И наконец, Барбара купила плунжер. Она опустила его в унитаз и ощутила определенную перемену. Ей представилось, что плунжер почти ее друг, так же как и радио. Она теперь хоть что-то делает вместе с друзьями. Вместе поет. Вместе спускает воду в унитаз. Новизна восприятия продлилась несколько дней и ночей. Потом ее охватило неугомонное стремление найти более человеческую компанию. Вид из окна пробудил ее. Ей захотелось охотиться за радугой. Однажды ночью она поймала падающую звезду.

Барбара проехала мимо пожароопасного бара на углу, размышляя, не зайти ли туда, как обычно, и все-таки проехала, предпочитая быть сожженной заживо в безопасности своего «мерседеса». На этот раз она отправляется в центр города, чтобы найти приветливое уютное местечко с тихо звучащим пением и желательно без танцев. Голос в радиоприемнике спровоцировал ее отправиться на поиски живой версии. Живого, дышащего голоса, даже если поющий не обладает абсолютным слухом. Когда-то она любила петь, хотя тоже была его лишена. Возможно, она могла бы петь для себя, а комната, полная поющих бабушек, находится в пиано-баре, где бар — это пианино, а пианино — это бар.

Она припарковалась в крошечном переулке в одном из уголков большого города и пошла по бетону в поисках живого голоса; собственные дремлющие в груди аккорды согревали ее в холодной ночи, звучит беззвучная музыка. В простом выражении потребности есть своя прелесть. Ей хотелось услышать пение на самом глубоком вздохе. Оперный звук, льющийся из самых глубин. Звучание, стремящееся к плачу.

В конце концов она нашла голос. В баре с пианино. Это не был пиано-бар. Пианино стояло нетронутым, но музыка заполняла помещение. Барбара последовала за мелодией, которую исторгали могучие легкие, так что она вырывалась наружу, на Бродвей, где ей аккомпанировали сигналы автомобилей. Знакомый голос, поющий знакомую мелодию. Она подошла и вгляделась в затемненные окна. Ей удалось рассмотреть только подмостки в глубине бара и сверкающую фигуру женщины в луче прожектора.

Прикованная этим лучом, она зашла в бар и направилась по проходу к одинокому столику перед сценой. За соседним столиком расположился какой-то неприятный тип, похожий на червяка, но она едва его заметила. Помещение бара было заполнено мужчинами, но она не видела никого из них, захваченная голосом, лучом прожектора, женщиной на подмостках, загипнотизированная блеском ее длинного платья. Она довольно высока для женщины и похожа на мужчину на каблуках. Удивляют величина и изгибы этой фигуры. Она больше, чем жизнь. Слишком божественна, чтобы быть человеческой. Слишком фальшива, чтобы быть реальной. Слишком похожа на мужчину, чтобы быть женщиной. Это мужчина! И он даже не поет. Он только двигает губами под музыку.

Барбара сидела, потрясенная мошенничеством. Ничего удивительного, что голос показался ей знакомым. Она не могла бы назвать имя примадонны, только знала, что это одна из величайших певиц, выступающих на Бродвее, ее записи остались в вечности, ее женственность осталась непобежденной. Барбара, единственная дама в баре, не могла прийти в себя от оскорбления. Какова наглость мужчин! Они считают, что лучше во всем, даже в том, чтобы быть женщиной. Подошедший официант отвлек ее от отвратительного зрелища. Немного выбитая из равновесия, она заказала «Мартини» и поймала усмехающийся взгляд неприятного типа за соседним столиком.

— Вы выглядите так… — сказал он довольно мерзким голосом, лишенным интонации и пропитанным алкоголем, — так, будто у вас галлюцинация.

— Никакой галлюцинации. Это мужчина. Делающий вид, что он женщина.

— Это называется дрэг. Разве вы никогда раньше не видели дрэг-шоу?

Барбара задумалась.

— Нет, с тех пор, как вышла замуж.

Мерзкий тип довольно лениво хихикал (если это было то, чем казалось). Похоже, ему трудно быть достаточно счастливым, чтобы смеяться.

— В самом деле, это не совсем дрэг-шоу. Сегодня среда — день открытого микрофона. Но только королевы дрэга выступают с пением. Вернее, изображают пение. Для меня это замечательно. Я пианист, и у меня свободный вечер. Иногда какой-нибудь гомик встает и поет Cend in the Clowns. Довольно грустно. Большинство королев любят находиться в луче света. Большинство гомиков остаются на своих местах. Там, где им положено быть. Они сидят на них.

Сидят на них?

— На чем?.. — в недоумении спросила Барбара.

— На своих задницах.

Барбара бросает мимолетный взгляд на печального пианиста и на веселую аудиторию геев, проверяя его оценку происходящего. Помещение бара заполнено мускулистыми мужчинами в коротких куртках, есть только несколько персонажей в женских платьях. На лицах некоторых мужчин видны следы косметики. Клоуны в свой свободный вечер. Женское обличье прикрывало их, помогая скрывать то, кем они являлись. Королевы дня ожидали своей очереди подняться на подмостки, чтобы продолжать оскорбительные шоу, самонадеянно используя голос великой певицы в своем мошенничестве, подтверждая разумные сомнения, что в каждом мужчине скрывается женщина. Поющая женщина.

— Я всегда в среду слишком много пью. — Пианист продолжал разговаривать сам с собой, его речь, обращенная к напитку, звучала довольно невнятно. — Я чувствую себя каким-то вспомогательным оборудованием. Никто не слушает меня, когда я бренчу на заднем плане. Я так же заметен, как обои. А сегодня у меня нет даже этого. Пианино делит круг света с королевой. Она сидит там.

— На своей заднице?

— На пианино.

— Бедное пианино.

— Бедный пианист. Ему нечего делать, только менять кассету в магнитофоне.

— Бедный магнитофон. Возможно, вам следовало бы попытаться дать рукам честную профессию?

Совет независимого богача бедному работяге.

— В самом деле? И что я мог бы делать с ученой степенью по фортепиано? Чистить туалеты?

— Возможно, вам понравилось бы чистить туалеты.

— Особенно языком.

Она старается не смотреть на Червяка, не замечать его попыток облизнуться языком, похожим на язык рептилии. С маленькой лысой головой, он действительно похож на червяка. Барбара представила его скользящим в грязи. И наслаждающимся этим.

— Мне кажется, вы слишком интересуетесь человеческим дерьмом. А умеете ли вы играть на своем инструменте?

— Вы имеете в виду пианино?

— Разумеется, я имею в виду пианино, человек-помойка.

Грубость мужчины не раздражает ее, но ей хотелось бы, чтобы он прекратил свои извращенные намеки.

— Вы можете сыграть Vissi d'arte[5]?

— Вы имеете в виду Пуччини?

— Ну не «АББУ» же! Да, конечно. Я имею в виду арию Пуччини, кретин.

Он испытывает ее терпение, этот человек должен быть мазохистом. Много лет назад, когда была певицей, она знавала многих пианистов. Все они были мазохистами. Прежде чем переехать в пригород, она была знакома и с гомосексуалистами. У нее был парикмахер, служивший предметом поклонения за его безоговорочную преданность отчаявшимся домохозяйкам, ехидный и ироничный иногда. После развода она перестала к нему ходить, предпочитая сама взбивать волосы, а не становиться объектом насмешек этого ехидного евнуха. Возможно, этот бар относится к местам, которые он посещает субботними вечерами вместе с другими парикмахерами, соперничая с ними своими украшениями.

— Ну? Так вы можете сыграть Vissi d’arte?

— Конечно, я могу сыграть эту арию, милашка. Может быть, ты споешь ее, маленькая сучка? — Выплюнув последнюю горькую порцию яда женоненавистника, он чуть не свалился на нее. Пьяная гадюка застыла в вертикальном положении и прошипела: — Или хотя бы будешь открывать рот, как королева дрэга?

Барбара искоса посмотрела на него. Червяк и есть червяк. Пресмыкающееся, вызывающее дрожь отвращения. Весь покрытый слизью. Но похоже, он единственный пианист здесь.

— Разумеется, я спою сама. Потому что я не фальшивая женщина.

Ее голос так давно был лишен практики, что она сомневалась, польется ли из ее рта нечто большее, чем горячий воздух. Единственное, для чего использовалась ее гортань после ухода, — это кашель завзятого курильщика. Она бросила курить, но вред голосу был нанесен гораздо раньше, еще при рождении. Хотя по сравнению с этими открывающими рот куклами она была рождена, чтобы стать Марией Каллас. Мало того что она может петь, ее груди тоже настоящие. Немного поникшие за эти годы от тяжести и заброшенности, но все еще часть ее тела, а не костюма. Они даже не подвергались хирургическому вмешательству, тогда как ее голосовые связки не остались прежними после удаления миндалин. Что-то улучшилось, ее голос стал ниже. Он тоже немного поник за эти годы от пренебрежения. Тогда же, в молодости, она перестала исполнять тирольские песни. Высокие ноты всегда были для нее проблемой. Ее голос был слишком низок для больших партий. Но она все равно их пела. Подобно Каллас минус талант и октавой ниже. Но она всей душой любила музыку. Она жила для искусства. Она жила ради любви. И что это принесло ей? Сердечную боль и арию в качестве воспоминания.

Vissi d’arte. Vissi d’amore. Она помнила эти слова. Первые звуки разорвали тишину, встречающую свободный микрофон. Простота чарующей мелодии завладела миром. Ее голос поднимался вверх, пользуясь случаем, как солдат, как дезертир, храбро стоящий перед шеренгой расстрельной команды. Напряженность нарастала. А голос поднимался все выше и выше вырываясь из глубин щемящей тоски.

Она прошла весь путь до конца, не выведя из строя микрофон. Червяк ползал по клавишам, аккомпанируя с онанистическим блеском, но едва ли понимая, что он играет. Сущность арии в медленном плавном течении. В голосе, как говорят певцы. Есть что-то смешное в попытке запеть после стольких лет, но это менее смешно, чем синхронное открывание рта, и, очевидно, более приятно для слуха. Несмотря на все недостатки пения, ее голос был живым, и она была женщиной. Богу Богово. Ее голосовые связки возродились из небытия. В попытке взять высокую ноту они выдают довольно резкий звук. Скорее похожий… на крик.