— Сообразили, куда попали, Зюйтхоф? — тепло, почти по-отечески осведомился для порядка Бланкарт.

С трудом проглотив засевший в горле комок, я кивнул.

— Тогда мне нет нужды объяснять вам, что и как. Качайте водичку, пусть она себе льется наружу, если вам жизнь дорога. Ну а если нет, тогда…

— Что тогда? — выдавил я.

— Тогда кричите нам, что желаете во всем признаться. И мы перестанем закачивать воду внутрь. — Он повернулся к Питерсу. — У вас хватает для этого людей?

— Питер Боорс как раз отбирает из заключенных кого посильнее. Сейчас подойдут.

— Как я уже говорил, Зюйтхоф, все теперь зависит от вас, — с нотками торжественности объявил начальник, прежде чем уйти.

Металлический лязг возвестил о том, что Бринк защелкнул замок цепи, и теперь я был прикован к заржавленному насосу, внушавшему ужас не одному десятку моих предшественников-горемык. Только здесь и только сейчас мне стало понятно, каким образом в Распхёйсе добивались повиновения или признания. Неужели подобные водокачке и темному карцеру методы способны исправить сбившихся с пути? Сомнительно.

Тем временем начальник тюрьмы и надзиратель вышли. Я собрал в кулак всю свою волю, чтобы не завопить им вслед с мольбой пощадить меня. Впрочем, это все равно не возымело бы действия, зато доставило бы им несказанное удовольствие воочию лицезреть унижение Корнелиса Зюйтхофа. Нет уж, пусть Арне Питерс пока что потерпит.

Миновало несколько минут, и шаги их смолкли. Все доходившие до меня звуки я воспринимал странно, как-то приглушенно — тяжеленная кованая дверь гасила шумы. Наступившая тишина давила, и я чуть ли не как избавление воспринял шум накачиваемой воды. И тут же через отверстие в стене ударила струя. Сначала вода показалась мне безобидной, слабенькой, она тихо подбиралась к моим сапогам. Но уровень ее поднимался довольно быстро, и вскоре вода доходила мне почти до середины голени.

Я принялся откачивать ее. Не торопиться, экономить силы, велел я себе, работать размеренно. И я откачивал грозившую убить меня воду, которую загоняли сюда снаружи из канала. Боковым зрением я заметил, что уровень ее повышается. Здесь, в этой емкости, было светло — потолка она не имела, и вверху я различал крышу самого здания водокачки. Когда я случайно глянул наверх, то увидел, как трое, перегнувшись через край емкости, следят за мной.

Ромбертус Бланкарт наблюдал за мной, явно пребывая в смешанных чувствах — ему было любопытно видеть, как я корячился и, невзирая на это, уровень воды все же неумолимо поднимался. Вода уже давно добралась мне до колен и подползала дальше, будто ненасытный зверь, жаждавший поглотить меня со всеми потрохами.

Стоявший рядом с начальником тюрьмы Арне Питерс лыбился во весь рот. Я всегда считал его человеком, в общем, безобидным, но теперь, когда он нацелился на место Осселя, да, собственно, занял его, не дожидаясь официального решения, мне открылась его истинная и подлая личина. Оставалось лишь уповать, что начальство все же отыщет на место воспитателя другого. Впрочем, меня не особенно занимало присутствие этих типов, мне было явно не до них — уж слишком проворно подступала вода. Руки болели, но, невзирая на это, я помимо воли действовал быстрее. Вскоре вода уже была мне по грудь.

Третьим зрителем был Константин де Гааль. Этот был захвачен зрелищем куда сильнее остальных, этот не снисходил до убогого злорадства Арне Питерса, на лице де Гааля было написано глубокое, искреннее удовлетворение. Теперь я сообразил, отчего Ромбертус Бланкарт решился отпереть проржавевшие за долгие годы бездействия двери водокачки. Нет, сам бы он до такого ни за что не додумался, тут чувствовалось влияние де Гааля. Не исключено, что он и позолотил ручку тюремному начальству. На то, в конце концов, и деньги, чтобы прикупать себе желаемое.

Я качал и качал, вода уже достигла плеч, я видел, как Бланкарт что-то возбужденно доказывает де Гаалю. Может, испугался, что я стану вторым в списке погибших в водокачке? Я отнюдь не исключал, что де Гааль именно к этому и стремился. Он жаждал не только моих страданий, нет, их ему было мало, он желал моей гибелью искупить гибель Луизы. В ответ на доводы Бланкарта купец лишь неумолимо качал головой, ни на мгновение не отрывая от меня переполненного злобой взгляда. Бланкарт смалодушничал, умолк и тоже безмолвно и брезгливо созерцал мои адовы муки.

Из последних сил я продолжал орудовать рукоятью помпы, пытаясь побороть грозившую изничтожить меня воду. Я уже был близок к тому, чтобы прокричать признание. В чем? И чем бы это для меня обернулось? Разумеется, участь моя вряд ли сильно отличалась бы от судьбы Осселя Юкена — эшафот на площади перед ратушей Амстердама, но я в этом случае смог хотя бы оттянуть час погибели. Как ни странно, но застывшая в темном взоре Константина де Гааля ненависть непонятным образом придавала мне сил. Я словно подпитывался ею. Нет, я не мог, не имел права укрепить его в слепой, безумной убежденности в моей причастности к гибели его невесты. В остервенении сжав зубы, я продолжал качать, вода тем временем добралась мне до шеи.

Продолжая спешно откачивать воду, я вдруг задался мыслью, шальной и неуместной: интересно, а потел ли я сейчас? По крайней мере почувствовать это я по вполне объяснимым причинам не мог. Мысль эта развеселила меня. А веселиться особых причин не было — еще чуть-чуть, и я захлебнусь. Нет, Бланкарт, не дождешься ты от меня призывов о пощаде, не дождешься, и все. Сжав губы, чтобы не захлебнуться, я качал, качал, качал…

Я уже не поглядывал вверх, взгляд мой застыл нас стене емкости. Станет ли она моей могилой? Передо мной с ужасающей отчетливостью встало лицо Корнелии. Девушка улыбалась мне, и эта милая улыбка придавала мне сил. Хоть на минуту, на секунду оттянуть ужасный, мучительный конец. До конца остаться мужчиной. По-видимому, фортуне было не угодно, чтобы мы с Корнелией были вместе. И все же я был ей благодарен за то, что хотя бы знал ее. Силы уходили, ослабевшие руки с трудом повиновались, но я с удивительным спокойствием воспринимал приближавшуюся гибель. Сколько еще я продержусь? Минуту? Две? Или отсчет шел уже на секунды?

И тут мне показалось, что вода начала спадать. Нет, уровень ее на самом деле понижался, причем именно в ту минуту, когда я готов был покориться ей, вода стала уходить, обнажая изъязвленную ржавчиной, покрытую слизью стенку емкости. Не веря себе, я отметил, что и сам постепенно оказываюсь на воздухе.

Я прекратил орудовать помпой. Продолжить и тем самым ускорить свое вызволение? Не этого ли дожидался мстительный де Гааль? Может, это очередная его уловка, объясняемая стремлением продлить мои муки?

Мне было наплевать. У меня не было сил противостоять пытке, замышленной теми, кто жаждал моей погибели. У меня не было сил даже поднять голову и взглянуть на них. Обессиленно рухнув на станину помпы, я дожидался, что будет дальше.

Вода уходила и с бульканьем исчезла в сливном отверстии в полу, неизвестно почему вдруг открывшемся.

Лязгнула железная дверь, впуская Питерса и Бринка. Надзиратели без единого слова стали снимать с меня цепь.

Питерс и Бринк потащили меня наверх. Именно потащили, поскольку я уже не мог даже пошевелиться, не то что передвигать ногами. Я чуть ли не с блаженством растянулся на каких-то деревянных полусгнивших нарах в каморке водокачки. Закрыв глаза, я старался дышать ровно, подавляя приступы кашля. Видимо, в последние мгновения я все же нахлебался воды, и она добралась до легких, а теперь искала выход наружу. На меня набросили теплое одеяло, но от него было мало толку — насквозь промокшая одежда прилипала к телу.

Стоило мне открыть глаза, как все вокруг завертелось, я едва различал лица собравшихся у моего ложа. Я снова закрыл глаза, дожидаясь, пока мне полегчает. Лишь спустя какое-то время я узнал всех: Бланкарта, Питерса, Константина де Гааля и, к великому моему удивлению, инспектора Катона.

— Вам, как я посмотрю, ничего не стоит нагнать на людей страху, — высказался последний. На лице представителя власти застыли озабоченность и ирония. — Стоит оставить вас без присмотра на пару часов, как вы уже готовы осушить все амстердамские каналы.

— Так это ж не по доброй воле. Да и вы к этому руку приложили, инспектор, если уж быть до конца откровенным.

Бланкарт кашлянул.

— Не вам упрекать инспектора, Зюйтхоф. Кто знает, может, именно ему вы и обязаны жизнью.

— Как так? — не понял я и выплюнул воду, едва не угодив в стоявших.

Начальник тюрьмы в ужасе отшатнулся.

— Уж не сподобились ли вы счесть меня невиновным? — осведомился я у Катона.

— Угадали. За минувшие часы кое-что существенно изменилось.

— И этим я обязан вам? Посвятите же меня во все, инспектор!

— Не только мне, но и госпоже Моленберг.

— Моленберг? — повторил я, отчаянно вспоминая, где мог слышать это имя.

— Беке Моленберг, — решил помочь мне инспектор Катон.

— Ах да, этой кухарке.

— Верно. Я решил еще раз допросить ее, и, надо сказать, допросить как полагается. В конце концов она разрыдалась и призналась, что в первый раз лгала. Не вы подожгли дом, а сам Мельхиор ван Рибек. Он поступил так в припадке безумия, как выразилась кухарка. И я тут же направился сюда — к счастью, успел вовремя.

Константин де Гааль, явно разочарованный таким оборотом, выслушал слова инспектора с каменным лицом.

— Что именно говорила вам госпожа Моленберг? — не отставал я. — Кто подбил ее на эту ложь?

— Какой-то незнакомец. Он предложил ей кругленькую сумму в сто гульденов.

— И в самом деле немало! Ей и за год столько не заработать. Вот так нас всех и покупают толстосумы.

— Одним подкупом он не ограничился. Незнакомец, по словам Беке Моленберг, еще и угрожал ей — мол, если откажется распространять слухи о вашем поджоге, с ней поступят так же, как и с вами. Нет сомнений, что кому-то очень и очень нужно устранить вас с пути.