Отношения развивались пугающе быстро. Каждое утро начиналось с её появления в спальне, где она пела песни, пока я сонно выбирался из постели.

Мы трое: Руби, Целести и я купили сезонные билеты в Буш Гарденс — смесь парка развлечений, убежища для животных и пивоварни в центре северной Тампы. Мы с Руби провели много ранних вечеров на выставке тропических птиц, где к нам на плечи садились попугаи и облизывали кончики наших пальцев своими абсурдными складными языками. (Кроме шуток, языки попугаев имеют явное отношение к Зову Ктулху. На них есть щупальца.) Птичник стал нашим святилищем, местом, куда можно сбежать от дневных забот и сосредоточиться друг на друге. Мы проводили там часы, сидя рядышком на скамейке, а солнечные лучи пробивались к нам через окружавшие нас деревья.

У меня тогда была страсть к черепахам, я даже использовал на BBS имя «Черепаха». Неудивительно, что в итоге мы с Целести завели черепаху — подобранного на дороге очень молодого трусливого ползунка. Мы назвали его Молния, и он стал нашим компаньоном на следующие двенадцать лет. Видя как мы любим черепах, окружающие стали дарить нам соответствующие подарки: керамических черепах, рюмки и рождественские украшения в черепашьем стиле. Мы с Целести часто проводили вечера в Буш Гарденс, глядя как черепахи катаются на спинах сытых и ленивых аллигаторах. Целести говорила об этом: «Это черепаший общественный транспорт! Полдюжины черепах могут взять одного аллигатора до той стороны пруда и сэкономить деньги!»

Я был безумно счастлив, живя с двумя женщинами, которых я так сильно любил. Жизнь с двумя партнёршами ощущалась невероятно естественной, что-то внутри меня проснулось чтобы сказать: «О! Вот так всё и должно быть!» Мои отношения и с Руби, и с Целести были очень глубокими и близкими. Отношения Целести с Беном после нашего переезда утихли, но у неё были я и Джоэл. Это был чудесно.

По крайней мере в основном. Ограничения, которых потребовала Целести, создавали некоторые трения между мной и Руби, кое-что было не на своих местах. Поздно вечером, свернувшись вместе с ней на кровати, я всегда учитывал, что часы отсчитывают время до полуночи, когда мне надо будет встать и уйти, оставив её спать в одиночестве. Пару раз она говорила о том, что ей тяжело сознавать то, что как бы мы ни были близки, рядом с ней в постели каждую ночь будет только пустота. Целести хотела никогда не спать одна и это значило, что Руби будет спать одна всегда.

Мысль о том, что я могу любить кого-то так же сильно, как я люблю Целести была неприемлема на фундаментальном уровне. Все ограничения, наложенные на мои «внешние» отношения, были придуманы именно для создания уверенности в том, что я никогда не полюблю никого другого всем сердцем. Любовь, конце концов, штука пугающая.

Также я верил в то, что эти ограничения необходимы для того, чтоб защитить то, что есть у нас с Целести, хотя я и не вполне понимал, от чего именно они нас защищают. В каком-то смысле я начал разделять страх Целести: если мне действительно можно будет полноценно любить Руби, не будет ли это значить, что Целести в моих глазах станет менее особенной? Разве её делало особенной не то, что она всегда была на первом месте?

Это наше соглашение не было злонамеренным. Но это не имело значения — оно причиняло Руби такую же боль. В глубине души я понимал, что происходит. Мысленное дзюдо защищало меня от того, чтоб прямо взглянуть на это знание, но краем глаза я всё видел. Я понимал, что отношения, которые я могу предложить Руби чахнут оттого, что они втиснуты в слишком тесное для них пространство. Если у неё возникнет выбор между отношениями, которые могут стать любыми по её желанию и отношениями, которые всегда останутся искусственно ограничены условиями, относительно которых у неё нет права голоса, почему бы ей могло захотеться то, что могу предложить ей я?

Тем не менее, несмотря на всё это мы, все трое, были достаточно счастливы чтоб игнорировать периодическое рычание различных чудовищ за дверями шкафов. Было похоже, что жизнь налаживается, как в личном, так и в профессиональном плане. Я начал работать в области предпечатной подготовки, используя компьютер Макинтош и новую, популярную версию программы QuarkXPress, стремительно захватывавшей издательский мир. Она позволяла почти кому угодно создавать сложные макеты несравненно более удобными способами чем более ранние программы для вёрстки. Опыт, полученный мной при издании малотиражных журналов стал неоценим. В среде художественных директоров и рекламных агенств, составлявших большую часть нашей клиентской базы, у меня появилась репутация человека, способного решать сложные проблемы вёрстки и печати.

Между тем, круг моих друзей в Тампе расширялся. Уилл, мой друг по дням зинов позвал меня в зал игровых автоматов в боулинге, где также подавали пиво. Он представил меня группе своих друзей, которые, как и я, все были своеобразны и эксцентричны. Мы оставались там до закрытия, то есть до двух ночи, а потом ещё некоторое время проторчали, болтая, на парковке.

Уилл стал частым гостем в нашей квартире. Был им и Ньютон, хотя он по-прежнему жил в Сарасоте. Я познакомил его с Руби. Они совпали просто фантастически и когда он приезжал к нам, были практически неразделимы. Если когда-нибудь и были двое, созданные друг для друга, то это были они.

Где-то в шкафу, чудовища зарычали и начали ломать дверь.

В тот день, когда Руби и Ньютон начали встречаться, я почувствовал, что у меня земля уходит из под ног. Я падал в пропасть такую тёмную и глубокую, что она казалась бездонной. Я сошёл со своего обычного пути развития отношений: любить больше и быть классным. Вместо этого я позволил своему миру заполниться столь глубокой неуверенностью, что даже не мог понять что случилось.

Никогда, ни до ни после, я не был так жалок.

Я особенно хорошо помню наш катастрофический визит на Ярмарку Возрождения, ролевой фестиваль по средневековью. Мы с Руби закончили тем, что поспорили о какой-то фигне и я рано ушёл. Когда она вернулась домой, я сидел сложа руки, отчуждённый и сердитый на бело-зелёном диване, какие часто встречаются в Южной Флориде. Руби была почти в слезах. Она пыталась извиниться за что-то, сказанное на ярмарке, за какую-то незначительную чушь, из-за которой я почувствовал себя нелюбимым. Я даже не помню, что именно это было, но в тот момент оно казалось настолько ужасным, что прощение было невозможно.

Её новые отношения с Ньютоном наполняли меня страхом и неуверенностью, но я по-прежнему упорно считал себя невосприимчивым к ревности. Мне было грустно, когда они были вместе. Мне было грустно, когда они были порознь. Мне было грустно, когда я был с ней. Руби была смущена и ей было больно. Она часто говорила мне о том, как сильно она любит меня. Она сидела рядом и держала меня за руку, в то время как я был отчуждён и отказывался говорить с ней о том, что со мной происходит. Какая-то часть меня смотрела на неё и удивлялась тому, насколько терпелива она была, как добра она была перед лицом моего угрюмого и холодного отчуждения. Но другая часть меня, та, что одерживала верх во внутренней борьбе, проводила часы изобретая новые, всё более оригинальные способы сделать все мои чувства результатом её неправильных действий.

Я мог лежать ночью рядом с Целести, уставясь на точку в углу потолка, где дешёвая краска начала облупляться, вспоминая всё, что Руби сказала мне за день и ища что-нибудь, по поводу чего можно расстроиться. Я был настолько захлёстнут тьмой, с которой не встречался никогда раньше, так потерян, что прошли году прежде чем я смог просто назвать своё тогдашнее чувство.

После того дня на Ярмарке Возрождения я начал полностью игнорировать Руби и, когда она заходила в комнату, я делал вид, что её не существует. По мере того, как наши с ней отношения распадались, её отношения с Ньютоном расцветали. Это расстраивало меня ещё сильнее и я становился ещё отчуждённее. Это превратилось в порочный круг: развитие её отношений с Ньютоном побуждало меня отодвинуться дальше, в результате чего она сильнее вкладывалась в отношения с ним. Я не мог прекратить искать что-нибудь, по поводу чего можно было бы вступить с ней в конфликт: «Смотри! Видишь, как ты ужасно поступила? Как ты могла меня так обидеть?»

У неуверенности есть одна ужасная особенность: она делает нас наихудшими версиями нас самих. Она превращает нас в жестокие карикатуры на всё лучшее, что в нас есть. Она уничтожает сочувствие. Заставляет забыть то, что нас связывает ничто иное, как любовь.

Во время распада моих отношений с Руби, Целести поддерживала меня настолько, насколько могла. Но я не мог отделаться от ощущения, что она была отчасти рада тому, что всё разваливается с таким грохотом. Она утешала меня, хотя, возможно, мне куда больше было нужно, чтоб она (или кто-нибудь другой) сказала: «Франклин, ты жопа. Эта дерьмовая игра в холодно-горячо гарантированно оттолкнёт и святую.»

Но этого-то она и не сказала. Она держала меня за руку и убеждала в том, что я был чист словом и делом, а Руби была виновата передо мной куда сильнее, чем я перед ней. И я становился всё более угрюмым и злопамятным.

Руби заговорила о переезде от нас. Я создал для неё враждебное окружение и она, будучи вполне разумным человеком с головой на плечах, не хотела в этом участвовать. Однажды вечером, она сказала нам: «Я переезжаю. Я предупреждаю вас за месяц, так как знаю, что вы рассчитываете на меня при оплате счетов.»

Это ощущалось как удар под-дых. Я с трудом мог дышать. Я думал: «Как она может сделать такое со мной?» Вовсе не «Я плохо относился к ней, конечно она хочет уехать» и не «Я не говорю с ней о своих чувствах и ожиданиях, что я ожидал?», но «Как она может сделать такое со мной?» Удивительным образом, часто именно те люди, которые ведут себя в отношениях наиболее разрушительным образом, в наибольшей степени чувствуют себя жертвами. Боль, смешанная с ожиданиями, превращается в ядовитое зелье.