— Никак нельзя было без этого обойтись, господин Катон? Непременно надо было приводить вашего Зюйтхофа сюда? И держать его тут, где он только что сам надзирал за другими? Это явно не пойдет на пользу Раепхёйсу. Еще Осселя Юкена не успели забыть, столько это вызвало кривотолков. А если и Зюйтхоф здесь окажется, тогда уж, поверьте, я ничего не могу обещать.

— В каком смысле — ничего не сможете обещать? — переспросил Катон.

— Порядка не могу обещать, вот чего. Что подумают наши заключенные, если вот уже второго человека из их надзирателей сажают сюда по обвинению в убийстве и иных тяжких преступлениях?

— Вас так сильно беспокоит мнение ваших заключенных, господин Бланкарт? Или же все-таки престиж Распхёйса, а с ним и ваш авторитет? Боюсь, именно он и есть ваша головная боль.

Узкое лицо начальника тюрьмы исказила гримаса недовольства. Я понял, что Катон наступил ему на любимую мозоль.

— При чем здесь престиж и авторитет?! — рявкнул Бланкарт. — Что я могу со своим авторитетом, если даже такие люди, как Юкен и Зюйтхоф, и те падшие типы? Моя задача — обеспечение порядка на благо самих же заключенных. Вот поэтому я настаиваю, чтобы вы поместили Зюйтхофа куда-нибудь еще.

— Знаете, это не я решаю, — холодно отпарировал Катон.

— А кто же в таком случае?

— Окружной судья. Но сегодня вы его уже нигде не застанете, поскольку он, как мне сдается, приглашен на прием в Ост-Индскую компанию. Так что уж потерпите до утра. Ну а сейчас я был бы вам весьма обязан, если бы вы обеспечили надлежащий присмотр за господином Зюйтхофом в стенах вверенного вам Распхёйса.

— Иного выхода, как я вижу, у меня нет, — пробурчал Бланкарт. Вид у него был, как у побитой собаки.

Надлежащий присмотр, как выразился Катон, заключался в том, что меня собирались сунуть в наихудшее из мест Распхёйса — в подвальный карцер без окон. Тот самый, где пребывал в свое время и Оссель. Арне Питерс и надзиратель Герман Бринк препроводили меня вниз. В нос ударил знакомый неистребимый запах сырости и красного дерева. Я в первую минуту едва не задохнулся. Однако не запахи меня волновали, куда сильнее меня тревожило положение, в которое я угодил. Оно и на самом деле было отчаянным. Еще не дойдя до карцера, я ощутил слабость в коленях и головокружение и привалился к стене.

Бринк схватил меня за локоть, удержав от падения на осклизлый пол. На лице надзирателя я заметил выражение озабоченности. Что же до Арне Питерса, тот, похоже, злорадствовал по поводу моего прибытия в Распхёйс в статусе заключенного. Во всяком случае, в глазах его не было и следа жалости.

— Ну-ну, Зюйтхоф, не раскисай! — пролаял он. — Небось когда таскал сюда арестованных, голова не кружилась, а?

— Одно дело, когда ведешь арестованного, другое — когда ты сам арестованный, — негромко отозвался я и сделал пару глубоких вдохов, чтобы побороть приступ дурноты.

— Вот теперь и поймешь, каково им тут, — ухмыльнулся он. — Так что не раскисай. Именно поэтому ты и не должен раскисать! Знаешь, мне проблемы ни к чему, тем более если речь идет о моем бывшем товарище.

— Ты так говоришь, будто уже в большие начальники угодил!

— Место Осселя Юкена до сих пор вакантно. И наш нынешний начальник подумывает, уж не меня ли назначить на него. Пойми меня правильно, мне сейчас совершенно ни к чему всякие хлопоты. Так что имей это в виду, Зюйтхоф, и не накликай на свою голову больше бед, чем есть!

Это прозвучало как угроза, но я был гак измотан, что не хватило сил даже ответить. И, словно агнец на заклание, покорно шел в карцер, а оказавшись там, тут же безвольно плюхнулся на каменный пол. Здесь, в этих самых стенах, провел свои последние часы и мой друг Оссель Юкен, дожидаясь казни на площади перед городской ратушей. Подобные мысли мало способствуют успокоению, равно как и лязг закрывшейся двери и наступившая вслед за этим темнота. Часы, проведенные в темном карцере, мне не забыть до гробовой доски. Что я там пережил, описывать не берусь просто из нежелания утомлять читателя. Приступы жалости к себе сменялись тревогой за участь старика Рембрандта. Но если вдуматься, в первую очередь меня беспокоила, конечно же, Корнелия.

Отец ее был для меня образцом живописца, творца, человека искусства, она же значила для меня куда больше в аспекте человеческих чувств. Я втуне надеялся, что Корнелия все же отыскала отца. И упрекал себя, что мой арест лишь приумножил ее заботы и тревоги. С другой стороны, я надеялся на то, что она не оставит меня в беде, что по-прежнему любит меня. И все же раскаяние и нечистая совесть перевешивали все остальное. Не пойди я на роковую встречу с Луизой ван Рибек у Башни Чаек, я не сидел бы в темном, вонючем карцере, а был бы с Корнелией. А теперь приходится торчать здесь, теряя драгоценное время. Со мной обошлись будто с ненужной вещью, которую запихивают на дно сундука, а вскоре благополучно о ней забывают. В Распхёйсе с теми, кто был помещен сюда, в темный карцер, особо не церемонились, но все же я не мог не обратить внимания на то, что мне в тот вечер даже не дали ни кружки воды, ни краюхи черствого хлеба. Это все Арне Питерс постарался, со злостью заключил я, он, больше некому. Видимо, желал показать мне, что я теперь завишу исключительно от его благосклонности. И хотя особого аппетита у меня не было, пересохшую глотку я смочил бы с удовольствием.

Спал я отвратительно, урывками, всю ночь преследуемый кошмарами, из-за окружавшего меня полнейшего мрака я даже не мог определить, наступило ли утро. И вот наконец до меня донесся звук шагов, и дверь карцера отворилась. Это был Арне Питерс, он принес мне воды и хлеба. Только благодаря этому я определил, что уже начался новый день. Однако когда спросил его, есть ли подвижки в моем деле, когда я смогу увидеть инспектора Катона и нашелся ли Рембрандт, Питерс будто воды в рот набрал.

— Тебе хорошо известно, что с теми, кто находится в карцере, разговаривать запрещено. Разве что о самом необходимом, — ядовито напомнил мне Арне Питерс. И хотя на его физиономии это никак не отразилось, по тону нетрудно было понять: он рад, что я пребываю в неведении. Впрочем, может, он и на самом деле ничего не знал.

И снова тьма, потом лязг закрываемой двери и скрежет поворачиваемого в замке ключа. Скрип железной задвижки, и в проеме двери возникла чья-то фигура. Зажмурившись от хлынувшего в темную камеру света, я с трудом узнал худощавую стать участкового инспектора Катона.

— Добрый день, господин Зюйтхоф! Как вы себя чувствуете?

И улыбнулся. Но не злорадно, как Арне Питерс, стоявший у него за спиной, а скорее сочувственно.

— Издеваетесь, господин Катон? — с легким раздражением произнес я в ответ. — Но вполне вероятно, что мне станет куда легче на душе, если вы пришли с добрыми новостями.

— К сожалению, вынужден буду разочаровать вас, — без промедления отозвался инспектор. — Я был в доме торговца антиквариатом Мертена ван дер Мейлена, однако все без толку.

— Что значит — без толку? То есть он напрочь отрицает свою причастность к моему похищению и удержанию в подвале «Веселого Ганса», это вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что мне даже не удалось с ним встретиться. Иными словами, вчера утром он отбыл на неопределенное время.

— Ага… А куда, простите?

— Этого никто не знает. В том числе и я.

— Потому что не желаете знать?

Инспектор пожал плечами и испустил тяжкий вздох. Пожалуй, даже слишком тяжкий для инспектора участкового суда.

— Откуда мне это знать?

— Да он просто желает скрыться с глаз! — взорвался я. — Ван дер Мейлен сбежал, чтобы вы его не сцапали, инспектор, неужели вам не ясно?! Отсиживается где-нибудь, дожидается, пока меня вздернут или башку мне снесут за преступление, которого я не совершал. Тогда можно будет вновь вернуться в Амстердам. Ибо единственного свидетеля по имени Корнелис Зюйтхоф уже не будет в живых, так что он сможет спать спокойно.

— Вполне возможно, вы верно рассуждаете. Но для внезапного отъезда может быть и тысяча других объяснений.

— А вас не наводит на размышления, что ван дер Мейлен надумал именно сейчас убраться из города?

— Это вполне может быть и случайностью.

— Вы что же, всерьез полагаете, что столь солидный торговец может второпях сорваться неизвестно куда, даже не предупредив подчиненных, не поставив их в известность о том, куда и на сколько уезжает?

— Верно, столь спешный отъезд выглядит необычно и действительно наводит меня на кое-какие размышления. С другой стороны, ничего противозаконного тут нет, и только на этом основании я не вправе что-либо поставить в вину ван дер Мейлену.

Минуту или две я лихорадочно раздумывал, после чего спросил:

— А что по этому поводу думает доктор ван Зельден? Может, он сможет вам помочь. Естественно, если вы его расспросите о ван дер Мейлене.

— Мне не составит труда его расспросить. Кстати, мы уже с ним беседовали. Он признает, что время от времени захаживал в «Веселого Ганса» и встречал там ван дер Мейлена. Но ему ничего не известно ни об отъезде последнего, ни о каких-либо общих делах торговца и владелицы заведения Каат Лауренс. К сожалению, у доктора ван Зельдена было мало времени, поскольку его срочно вызвали в дом де Гааля. У Константина де Гааля случился нервный припадок по поводу внезапной гибели невесты — Луизы ван Рибек. Судя по всему, он питал к этой женщине самые искренние и глубокие чувства. Впрочем, как вы можете убедиться, все, что мне удалось выяснить, ни в коей мере не снимает с вас подозрений, — подытожил инспектор Катон. — Посему вплоть до выяснения обстоятельств вам придется оставаться в Распхёйсе, господин Зюйтхоф. Я очень сожалею и, поверьте, искренне вам сочувствую.

Я даже готов был ему верить.

— Инспектор, скажите, а что все-таки с Рембрандтом ван Рейном? — поинтересовался я на прощание. — Он, случаем, не нашелся?