Кен Шэйкин - Соблазн

Ей чего-то недостает в жизни. Но не этого. Вернее, не только этого. Чего-то, кроме секса, любви, нежности, преданного друга или лицемерного приятеля. Она нуждается в чем-то, кроме ощущения собственной полезности. Ей нужно заниматься чем-то, отнимающим много времени, но только времени лишнего, чем-то более постоянным, чем мимолетный яркий оргазм, но более значительным, нежели постоянное пребывание на бесперспективной работе, карьера в торговле или увлечение покупкой или продажей вещей, которые ей не нужны. Чем-то, что было ей предначертано, помимо смерти. Занятие более интересное, нежели смешивание коктейлей, более заманчивый предлог для пробуждения, чем включение телевизора (она никогда не выключала его). Возможно, это то, что было у нее в юности, помимо самой юности. Что-то, о потере чего она никогда не сожалела, и это не касается ни ее девственности, ни ее мужа. Какой-то тайный ингредиент в коктейле жизни в дополнение к заурядному джину и сухому вермуту (которого ей катастрофически не хватало). Бог, муж или собака (бедная сука сдохла вскоре после того, как супруг бросил ее ради другой женщины, оставив после себя стоптанные домашние тапочки и тягостный вывод, что свинья не способна быть честной даже с себе подобными). Не важно, что бывшей замужней женщине чего-то не хватает. Не хватает многого, но ведь не всего. У нее по-прежнему есть дом и деньги. И еще у нее есть то, о чем больше всего мечтает каждая бабушка, — внук. Маленькое болтливое создание, которое простодушно отказывается оставить ее одну, сколько бы она ни просила его убраться.

— Бабушка, бабушка, — безостановочно болтает этот мелкий пузырь. — Я хочу тебе что-то показать, бабушка.

Что-то? Именно это ей и нужно.

Бабушка вздыхает. Она не хочет, чтобы ее беспокоили, она занята начесыванием толстой пряди волос, чтобы присоединить ее к остальным обкромсанным волосам. Ее прическа напоминает моток жесткой стальной проволоки, имеющий форму шара, окрашенного в несколько оттенков ярко-красного. Она посмотрела сверху вниз на надоедливого мальчишку, желая знать, что ему снова нужно. Ей нечем было ответить ему, кроме неприятного брюзжания. Она бросила последний взгляд в карманное зеркало в футляре, украшенном драгоценностями, пошевелила губами, чтобы убедиться, ровно ли лежит помада, защелкнула створки, напоминающие раковину-жемчужницу, в которой обитает разгневанная устрица, и сунула его в раскрытую пасть сумочки из змеиной кожи. Она потянулась за своим «Мартини» и снова вздохнула:

— Прости, малыш! Но я не хочу смотреть на твое «что-то».

Это явно нечто, созданное чудовищным детским воображением. Конечно, более зрелое произведение, чем в прошлом году, когда было использовано содержимое его подгузников, но, несомненно, что-то подобное.

— Бабушка, бабушка. Я сделал кое-что. Для тебя, бабушка.

Кто бы сомневался, маленький дурачок!

— Бабушка, бабушка…

— Послушай, если ты пообещаешь больше не называть меня бабушкой, я дам тебе допить мой «Мартини».

Маленькое чудовище замерло, попав в ловушку волшебного слова «дать», что в грубом переводе на детский язык означало получить. Он был уже пресыщен ежедневными жертвоприношениями, обычными дарами волхвов. Игрушечные машинки с грохотом разбивались, плюшевые медвежата были жестоко растерзаны, маленький зоопарк, состоящий из дорогостоящих чучел животных, выпотрошен голыми руками, множество поучительных книг в твердых переплетах разорваны во время знакомства с такими понятиями, как великодушие и забота. Прибавьте к этому кучу бесполезных пластиковых предметов, засоряющих жизнь любого несовершеннолетнего существа, и огромное количество одежек для маленьких манекенов. Рубашечки для вытирания носиков, штанишки для списывания, носочки, чтобы прятать в них какашки, которые потом можно демонстрировать бабушке. Он мог гордиться тем, что ему дано все, что только может пожелать ребенок, даже больше.

Но никто не предлагал ему «Мартини». И никто, кроме бабушки, не мог превратить простое действие, обозначаемое словом «дать», в увлекательное деловое предприятие, в котором каждый из партнеров мог что-то дать и что-то получить.

Ребенок поднял носик, видимо ожидая от Бога какого-либо знака, затем сунул розовый пальчик в одну из черных дырок. Он рассматривал предложение со всех сторон, не собираясь заключать сделку, пока не решит окончательно, в чем его выгода. Когда он выдернул сопливый пальчик и широко раскрыл вечно голодный рот, его мордашка выражала восторг. Несомненно, показ чего-то и разговор, состоявшийся минутой раньше, интересовали его гораздо меньше, чем содержимое бокала с «Мартини». Он совсем забыл о том, что собирался продемонстрировать, с готовностью отдаваясь новой интригующей перспективе.

— Ладно, — сказал он и сунул палец в рот, скрепляя сделку.

— Ты маленький наглый педик, знаешь об этом? — Она сделала последний, большой глоток и опустила руку с бокалом.

Ребенок схватил высокий тонкий бокал обеими руками. Маленький гном овладел вожделенной чашей с живительным эликсиром. Он крепко сжимал ее, чтобы не расплескать последние капли драгоценного напитка.

— Это все мне?

— Да, милый. Это все тебе. — Взгляд, которым она одарила внука, можно было сравнить с тем, который мы бросаем на муравья, прежде чем наступить на него. — Неужели ты думаешь, что мне снова понадобится этот бокал после того, как ты обслюнявишь его своим грязным ртом?

Точная копия отца, ее единственного зятя. Такие же вульгарные притязания на то, что ему не принадлежит.

— А теперь убирайся и оставь бабушку в покое.

«Оставь бабушку в покое».

Бабушка. Она сказала это сама. И-ик!

Ей пришлось проглотить отвратительное слово — никогда не следует смешивать с алкоголем то, что нагоняет тоску.

Барбара, как ее обычно называли, злоупотребляла спиртным с тех пор, как два не связанных друг с другом события покончили с ее прежней жизнью: уход мужа и рождение внука, существование которого как бы предъявляло ей обвинение. Насмехаясь над ней, сам факт его рождения одновременно требовал от нее любви и самоотречения. Единственное удовлетворение, которое она могла забрать с собой в могилу (если можно найти какое-то удовлетворение в погребении), — это сознание того, что он вырастет полноценной копией своего отца. Слабый, жалкий, поверхностный, жадный до денег вульгарный сноб, манекен в костюме с галстуком, красивый и стройный, но абсолютно бесполезный для противоположного пола во всем, кроме воспроизведения потомства по собственному образцу. Наблюдая за ковыляющим прочь ребенком, который глотал свой первый коктейль, она могла представить его двадцатилетним денди, ведущим светскую беседу с бокалом в руке, точно таким же заурядным, как тот, чьи чресла произвели его на свет.

С этих чресел в этот момент стекала прокисшая блевотина, которую неблагодарный отпрыск выплюнул прямо на папашин костюм от Армани.

— Какого черта! — Ричард отвел глаза от собственного носа (что случалось не часто) и уставился на маленького Ричи, собственное подобие, предмет его гордости, одной рукой схватившегося за мокрую складку, и с пустым бокалом от «Мартини» в другой, в то время как вышеуказанная блевотина стекала на новенькие туфли от Прадо.

И-ик! Бабушка подавила смешок. «Дик», — пробормотала она; говоря с ним, она предпочитала называть его так. Ричард — слишком официально, особенно для такого Дика[1].

Барбара постаралась переключить внимание на что-то другое. И как раз вовремя, чтобы встретиться взглядом с официантом, тощим юношей в дешевом смокинге, который заинтересовал ее тем единственным, для чего был предназначен, — он принес поднос со свежеприготовленными «Мартини».

— Для мадам?

— Мерси, — мягко поблагодарила мадам, снимая бокал с низко опущенного подноса. — Только я не бедная. Я вполне состоятельная дама[2].

Было что-то до смешного фальшивое в том, чтобы прибегать к услугам французского ресторатора для организации коктейльной вечеринки в Лонг-Айленде, но бытовало мнение, что подобные мероприятия лучше обычных вечеринок, даже если в «Мартини» было слишком много вермута, а официанты походили на художников, умирающих с голода. У официанта были хорошие манеры, даже если в прошлом у себя в Марселе он торговал рыбой. Отправившись в Нью-Йорк, чтобы стать великим художником, он наверняка не обрел ничего, кроме разочарования и нужды. Он выглядел чуть-чуть старым, чтобы называться молодым человеком и прислуживать в ресторане, но был еще достаточно молод, чтобы называться художником, а не бродягой. Он определенно походил на художника. На кубиста, чье лицо уродовал огромный кривой нос. Зеленоватый цвет его лица свидетельствовал о недостатке свежего воздуха в безоконной полуподвальной студии, которую он снимал. Возможно, когда действительно приходит в отчаяние, он нюхает свои картины и чувствует наркотическое опьянение, заменяющее ему эффект свежего воздуха. От него исходил влекущий запах чего-то резкого, мужественного, пусть даже не совсем чистого.

Но для состоятельной разведенной женщины средних лет, слегка под хмельком, скучающей на рождественской вечеринке в честь дня рождения внука (на свет появился святой младенец), окруженной нуднейшими людьми, с которыми никогда не хотела бы встречаться (такими, как ее бывший муж и шлюха-секретарша, на которой он женился вскоре после развода), этот источающий странный запах французский официант с подносом свежеприготовленных «Мартини» был единственной вызывающей аппетит фигурой, попавшейся ей на глаза.

— Кто еще, кроме твоей матери, мог дать «Мартини» пятилетнему ребенку! — прокричал Ричард в кухонную раковину, отмывая свою ширинку холодной водой («Мартини» не имеет цвета, но детская рвота оставляет следы). Он с осуждением указал жене на пустой бокал, как будто именно она несла ответственность за алкоголизм своей матери. — Твоя мать… — с отвращением выплюнул он. — Ты бы посмотрела на нее сейчас. Она флиртует с этим чертовым официантом!