Ллойд Бассарт пришел к выводу, что Рою следует поступить в подмастерья к печатнику в Уиннисоу. Отцу почти так же нравилось произносить слово «подмастерье», как Рою ненавистно было его слышать. Но отца это нисколько не останавливало: Рою, продолжал он, следует поступить подмастерьем к печатнику в Уиннисоу, он сам прошел через типографию и может утверждать, что это благородная профессия и притом дающая приличный заработок. Братья Бигилоу — он совершенно уверен — сумеют подыскать для Роя, и вовсе не потому, что он сын Ллойда Бассарта, а потому, что он действительно падает надежды. Художники, если они не Рембрандты, голодают, и Рой к тому же не Рембрандт. Что касается колледжа, то, если вспомнить школьные отметки Роя, как-то трудно себе представить, чтобы он вдруг ни с того ни с сего стал так уж блестяще учиться в колледже. И хотя Элис заметила, что на свете случаются и более удивительные вещи, ее муж не поверил в это.

Ллойд Бассарт преподавал в школе печатное дело и, кроме того, был правой рукой директора Бранна — Крошки Дональда, бывшего крайнего из команды Висконсинского университета, который когда-то даже выступал за сборную Штатов. Когда в 1930 году в Либерти-Сентре построили новую школу, у всех перед глазами еще стояли потрясающие броски и захваты Дона Бранна, четыре года украшавшие матчи Большой десятки. Футбол и организация учебного плана, захваты и составление бюджета — какая связь между этими вещами, Элис Бассарт так и не смогла понять до конца жизни, но, как бы там ни было, Дону, в то время уже школьному учителю физкультуры в Форт Кине, предложили место директора в родном городе именно из-за его славы. Во всем, что касается своей личной выгоды, он был не дурак и быстренько согласился. Ну, и вот восемнадцать лет — «восемнадцать лет серединка-наполовинку», как выражалась Элис, от злости путаясь в словах, — Дон был директором (то есть сидел в директорском кабинете), а Ллойд — как Элис говорила — «нашим невоспетым героем». Без помощи Ллойда Дон не мог даже сторожа нанять, но все-таки он получал жалованье директора и был для родителей своих учеников каким-то божком, а Ллойд оставался для всех пустым местом.

Ну разве Рой виноват, что ему больше нравилось проводить вечера у дяди Джулиана? Нет, он вовсе не считает Джулиана верхом совершенства, но тот, по крайней мере, любил хорошо пожить и не смотрел на мир, как двести лет назад. «Проснись! — так и подмывало его крикнуть отцу прямо в ухо. — На дворе 1948 год!» А Джулиану об этом напоминать не надо — это сразу видно, хотя бы по одежде. Если у них дома выписывали «Гигиену», то Джулиан не пропускал ни одного номера «Эсквайра» и с ног до головы одевался по последней моде. Может, и несколько крикливо — по крайней мере на вкус Роя, — но, во всяком случае, модно, этого уж никто не сможет оспорить. Даже низкое мнение о м-ре Гарри Трумэне не помешало ему обзавестись спортивными рубашками «а-ля Трумэн», да такими, что от зависти глаза на лоб лезли… И уж кто-кто, а Джулиан не считал скандалом появиться в обществе без галстука и не воображал, будто наступил конец света, если Рой заявлялся в рубашке, случайно выбившейся из брюк.

Вернувшись с войны, Джулиан уселся и пораскинул мозгами: чем бы таким заняться, чтобы и людям помочь, и себя не забыть, — и остановился на прачечных. Вот так совсем просто и всего-то за год четвертаки и пятидесятицентовики, которые женщины из прибрежных городов опускали в сушилки и мойки Объединенной компании прачечных, принесли Джулиану двадцать тысяч долларов.

Ллойду Бассарту не нравилось, что Рой допоздна засиживается у Сауэрби, не нравился ему и шурин Джулиан — первый поверенный сына, но о действительных причинах своего недовольства отец умалчивал — ему, дескать, просто непонятно, как можно каждый день надоедать людям из-за одного только телевизора. А почем он знает, что Сауэрби надоело его общество? — отвечал Рой. Дяде Джулиану хочется знать, что делается в теперешней армии, о чем думает молодежь. Чего тут плохого?

Отец Роя для первой мировой войны был слишком молод, а для второй — слишком стар, и поэтому он не понимал, что значит быть «ветераном», как и многое другое в современной жизни. Что за два года службы взгляды человека могут измениться — до этого он допереть не мог. И то, что человек отдыхает душой рядом с тем, кто его понимает, с кем он может поговорить обо всем на свете, отец тоже не мог взять в толк и считал пустой тратой времени. Он и в самом деле доводил Роя до белого каления.

Не в пример ему Джулиан был готов без конца слушать Роя. Правда, и он не прочь был давать советы, когда их не просят, но все-таки есть маленькая разница: советуют тебе или приказывают. Как-то мартовским вечером (а надо сказать, Джулиан выслушивал Роя вот уже битых полгода), когда они с Роем, покуривая сигары, смотрели по телевизору шоу с Мильтоном Берли, Рой, дождавшись рекламы, заговорил: он начинает подумывать, что, может, отец и прав — время течет между пальцами, как вода…

— Что-то уж больно ты плачешься, — отозвался Джулиан, — тебе что — сто лет в обед?

— Ну, не в этом же дело, дядя Джулиан…

— А в чем? Ты давай не дури.

— Жизнь ведь…

— Жизнь! Тебе двадцать годков. Понял? Двадцать, Верзила, и это не веки вечные. За ради Христа, поживи нормально хоть чуток, не дури. И хватит об этом.

И вот на другой день Рой наконец решился: поехал в Уиннисоу и купил подержанный двухцветный «гудзон» позапрошлого выпуска.

2

Спрятавшись за занавесками, Элли Сауэрби и ее подружка Люси частенько поглядывали, как он возится с машиной. Время от времени Рой присаживался на бампер своего «гудзона» — колени подтянет к груди, а перед глазами крутит бутылку кока-колы. «Бравый вояка задумался над будущим», — говорила Элинор и фыркала. Но Рой притворялся, что не замечает их, даже когда Элинор барабанила пальцами по стеклу и потом быстро отпрыгивала от окна. Замечал он девушек лишь в гостиной, когда они выходили в сад через раздвижные стеклянные двери, а он ни за что не хотел подвинуть ноги, ни на полдюйма, так что им приходилось перешагивать его ботинки. И вообще Рой вел себя так, будто дом разделен на две команды: в одной — он с Джулианом, в другой — девушки и миссис Сауэрби.

Но что бы он там ни воображал, Люси Нельсон все же не думала, будто Айрин Сауэрби с ней заодно.

Хотя с лица миссис Сауэрби не сходило выражение любезности и гостеприимства, Люси была почти уверена, что за глаза та не слишком-то хорошо отзывалась и о ней самой, и о ее семействе. Как только Люси появилась у них в доме, миссис Сауэрби стала называть ее «дорогая», а уже через неделю Элли с ней раздружилась и исчезла из ее жизни так же внезапно, как и появилась. А причина тому — Люси твердо была в этом уверена — в матери Элли. То ли она наслушалась всяких гадостей об отце Люси, то ли о ней самой, но миссис Сауэрби не захотела, чтобы Люси ходила к ним в дом.

Это произошло в сентябре, в их выпускной год. А в феврале, словно эти четыре месяца она не вела себя довольно странно для благочестивой девицы, Элли просунула ей в шкафчик веселую, дружескую записку, и после школы Люси опять пошла в гости к Сауэрби. Конечно, она могла бы написать Элли: «Нет уж, спасибо! С другими можешь обращаться как угодно, но со мной этот номер не пройдет. Я вовсе не ничтожество, Элли, что бы там ни думала твоя мать». Или даже вообще не удостоить ее ответом, и пусть себе заявится к половине четвертого к флагштоку и увидит, что Люси там нет и что она вовсе не так уж жаждет стать опять ее подругой.

В глубине души она понимала, что Элли Сауэрби ей не компания, ведь она выше Элли во всех отношениях, кроме наружности (которой она не придает большого значения), и богатства (которое вообще ничего не значит), и платьев, и мальчиков… Но именно потому, что, по ее твердому убеждению, Элли уступала ей во всем и тогда, в сентябре, обошлась с ней уж хуже некуда, сейчас, в феврале, Люси решила простить ее и опять пойти к Сауэрби.

А куда еще идти? Домой? Слава богу, ей оставалось прожить там с ними всего лишь двести дней — четыре тысячи восемьсот часов, но тысяча шестьсот как-никак уйдут на сон, а потом она уедет в Форт Кин, в новое отделение женского колледжа. Она подала прошение на одну из пятнадцати полных стипендий, предназначенных для студенток штата, и, хотя папа Уилл говорил, что хоть что-нибудь получить и то почетно, ее расстроило поздравительное письмо, в котором ей сообщали, что она получит жилищное пособие в сто восемьдесят долларов, покрывающее годовые расходы на общежитие. Из выпуска в сто семнадцать человек она пока шла двадцать девятой и теперь горько сожалела, что не трудилась как последний раб, чтобы получить «отлично» по физике и латыни, где даже четверка с минусом была для нее до сих пор настоящей победой. И тут дело даже не в деньгах. Мать уже давно откладывала деньги на ее образование и сумела скопить две тысячи долларов, кроме того, у Люси было одиннадцать сотен собственных сбережений, а если прибавить еще и жилищное пособие — этого вполне хватало на четыре года учебы, если летом работать полную смену в Молочном Баре и не расходовать деньги зря. Люси расстраивало одно: она хотела быть совсем независимой и надеялась, что уже с осени 1949 года больше ничего никогда у них не попросит.

Взять накопленные матерью деньги претило Люси не только потому, что они продолжали бы связывать ее с домом, но и потому, что она знала, как мать собирала эту сумму. Вплоть до пятого класса ей казалось, что раз она дочь миссис Нельсон, учительницы музыки, это должно поднимать ее в глазах окружающих, а потом вдруг ребята, в теплую погоду ждущие на крыльце, а зимой сидящие в пальто в прихожей, оказались ее одноклассниками. И это открытие преисполнило ее ужасом… Как бы она ни бежала из школы, как бы тихонько ни пробиралась в дом, все равно кто-нибудь — и всегда мальчишка! — уже сидел за пианино и обязательно оборачивался как раз в ту минуту, когда его одноклассница Люси Нельсон поднималась по лестнице в свою комнату.