем ты привести сюда эта БЖ?

— Что такое БЖ? — интересуется Барбара у Червяка.

— Это ты, милашка. Белая женщина.

— Розовая манда! — восклицает высокая жрица.

Для святой женщины она настроена слишком агрессивно, чувствуется, что она готова избить кого-нибудь. Дивальдо пытается успокоить ее тем, на что падки все религии. Деньги. Он машет ими перед ее лицом, но она поднимает руки с некоторой театральностью, демонстрируя, что они слишком святые, чтобы пачкаться финансовой выгодой. Она кивает в сторону пожилой дамы, и Дивальдо без колебаний помещает деньги в ее чашку.

— Нет бизнеса подобного шоу-бизнесу, — шепчет Червяк.

Цыпленку готовятся отрубить голову, и Барбара задается вопросом, какой во всем этом смысл. Это же должно что-то означать. Кастрацию? Или просто смерть, символ ее неотвратимости. Но для цыпленка это могло означать только одно. Цыпленок, приготовленный с рисом. С бобами и бананами.

Но для каждого поклонника жертвоприношения этот ритуал должен значить что-то еще. Для себя Барбара решила, что это подтверждение ее заключения в мире, лишенном смысла. Она могла только посочувствовать цыпленку. Она слишком цинична, чтобы верить в загробную жизнь, не верит в будущее и слишком зависима от своих земных потребностей.

Она все еще хочет улететь далеко-далеко для одного из последних дешевых острых ощущений, в отчаянии склевать жалкие крохи ради какого-то свершения здесь и сейчас. Эта старая пташка понимает цыпленка больше, чем кто-либо в этой комнате. Течение беспокойной жизни травматично, но пока это никого не заботит. Она уже чувствует себя подобно цыпленку, лишенному головы, эти последние недели ее жизни, бегущие по кругу в поисках последнего дешевого острого ощущения, чтобы в отчаянии склевать жалкие крохи ради какого-то свершения здесь и сейчас. Теперь она понимает почему.

Гипсовые руки воздеты к небу. Пальцы Иисуса, предполагает Червяк, вероятно отломанные от статуи в церкви в конце квартала. Иисус всегда добавляет ноту благочестия к любому жертвоприношению. И цыпленок должен был это почувствовать, поскольку начинается процесс лишения его головы. Черный мужчина с обнаженным торсом хлопает, и вся паства присоединяется к нему. Хлоп-хлоп. Плюс к этому пение и танец — вот вам и настоящее живое шоу, отчаянные крики цыпленка, сопровождаемые воплями аборигенов и соответствующими движениями.

Брызнула кровь — и ритуал совершен. Надежда найдена в безнадежности, выжившие ликуют в тот момент, когда другие пали. Более могучая, чем жизнь, религия вся основана на жертвоприношении. Менее значительный, чем смерть, мучительный страх смерти отнимает у души самое значительное из того, что она имеет. Драгоценное время.

Хватит быть жертвой. Но какова альтернатива? Сделать своей жертвой кого-то другого? Наделенная властью бабушка.

Вернувшись в квартиру Червяка, они закуривают еще одну палочку радости и наблюдают за перекрещивающимися стрелками часов, принадлежавших дедушке его бабушки. Радость или отчаяние? Тик или так. Дань другой эпохи медленно плывет в едком облаке. Барбара чувствует себя поистине выжатой событиями этого дня; мысленно следуя против часовой стрелки, она чувствует себя израненной тем, что узнала о героине, цыплятах и о том, что значит потерять голову. Она говорит Червяку, что ей не нужен ни Бог, ни мужчина. Цитируя Кармен Миранду, «поиск удовлетворения не принесет счастья». Но что еще там есть? Молитвы, обращенные к распятому? к обезглавленному? сыну цыпленка?