– Не надо сейчас об этом, – попросила Мадлен. Лина закрыла глаза.

– Я сделала ему больно.

– Он сказал, что подвел тебя, не оправдал твоих надежд. – В сердце Мадлен была горечь. – Он... он был в ужасе, думая, чт.о ты никогда не простишь его.

– Ну что ты, – прошептала Лина. – Я бы простила, конечно; уже простила...

Мадлен постаралась ободряюще улыбнуться на эти слова дочери.

– Вот встретитесь, и ты сама ему об этом скажешь.

Мадлен уже тысячи раз за свою врачебную карьеру находилась в приемном отделении больницы и, может быть, именно потому так ни разу и не смогла толком разглядеть, какие же они – эти приемные покои. Только теперь она заметила, какие тут унылые, голые стены и неудобные стулья, от которых почти сразу же начинает болеть спина. На столиках лежали совершенно неподходящие журналы, они только раздражали взгляд. В самом деле, как же можно было здесь читать о том, как какая-нибудь знаменитость в очередной раз вступила в борьбу с пристрастием к кокаину?..

Мадлен ходила взад-вперед перед окном, смотревшим на автомобильную стоянку.

Лина неподвижно сидела возле.телефона. За последние полчаса с момента их приезда в больницу они не обменялись и словом. Им сказали, что Фрэнсис по-прежнему-в-операционной и что доктор Нусбаум переговорит с ними, как только закончит оперировать.

Мадлен так и хотелось ворваться туда, где лежал Фрэнсис, однако она понимала, что этим ему не помочь. Единственное, что она могла, это взять его за руку, когда все закончится.

Обернувшись, она в который уже раз взглянула на стену, где висели большие часы с круглым циферблатом: такие часы обычно бывают в школах. Прошло еще шестьдесят минут бесконечно тянувшегося времени.

Наконец высокий седой мужчина в зеленом хирургическом халате и таких же брюках вошел в приемный покой. Под подбородком у него свисала повязка, которой закрывают нижнюю часть лица хирурги во время операции. Вся одежда его была выпачкана кровью, и Мадлен даже на мгновение зажмурилась, стараясь не думать, что это – кровь Фрэнсиса.

Мужчина устало провел рукой по волосам и, тяжело вздохнув, посмотрел на Мадлен. Затем перевел взгляд на Лину, потом – снова на Мадлен.

– Как я понимаю, вы – миссис Демарко?

Даже странно было, какую сильную боль причинил ей этот вопрос. Она отрицательно качнула головой и, сжав руки, шагнула навстречу хирургу. Глаза Мадлен, казалось, молили о пощаде.

– Я – доктор Мадлен Хиллиард, кардиолог из клиники «Сент-Джозеф». – Мадлен произносила эти слова, понимая, как бесполезно звучат ее объяснения в эту минуту.

А это моя дочь, Лина. Мы в некотором смысле... семья Фрэнсиса.

– Мне очень жаль, доктор Хиллиард...

Больше она ничего не слышала. Кровь прилила к лицу, в ушах зашумело, стало невыносимо тяжело дышать. На мгновение Мадлен показалось, что сейчас ее вырвет, прямо здесь, в приемном покое.

– Полученные повреждения оказались слишком серьезными...

Она судорожно вдохнула, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль принесла даже некоторое облегчение, на секунду пересилив душевную муку. Но секунда прошла, и ей сразу захотелось задать множество вопросов.

– Я хотела бы взглянуть на записи в журнале. Что именно случилось?

– Повреждения спинного мозга, – негромко пояснил хирург, как будто его тихий голос мог смягчить ужас произносимых им слов. – Он пробил переднее стекло автомобиля, потом ударился головой о дерево. Это вызвало множественные внутричерепные кровоизлияния. Мы сразу подключили его к системе жизнеобеспечения, но, увы...

– Как?! – крикнула Лина. – Хотите сказать, что он еще жив?! – Она в сильном смущении от собственной смелости посмотрела на мать, затем перевела взгляд на хирурга. – Сначала сказали, что вам очень жаль...

Нусбаум некоторое время помолчал, подыскивая слова.

– Физически его организм, можно сказать, функционирует, но при помощи сильного внешнего воздействия.

– Сильного внешнего воздействия? – воскликнула Лина. – Это еще что такое?!

Нусбаум выразительно посмотрел на Мадлен.

– Я дважды делал кардиограмму, результаты, прямо скажем, не обнадеживают. Надо будет сделать кардиограмму еще раз, но если и тогда ситуация не изменится... – Он не закончил фразу, однако Мадлен и так все поняла: ей была хорошо знакома вся эта процедура. Если и третья кардиограмма не зафиксирует самостоятельного функционирования сердечной мышцы, пациент объявляется скончавшимся.

– Мне, право, очень жаль, – повторил хирург. Она тупо смотрела на него, думая о том, как часто она сама оказывалась перед необходимостью произносить в разговоре с другими людьми те же самые слова. «Мне очень жаль, мистер такой-то и такой-то... Мы сделали все, что было в наших силах... повреждения оказались слишком значительными...» Она прежде не понимала, какими холодными и жестокими были эти слова, как глубоко они ранили тех, кто их выслушивал...

Перед глазами возникла знакомая и ужасающая картина. Она мысленно видела Фрэнсиса, ее дорогого Фрэнсиса, лежавшего на больничной койке, закрытого простыней. Его глаза, всегда такие любящие и добрые, невидяще смотрят в потолок больничной палаты. Мадлен почувствовала, что сейчас закричит от боли и отчаяния, душивших ее, рвущихся наружу.

– Мам, о чем это он говорит? – спросила Лина. Мадлен посмотрела на дочь – и увидела шестилетнюю девочку, с косичками, со следами слез на розовых щечках. На мгновение собственное горе отступило, уменьшилось: Мадлен подумала о дочери, о том, как девочка воспримет страшное известие, как все это скажется на ее дальнейшей жизни. Она собиралась с духом, чтобы объяснить Лине различие между комой и состоянием, которое называется прекращением деятельности головного мозга. Чтобы Лина смогла понять: несмотря на то, что машины продолжают поддерживать жизнедеятельность в организме Фрэнсиса, практически он уже мертв, душа его отлетела. Когда мозг перестает работать, это конец...

Однако нужные слова не приходили, в голове Мадлен была какая-то странная пустота.

Боль и отчаяние заполонили ее, не давали сосредоточиться. Мадлен медленно подошла к дочери и обняла ее за плечи.

– Доктор говорит, что Фрэнсис умер, детка.

Лина вздрогнула, отстранилась от нее и уставилась в окно. Затем медленно подошла к ближайшему креслу и упала в него, спрятав лицо в ладонях.

Слезы застлали глаза Мадлен. Ей хотелось расплакаться, как это сделала Лина, облегчить горе слезами, но ей это почему-то не удавалось. Мадлен посмотрела на доктора Нусбаума.

– Можно нам увидеть его?

– Разумеется, – мягко сказал он. – Пойдемте, я провожу вас.

Холл больницы был до странности тихим и почти безлюдным. Изредка медсестры неслышными шагами проходили мимо и исчезали за дверями. Во всех палатах, вдоль которых они шли, было темно, окошки задернуты шторками. У белых стен коридора стояли стулья, рядом на столиках лежали журналы.

Лина росла в больнице. Еще совсем маленькой она играла в таких же коридорах, ее развлекали медсестры, читая ей детские книжки. Лина всегда знала: больница – это место, где работает мать. И для нее она была привычна, почти как родной дом.

Сегодня Лина первый раз в жизни взглянула на больницу другими глазами. Тут в отдельных палатах лежали умирающие или уже умершие люди. В этих стенах из них под надзором машин медленно уходила жизнь.

Лине хотелось взять мать за руку, прижаться к ней, но руки были тяжелыми и безвольно висели вдоль тела. Через пелену слез она почти ничего не видела.

Наконец доктор Нусбаум остановился у двери палаты. Она была закрыта. Рядом было проделано окошко для наблюдения за происходящим внутри. Постель была загорожена желтой ширмой, скрывая Фрэнсиса от посторонних взглядов.

Доктор Нусбаум повернулся к ним.

– Он сейчас выглядит... – Доктор взглянул на Лину, затем продолжил, обращаясь к одной лишь Мадлен: – С левой стороны повреждения очень значительные. Его перевязали, но...

Лина тотчас же вспомнила улыбку Фрэнсиса, от которой по всему лицу, на щеках и вокруг глаз собирались мелкие морщинки.

Она глубоко вздохнула.

– Благодарю вас, доктор Нусбаум, – сдержанно произнесла Мадлен. – После того как мы увидим его, я хотела бы еще раз переговорить с вами.

Лина в ужасе смотрела на мать, не понимая, как та может оставаться такой невозмутимой, как может говорить таким спокойным деловым тоном.

Доктор Нусбаум кивнул, соглашаясь, и оставил их одних.

– Я не пойму, мам, – сказала Лина, изо всех сил стараясь сдержать слезы. – Если он в состоянии комы... Ведь люди выходят из таких состояний, разве не так? И может, если нам удастся поговорить с ним...

Мадлен с трудом сглотнула.

– Он не в коме, детка. Мозг Фрэнсиса перестал работать, вот в чем дело. Только машины поддерживают жизнь его внутренних органов. Но того Фрэнсиса, который был, больше нет.

– Но тот человек в Теннесси... Он ведь ожил... Мадлен печально покачала головой.

– Там было совсем другое, малыш.

Лина была бы рада ничего не понимать, однако все поняла. Не зря она была дочерью врача, ей было хорошо известно, что это значит, когда умирает мозг. При коме мозг еще продолжает функционировать, и потому надежда сохраняется. Но как только он умирает, надежда умирает вместе с ним. Фрэнсис мертв, и с этим теперь ничего не поделать. Ее милого, дорогого Фрэнсиса больше не вернуть.

Лина долгое время стояла в каком-то забытьи, не слыша ничего, кроме тиканья висящих над головой больших часов. Мать и дочь стояли рядом, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Никто не произнес ни слова.

– Мне нужно увидеть его, – сказала наконец Мадлен. Лина отвернулась к окошку и дотронулась рукой до оконного переплета. Странно, но ей представилось, что она касается Фрэнсиса, хотя под пальцами была гладкая холодная поверхность.

За желтой тканью ширмы угадывалось лежащее на кровати тело. Рядом находился какой-то черный цилиндр. Лина постаралась представить себе, как она сейчас войдет в палату, зайдет за ширму, увидит лежащего Фрэнсиса, его бледное лицо, ввалившиеся щеки, его глаза – Господи, его голубые глаза...