Манассия: Пока не об этом речь, как мне ни горько. А речь о том, что Ахиор, нечистая собака, расписал твои прелести Олоферну. Видимо, так красочно расписал, что тот воспламенился, возжелал тебя иметь при себе. О чем и сообщил давешний посланник. Если мы тебя снарядим и отошлем, будут нам какие-то поблажки. Если нет, умрем очень скоро от жажды. К источнику нас не пустят.

Юдифь: Манассия, о чем ты толкуешь?

Манассия: Глупица! О том, что, если ты отдашься Олоферну нас напоят, а может быть, и вымыться дадут! Потому собирайся… Собирайся в недалекий путь и собирайся с духом. И попробуй выбрать момент, чтобы Олоферна убить. Уж как-нибудь. Когда он разомлеет. Тогда мы победили.

Юдифь: Что ты придумал, Манассия? В уме ли ты? Или от жажды утратил соображение? Ты моей смерти хочешь? Пусти, я пойду к Озии! Он мой наставник, друг моего отца Мерарии, сам почти отец мне, он найдет способ меня защитить, коли уж ты не можешь, муж мой!

Манассия: К Озии? Ступай, ступай. Но должен сказать, что послать тебя на убийство Олоферна придумал как раз Озия, твой наставник и друг отца и почти отец. Он еще и отец города, в некотором смысле. Отвечает за всех в Бетулии. И сейчас умоляет народ подождать еще несколько дней, не сдаваться. Между прочим, надеясь на тебя.

Юдифь: Как так? Неужели правда? Манассия, скажи, что все это сон, кошмарный сон от жажды! Мы никогда не ждем зла от тех, кого почитаем. Как это горько! Манассия, мне что же, вот так пойти, отдаться и убить?!

Манассия: Ага! А мне-то как горько, женушка! И все же придется тебе пойти.

Юдифь: Да ведь ты меня на блуд посылаешь, Манассия! Разве может муж так поступать с женой? И ты первый осудишь меня, откажешь мне от дома, камнями побьешь, если случится чудо и я вернусь живой, но греховной, грязной! Вернусь вероломной убийцей и… и… падшей женщиной.

Манассия: Ну да, ну да! Тебе навряд ли удастся себя соблюсти. Кто же не понимает! И меня от этого, знаешь ли, прямо перекручивает, прямо задыхаюсь я, когда размышляю об этом. Прямо до скрежета зубовного неприятно мне, что какой-то зловонный варвар, да с моей Юдифью станет проделывать все, что ему заблагорассудится. Все, что заблагорассудится! И до-о-олго… Как будто моя Юдифь – из тех, что ради медяка готовы в ближайшей канаве задрать подол, и расторопно! Как будто моя Юдифь – из тех, чья щель как выгребная яма, куда каждый волен сливать свои помои… Но я ведь тебе о чем толкую?

Юдифь: О чем же, Манассия? Я все слушаю, слушаю. Неужто я, глупая такая, еще не поняла?

Манассия: Уж куда глупее! Я говорю: мне горестно, мне неприятно! Но отказать тебе от дома, коли ты не погибнешь и вернешься победительницей, не смогу. Не посмею отказать. И не тебя побьют камнями, а меня, если откажу. Да что там откажу! Даже если лицо свое отворочу в супружеской скорби, и то побьют! А не побьют, так осудят! Осудят, и это страшнее самой смерти. Это означает жить в бесчестии. Мне, Манассии, всегда столь уважаемому, в бесчестии! Ане тебе отнюдь. Бесчестье же и тебе, и мне грозит, если отправиться в лагерь к Олоферну ты откажешься. Вот этак все повернулось, запуталось в семь петель. Так ты пойдешь?

Юдифь: Манассия, как я могу?!

Манассия (тяжко вздыхая, тянет из угла принесенный сверток): Уф-ф! Говорить с тобою тяжелый труд, женщина. Ну ладно. Смотри, вот шкура. Редкая шкура. Драгоценная. Заморская. Ее оценивают на вес золота. Гляди, какая мягкая, как серебрится мех. Только немного слежался в коробе. Озия подарил мне эту шкуру за то, что я тут, упрятав поглубже некоторые понятия, уговариваю тебя спасти Бетулию да и сам Иерусалим. А я вот дарю эту шкуру тебе.

Юдифь: Мне?!

Манассия: О, да! Отдадим впоследствии скорняку, и отличная накидка получится! Укутай плечи! Тебе к лицу, надо сказать. Не в пример лучше, чем колючее, грубое вретище из козьей шерсти, что все мы надели, как пришла беда. Вот задует ледяной зимний суховей с гор, и облачится моя Юдифь… Хотя драгоценные меха – слишком большая роскошь для такой строптивицы. Коль ты так неуступчива сегодня, я отдам меха… Отдам… кому же? А хоть твоей невеже служанке! Как ее… Лия!!!


Лия тут как тут, заглядывает, но сейчас же, фыркнув, убирается прочь, так как Манассия из-за спины Юдифи машет на нее рукой.


Манассия (Лие, злым шепотом): Пошла, пошла, никчемушница бесстыжая! Здесь тебе не торжище египетское, здесь супружеское таинство вершится.


Юдифь не слушает, кутается в мех, рассеянно поглаживает его, любуется. Она очарована.


Манассия: Юдифь! Юдифь, жена, очнись! Тебя будто бродячий фокусник зачаровал. Вон глаза-то разбежались. Бабам только бы принарядиться. А принарядятся, так понимают о себе больше нужного.

Юдифь (нежно прижимает к себе, а затем с явной неохотой отбрасывает шкуру): Но я не дикарка, чтоб рядиться в меха…

Манассия: Ты моя жена! Во что хочу, в то и наряжаю. А будешь строить из себя – станешь ходить во власянице! И по праздникам во власянице, как подлая!.. И к ассириянам пойдешь во власянице, чтоб там тебя без разбору, без почету отодрали как дешевую прохожую козу, всем скопом! Солдатня! Всем скопом!

Юдифь (закрывает лицо руками): Всем скопом!

Манассия:…Ах, что ж я, глупец, реку! Ну прости меня! Уж слишком ты хороша, и этот мех дикарский… Зверею, кошечка, тобой любуясь. Зверею аки верблюд во время гона. И пуще зверею, когда подумаю о том, что ты возляжешь с этим варваром, обнажена, мягка, горяча. И будет он тебя… о-о-о!.. как я порою. Ну услади меня, Юдифь! Ну услади, жена… Напоследок.


Теснит ее, заламывает руки.


Юдифь: И впрямь, что мне противиться, Манассия? Коль уж я теперь гулящая… Бери меня, но я не мягка и не горяча. Сухой ломоть.

Манассия: Сухой ломоть! Ну это мы сейчас посмотрим, насколько сух твой ломоть… Отведаем… ломтя! Я нынче голоден сделался… как видишь.


Укладывает ее на шкуру. Юдифь уступает.


Голос за сценой:

«Иудифь пала на лице, посыпала голову свою пеплом и сбросила с себя вретище, в которое была одета; и только что воскурили в Иерусалиме, в доме Господнем, вечерний фимиам, Иудифь громким голосом воззвала к Господу и сказала: Господи Боже отца моего, которому Ты дал в руку меч на отмщение иноплеменным, которые открыли ложесна девы для оскорбления, обнажили бедро для позора и осквернили ложесна для посрамления! Ты сказал: да не будет сего, а они сделали».

Сцена третья

Ночь. Юдифь одна во дворике у дома, вертит в руках нож.


Юдифь: Ну что же. Какая честь – быть героиней! Быть проданной в героини! Слыхал ли мир о чем-то подобном? Очень мне лестно. И возблагодарим мужа, что напоследок почтил вниманием! Как жить после такого? Мне умереть или, может, ему? Или ему, а потом уж и мне? Мертвые сраму не имут, так ведь сказано?


Тихонько появляется Лия и подслушивает в тени навеса.


Юдифь оглядывается на шорох, но ее не видит.

Юдифь: Что там? Мышь? Останется голодной, дура. Остатки ячменя надежно спрятаны. Уж я постаралась, прилежная хозяйка…А сколько страсти перед разлукой! Сколько пыла! Не иначе, мой Манассия вообразил себя молодым ассириянином. Какая ненасытность! Глаза безумца. Похотливый оскал, течь с языка. Пот ручьями. До сих пор жжет кожу. И синяки, какими щеголяют блудницы. Кажется, все тело в синяках, так измял. Будто я не жена ему, а одна из них, из тех, что по канавам за медяк задирают подол, как он говорил. Будто печать наложил на меня – продажна!

Лия (ехидным тоненьким голоском из темноты навеса): Ай-ай! Печать он наложил! Уж как пыхтел, уж как пыхтел! Как взрыкивал! И как пищал, будто ему что прижали! И отвалился, силу потерявши. И сразу захрапел, как – тьфу! тьфу! – нечистый скот! И еще раз – тьфу!

Юдифь (испуганно и рассерженно): Кто, кто, кто там?!

Лия: Это я, госпожа! Не спалось – уж так под луной что-то сверкало! Я было подумала, ассирияне крадутся, шлемы блестят. А выглянула – это ты, моя голубка, ножиком вертишь. И размышляешь вслух: пожить еще или не стоит.

Юдифь: Подслушивала, значит, дрянь такая! И подсматривала, когда… Когда исполнялось таинство супружеского долга!

Лия: Пфф! Конечно! И подслушивала, и подсматривала (эка невидаль!), и готова была на помощь прийти, если кому чего взбрендит! Ему или тебе.

Юдифь: Кому – на помощь?! Ему или мне?!

Лия: На помощь, понятно, тебе, госпожа. А вот взбрендить могло и тебе, и ему. Так уж сложилось. Не находишь? Он тебя оскорбил, но считает оскорбленным себя. Вообще-то обычное в жизни дело. Я вот тебе сейчас, если соблаговолишь выслушать, кое-что расскажу в пример и в утешенье. О себе расскажу. Позволишь?

Юдифь: Самое время слушать твои старушечьи байки, Лия.

Лия: Самое время, по-моему. Не спать же идти в душный дом, где этот… твой муж храпит. Так я расскажу?

Юдифь: Как хочешь.

Лия: Вот и послушай. Но сначала отдай мне ножик, еще воткнешь себе в ляжку ненароком.