Преследователи кинулись за мной. Я чувствовал, что они наступают мне на пятки, и несся вперед так, как еще никогда в жизни. Слишком поздно я сообразил, что в этой темноте утратил ориентировку, и в результате бежал прямо к Принсенграхт. Стоит мне сейчас остановиться, как красноносый тут же сцапает меня. И я, в надежде уйти от преследования, предпринял отчаянную попытку — вскочил в одну из стоявших у берега канала лодок.

Я едва не упал — лодка ходуном заходила по воде после моего прыжка. Махая руками, словно безумец, я все-таки устоял на ногах. Но тут лодка внезапно накренилась, и я упал в холодную воду канала Принсенграхт.

Наглотавшись воды, я возблагодарил своего родителя, еще в детстве обучившего меня нехитрой премудрости плавания. Благополучно выплыв на поверхность, я убедился, что барахтаюсь в воде неподалеку от берега рядом с лодкой, которой намеревался воспользоваться. Но ее занял некто. Некто в разбитых сапожищах и с дубинкой в руке. Красноносый. Его рука поднялась вверх, чтобы нанести мне удар.

Набрав в легкие побольше воздуха, я уже собрался нырнуть, но в этот момент на голову мне обрушился страшный удар. Показалось, будто череп разлетается на тысячу кусочков. И я полетел во тьму.

Глава 13

Ночной кошмар

Я бежал, продираясь сквозь лесную чащобу, огибая корявые стволы вековых деревьев, угрожающе простиравших ко мне суковатые ветки. Иногда мне удавалось увернуться от них, иногда нет, и ветви больно стегали меня полипу, по спине, по ногам. И вот я, не в силах устоять на ногах, растянулся, больно ударившись о неестественно твердую лесную землю. И снова ветки тянулись ко мне, норовя задеть кривыми сучьями, разрывая одежду, и мне мерещилось, что еще немного, и они разорвут меня самого. Ценой нечеловеческих усилий высвободившись из их цепких объятий, я, пошатываясь, поднялся.

Затравленно озираясь, я вдруг заметил невдалеке странный свет. Неяркий, какой-то темный даже, но пронзительно-синий! Лазурный! И тут мне почудилось, что синева образует нечто похожее на длинный проход, служивший, как мне отчего-то подумалось, единственным путем из устрашающей чащобы. Я направился к этому непонятному лазурному маяку, и ветви деревьев, еще мгновение назад готовые разорвать меня в клочья, почтительно расступались, словно зачарованные магией синевы. Только потом, уже оказавшись в лазурном туннеле, я понял, что чащоба гнала меня именно в него.

Голубизна облекла меня, взяла в плен и готова была поглотить. Меня то окатывало ледяным холодом, то бросало в пот от невыносимого жара, и мне начинало казаться, что плоть моя вот-вот растает подобно воску, душа испарится, а разум сольется с этой грозной синевой, всеохватывающей и всепроникающей.

В отчаянной попытке бежать из плена этой ослепляющей, вездесущей лазури я рванулся. Бежать! Но куда? Вокруг не было ничего, лесная чащоба исчезла, осталась одна лишь ядовитая синева.

Вскоре до меня, будто из бесконечного далёка, донесся смех, и тут из океана синевы вырисовалось чье-то лицо. Торжествующее, радостное от осознания победы. Изборожденное морщинами, омертвелое лицо принадлежало старику. Но глаза! Эти смотревшие будто сквозь меня глаза! Их насмешливый взор, пронизывая меня, был устремлен в мир. Эта насмешливость показалась мне кощунством, святотатством, и я с отвращением отвернулся. И тут синева наконец померкла, стужа и жара уступили место прежнему мраку.


Ощутив под собой холод каменного пола, я вдруг сообразил, что прежний непроглядный мрак беспамятства исчез. Тут мне вспомнились трое громил, дубинка в руках одного из них, ее удар, лишивший меня чувств.

Едва очнувшись, я ощутил страшную, пульсирующую боль в левой части головы — там, куда пришелся удар красноносого. Невольно я попытался дотронуться до головы, но не смог — руки оказались связаны за спиной.

Секунду спустя я сообразил, что мне связали и ноги. Я беспомощно лежал на холодном полу в каком-то лишенном окон закутке, по кускам восстанавливая в памяти кошмарный сон.

Самым ужасным в пережитом кошмаре были не цепкие ветви деревьев и даже не зловещее ядовито-синее свечение, а старческий лик, омерзительный в своем богохульствующем довольстве. Попытавшись вызвать в памяти его черты, я без труда узнал лицо мастера Рембрандта. Не приходилось удивляться тому, что недоступные разуму силы, ведающие нашими сновидениями, напрямую связали смертельную лазурь с обликом мастера. Трудно, почти невозможно уловить логику наших снов. И увиденный мной тоже не был исключением. Меня мучило подсознательное желание постичь непостижимое. Но, тяжело вдохнув, я заключил, что, может, именно мое неведение было как раз мне во благо.

Мысли мои вернулись к застенку, в котором я очутился. Перед собой я видел дверь, под ней едва различимую полоску света. В соседнем помещении, должно быть, горела свеча или керосиновая лампа. Во всяком случае, свет не походил на дневной. Это означало, что я здесь не один: раз есть искусственный свет, должны быть и люди. А среди них тот, кто высвободит меня из пут.

И тут же я стал корить себя за наивность. Тот, кто бросил меня сюда, связанного, вряд ли будет печься о моем освобождении. Скорее напротив.

Чувства обострялись по мере того, как я приходил в себя. Я уже мог слышать голоса. Разговор? Нет, больше походило на пение. Пели под музыку. И песня была мне знакома. Она рассказывала о любви бравого мушкетера к дочери купца, с недавних пор ее горланили во всех амстердамских кабаках. И тут до меня постепенно стало доходить, где я. А если вспомнить о том, что со мной произошло, нетрудно было догадаться, кому я обязан похищением у Башни Чаек.

Я, как уже говорил, был связан по рукам и ногам, но вот приковать цепью к стене меня не додумались или же не сочли нужным. И я покатился по полу — необходимо было исследовать застенок. Помещение оказалось небольшим и совершенно пустынным. Вдоль стены с писком прошмыгнул зверек — наверняка крыса. При всей моей нелюбви к ним все же легче было ощутить себя не в полном одиночестве.

Подкатившись к двери, я стал что было сил колотить по ней связанными ногами. И вопить во все горло. Я хорошо понимал, что услышат как раз те, кто затащил меня сюда, но это меня не смутило, и я продолжал колотить в дверь ногами и орать. Голова гудела, было противно до тошноты, а пить хотелось так, что я готов был осушить бочонок пива. Уже пару минут спустя полоска света под дверью стала ярче, до меня донесся звук шагов. Лязгнула щеколда, и я чуть откатился от двери. Сердце заколотилось, я как зачарованный смотрел на медленно открывавшуюся дверь.

Вошедший в одной руке держал фонарь, в другой — кинжал. Единственное, что отчасти успокоило меня, так это то, что он не входил в уже знакомую мне троицу громил. Что же касалось его внешности, он с успехом вписался бы в эту компанию. Длинные, свисающие клочьями немытые лохмы, неопрятная борода — в общем, полдня работы, и никак не меньше, даже для опытного цирюльника. Глаза настороженно и злобно глядели на меня из-под бугристого, низкого лба.

— Чего тебе надо? Чего молотишь в дверь? — рявкнул он.

— Потому что одурел от боли и жажды, — ответил я, стараясь говорить дружелюбнее. — И вот еще что — очень был бы обязан, если бы с меня сняли эти путы. А то веревки скоро до костей кожу протрут.

Едва различимые в патлатой бородище губы сложились в издевательскую ухмылку. А когда этот субъект захохотал, передо мной во всей красе предстали его отвратительные, почерневшие клыки.

— Ах, ах, так мы еще и недовольны! Радуйся, что тебя не прибили на месте, любезный!

— Судя по тому, что творится в моей голове, недолго оставалось.

— Никто еще не подыхал от головной боли.

— Зато от жажды умирают, это уж я тебе определенно скажу. Воды не принесешь?

Мне показалось, что просьба поставила его в тупик.

— Знаешь… Я тут не решаю…

— А кто?

Повисла томительная пауза. Музыка и пение звучали отчетливее через открытую дверь. Это был целый хор, теперь пели уже о морячке, обретавшем счастье в долгом плавании.

— Этого я не могу сказать, — наконец ответил бородач.

Позабыв о своем статусе пленника, я, посмотрев охраннику прямо в глаза, твердо произнес:

— Тогда тащи сюда своего ван дер Мейлена! Он-то, надеюсь, не безъязыкий.

Было видно, что бородач испугался.

— А… откуда… откуда ты знаешь?..

— А я и не знал. Да угадал. Мы ведь на Антонисбреестраат, если не ошибаюсь?

Ответа не последовало. Бородатый безмолвно повернулся и вышел, затворив за собой дверь. Резко звякнул задвигаемый запор, и тут же шарканье шагов затихло.

Наверняка в зале заведения можно было оглохнуть от этого заливистого пения, но здесь, в моем каземате, оно было едва слышным. Почему-то мне вспомнились колыбельные, которые в детстве пела мне мать, ее круглое лицо, локоны светлых волос, теплые, дорогие руки, так ласково гладившие лоб, когда я не желал засыпать. И несмотря на ужас своего положения, я вдруг ощутил странное умиротворение, погрузившись в полузабытый мир далеких воспоминаний. Даже головная боль немного утихла.

Я пролежал, видимо, не так долго, от силы с десяток минут, а может, и целый час. Кто знает? Что-то странное творилось со временем. Из состояния блаженного полузабытья меня вывело шарканье шагов. И тут же боль в голове вернулась, а с ней — и мучительная жажда. Язык шелестел в пересохшем рту, в глотке саднило.

Передо мной снова возник бородач с фонарем в руке. Но на сей раз он прибыл в сопровождении еще одного человека. Узкое, бледноватое лицо при виде меня недовольно сморщилось. Мертен ван дер Мейлен шагнул ко мне и, возвышаясь надо мной, сокрушенно, как мне показалось, покачал головой:

— Вы ввязались в жуткую неприятность, Зюйтхоф. Я предложил вам неплохие деньги, работу, словом, то, за что любой безработный художник Амстердама до гробовой доски был бы благодарен мне. А вы? Как поступили вы? Принялись шпионить за мной! Встревать в мои дела! Жаль, мне на самом деле искренне жаль вас. Я ведь рассчитывал на вас, строил относительно вас планы. Теперь же мне придется искать другого человека. Впрочем, как мне кажется, это не составит труда. Желающих будет сколько угодно.