– Тебе легко говорить!

– Легко?! – эхом повторил Вэл и обиженно надул губы. – Ты мой лучший друг. И ничего легкого во всем этом для меня нет.

– А как же моя карьера? Написали ведь как-то в «Нью-Йорк тайме», что я играю сердцем?

Энджел был уверен, что Вэлу хотелось отвести глаза, но он не сделал этого.

– Пусть твоя игра меньше всего сейчас тебя волнует. За последнюю картину я достану столько денег, сколько тебе и не снилось, черт побери.

Энджел посмотрел на смятую сигаретную пачку в руке Вэла. Господи, как же он хотел курить. Да и текилы глотнуть тоже. Он готов был сделать что угодно, лишь бы только все это кончилось, как страшный сон. Он хотел, чтобы вернулся вчерашний день, прошлый месяц, прошлый год.

Он не хотел умирать на больничной койке.

Но с каждым вздохом, а значит, с каждым новым приступом боли Энджел все отчетливее понимал, что произошло. Его сердце окончательно сдавало, и осознание этой страшной правды рождало гнетущее чувство потери и депрессию.

– Я не хочу, чтобы публика узнала о том, что со мной. Не желаю прослыть уродом.

– Я сделаю так, чтобы газетчики получили информацию, будто ты просто переутомился. Даже если они подумают, что ты перебрал наркотиков, – это не самая большая беда. – Вэл несколько секунд о чем-то размышлял, затем подался вперед и серьезно посмотрел на Энджела.

– Пойми главное, Энджел, ты и сам не должен свалять дурака. То, что о тебе подумают, – не самое важное сейчас, не об этом ты должен думать в первую очередь.

Возникла неловкая пауза. Энджел молчал. Он, впрочем, и не представлял, что можно тут сказать. Но тишина действовала сейчас ему на нервы, и он не выдержал:

– Я ужасно рассержен на Бога, если уж говорить откровенно. Но раз есть Бог, то есть и ад. А если существует ад, то вся моя жизнь – это сплошная гонка в преисподнюю.

Вэл ухмыльнулся.

– Давай оставим на потом всю эту философию, ладно? Там внизу, в моем лимузине, дожидаются две симпатичные девчонки и упаковка кока-колы. – Он улыбнулся, однако глаза его оставались по-прежнему грустными.

Внезапно Энджел понял, о чем сейчас думает Вэл. Ведь они оба были так похожи: употребляли одни и те же наркотики, спали с одними и теми же женщинами, оба ходили в жизни по лезвию бритвы. И раз Энджел умирает, то недалек и час Вэла.

А как это отразится на их дружбе?

На Энджела накатил приступ панического страха. Он не был уверен, что в одиночку сумеет выдержать выпавшие на его долю испытания. Только не в одиночку! И тут он понял, какую цену придется ему платить за свое безрассудство. Наступила минута такой слабости, когда ему вдруг страстно захотелось повернуть время вспять, изменить всю свою прежнюю жизнь. Он был готов сделать что угодно, лишь бы у него сейчас появились друзья, настоящие друзья, которым было бы небезразлично, что с ним стряслось...

– Извини, приятель, – тихим спокойным голосом сказал Вэл, – но тебе теперь на многом придется поставить крест. На многом! Алкоголь, наркотики, всякие вечеринки – все это теперь в прошлом. Мне плевать, дашь ты себя резать или нет, прежнего не вернешь. Я с тобой на вечеринки больше ходить не буду, имей в виду. Черт, да ведь сейчас что угодно с тобой может случиться: нюхнешь кокаинчику – и свалишься замертво прямо за столом. – Вэл поежился, представив себе, как это будет выглядеть. Затем подвинулся поближе к кровати Энджела. – Я понимаю, ты сейчас испуган, а когда ты чего-нибудь боишься, то делаешься драчливым и вообще жутко себя ведешь. Тебе нужно все хорошенько обдумать, Энджел. Мы ведь не о чем-нибудь, мы о жизни твоей говорим.

– Вот-вот, – с горечью произнес Энджел. – О жизни. Это точно. Но ты еще самого интересного не знаешь: они посылают меня оперироваться в Сиэтл. Понимаешь? В Сиэтл!

– Вот и отлично! Энджел в ответ нахмурился.

– Что же, черт побери, в этом отличного?

– Там будет твой брат. А то я боялся, что ты окажешься один, потому что мне до зарезу нужно быть скоро на кинофестивале. Я уже забронировал на две недели «Аспен-Хаус».

– О чем речь, конечно, нельзя допустить, чтобы моя смерть нарушила твои планы хорошенько отдохнуть и поразвлечься!

Вэл виновато улыбнулся.

– Я бы мог отказаться...

Энджел никогда еще не чувствовал себя таким ужасно одиноким. Ему страшно хотелось выпить, хотелось нюхнуть кокаина. Это боль его сломала. Он был мировой знаменитостью, а это не дается просто так! Его жизнь была подобна звезде на Голливудском бульваре: красивая сверкающая штучка, однако намертво замурованная в тротуар и холодная на ощупь.

– Да нет, незачем. Со мной все будет в порядке. Между ними повисло неловкое молчание. Наконец Вэл сказал:

– Ты гораздо сильнее, чем тебе кажется, Энджел. Ты всегда был сильным человеком. И ты обязательно выкарабкаешься.

– Знаю. – Он сказал это, понимая, что именно такого ответа ждет Вэл. Он также отлично понимал, что и Вэл легко читает правду в его глазах. А правда заключалась в том, что Энджел был подавлен и сильно боялся.

Говорить им больше было не о чем.

Доктор Мадлен Хиллиард стремительно вошла в палату. Ее имя еще светилось на экране пейджинговой системы.

Ярко горела лампа, подчеркивая безликость и чистоту комнаты, Узкая односпальная кровать находилась точно в центре помещения. Возле кровати стояла тумбочка, заваленная чашками и бутылочками.

Ее пациент Том Грант лежал на узкой постели: бледный, неподвижный, глаза закрыты; из горла шла трубка, подсоединенная к специальному вентилятору, который закачивал в легкие воздух. Из рук тянулись трубки к капельнице. Две крупные трубки торчали из груди, как раз под линией ребер – по ним в особый цилиндрический сосуд оттекала кровь из швов, сделанных во время недавней операции. Кровь откачивалась небольшим насосом, с шумом проходила через пластиковый дренаж и с булькающим звуком попадала в цилиндр.

Сюзен Грант сидела сгорбившись у постели больного. Ее руки лежали на хромированной спинке кровати, что было явно неудобно; в ладонях она сжимала безжизненные пальцы мужа. Когда Мадлен вошла в палату, женщина подняла голову.

– Добрый день, доктор Хиллиард.

Мадлен мягко улыбнулась в ответ и подошла к кровати. Не говоря ни слова, она первым делом проверила все трубки в местах соединений, в особой карточке записала, что цилиндр для сбора крови следует чаще опорожнять. Затем она пробежала глазами записи о назначениях пациенту.

Антибиотики, иммуноподавляющие лекарства и еще несколько групп препаратов, назначенных после операции, должны были воспрепятствовать отторжению пересаженного сердца.

– Пока все вполне нормально, Сюзен. Он в любое время может прийти в себя.

Из глаз женщины упало несколько слезинок и покатилось по щекам.

– Дети все время спрашивают, как он себя чувствует. Я... я не знаю, что и отвечать.

Мадлен хотела сказать, что все будет в порядке, даже лучше, чем просто в порядке, что Том проснется и улыбнется жене, а вскоре сможет увидеть детей, и жизнь опять пойдет по-прежнему.

Но Том был совершенно особым пациентом. Для него это была уже вторая пересадка сердца. За двенадцать лет с момента первой трансплантации он своим примером доказал, что для человека после пересадки сердца может и вправду начаться совершенно новая жизнь. У Тома за эти грды родились двое детей, он стал бегуном-марафонцем, активно пропагандировал успехи современной трансплантологии. Но вот наступил такой момент, когда пересаженное ему сердце выработало свой ресурс, и теперь он вновь оказался в числе первых, кому был дарован и третий шанс.

– Не знай даже, как вас благодарить, – сказала Сюзен своим мягким голосом.

Мадлен не ответила, да это было и не нужно. Она придвинула стул и села возле кровати. Она понимала: одно ее присутствие успокаивающе действует на Сюзен. Взглянув на циферблат настенных часов, Мадлен мысленно зафиксировала время. У нее оставалось еще сорок пять минут до следующей встречи. И значит, какое-то время она могла посидеть возле Тома.

Том чуть слышно кашлянул. Веки его дрогнули.

Сюзен подалась вперед.

– Томми! Том!

Мадлен нажала кнопку вызова медсестры, затем поднялась, склонилась над постелью.

– Том? Вы слышите меня?

Том открыл глаза и попытался улыбнуться, но введенная в трахею трубка помешала ему. Подняв руку, он коснулся лица жены.

Затем взглянул на Мадлен и показал большой палец, мол, все отлично.

Такие моменты, как этот, и делали жизнь Мадлен особенно значимой. И не важно, сколько раз она так вот склонялась над своими больными, – она так и не привыкла к тому волнению, которое всякий раз овладевало ею в момент осознания собственного успеха.

– С возвращением вас!

– Ох, Томми. – Сюзен не сдержалась и заплакала в три ручья. Слезы ручейками текли по ее щекам и капали на бледно-голубое одеяло.

Мадлен провела несколько коротких тестов и вышла из палаты, дав возможность супругам побыть наедине. В холле она задержала старшую медсестру отделения трансплантации, дала ей несколько указаний, после чего, взяв из кабинета пальто, вышла из здания больницы.

Выехав со стоянки, Мадлен двинулась по Мэдисон-стрит к скоростной автостраде. В первые минуты она испытывала необычайный душевный подъем, вызванный прогрессом в состоянии Тома. Очень скоро он уже сможет подниматься с постели, держать у себя на коленях детей, качать малышей на руках.

Она сама, другие сотрудники отделения трансплантации сердца, семья донора – они сделали все возможное, чтобы произошло это чудо. И сколько бы раз оно ни происходило, она всегда испытывала глубочайшее потрясение. Когда после операции пациент приходил в себя, Мадлен бывала на вершине блаженства. Разумеется, она знала, что в любой момент может наступить ухудшение, даже смерть. Она понимала, что организм Тома может отторгнуть пересаженное сердце. Однако всякий раз Мадлен надеялась на лучшее, молилась о благополучном выздоровлении больного и делала для этого решительно все от нее зависящее.