Судя по всему, этот господин влил в себя красного вина соответственно своей комплекции, ибо язык его безнадежно заплетался, лицо раскраснелось, а походка была шаткой. Женщина, шедшая с ним, была уже не первой молодости, что, однако, не мешало ей увешивать себя побрякушками и вплетать в волосы слишком уж пестрые ленточки. Из-под туго затянутого корсета неукротимо дыбились груди. Она напомнила мне потаскух, что осаждают одиноких мужчин в Лабиринте Лингельбаха и в районе Розенграхт, где они устраивали настоящие столпотворения, и обладательница дребезжащего голоса, шествующая под руку с толстяком, явно могла претендовать на статус их предводительницы.

У портретов парочка остановилась, мужчина горящими глазами стал всматриваться в изображенных на нихженщин.

— И что, любую из них можно будет пригласить? — срывающимся от волнения голосом спросил он.

— Если они уже не приглашены кем-нибудь, безусловно, — заверила его спутница. — Вы первый клиент сегодня, поэтому можете выбирать для себя, кого пожелаете.

— Кого пожелаю, — невольно повторил толстяк и медленно пошел по коридору, не отрывая взора от картин.

Дойдя до моего убежища, он покачнулся, и я уже был готов к тому, что он рухнет на Диану, и тогда прощай мое убежище. Но в последний момент он все же устоял на ногах, ухватившись за стенку, и в довершение всего звучно рыгнул. В нос мне ударила тяжкая вонь винного перегара. Толстяк продолжил осмотр и наконец остановил выбор на полноватой блондинке. Она была третьей по счету моделью, которую привел мне ван дер Мейлен. Торговец еще представил ее мне как Клэртье, но она, вне всякого сомнения, была такая же Клэртье, как и Луиза ван Рибек — Марион.

— Мне бы хотелось вот ее. — Это было сказано тоном счастливого ребенка, выбравшего сладость. — Она сейчас здесь?

Сводня, а описанная дама, несомненно, была ею, улыбнулась:

— Вам везет, мой господин. Могу лишь поздравить вас с таким выбором. Пойдемте со мной!

И повела его в комнату, расположенную как раз слева от моего убежища. Я был потрясен. Мои самые мрачные предположения относительно предназначения картин и цели прихода сюда Луизы подтверждались. Я даже пожалел, что разгадал загадку, и едва сдерживался, чтобы не последовать за сводней и этим толстомясым клиентом и не задать обоим знатную трепку. Только осознание собственной причастности к творимым здесь мерзостям удерживало меня от столь отчаянного шага.

Вскоре сводня вышла из комнаты и, опустив в разукрашенную жемчужинами кошку-копилку несколько монет, исчезла из моего поля зрения, направившись к лестнице. Я обвел глазами двери этого коридора и представил себе тех, кто за ними дожидается таких вот визитеров. Одной из этих женщин была Луиза, это я знал определенно. Я кипел от бессильной ярости и стыда.

Тряхнув головой, я поспешил к лестнице — надо было уходить отсюда. Меня уже куда меньше заботило, останусь я незамеченным или нет, но вот наконец, без осложнений выбравшись из увеселительного заведения, я стал направляться к Антонисбреестраат.

— Эй! Кто там? Ах, это опять ты! Я тебя запомнил! Чего ты здесь околачиваешься?

Швейцар!

А я-то, дурень эдакий, уверовал, что он меня не заметит на выходе из проулка! При других обстоятельствах я нашел бы убедительную отговорку, но у меня по-прежнему не выходило из головы увиденное в этом веселом домике. Остановившись будто вкопанный, я вопросительно уставился на охранника. Он чуть ли не бегом устремился ко мне.

— Ты погоди, господин хороший! Я тебе покажу, как шляться, где не положено!

Его угрожающе сжатые кулаки не оставляли сомнений, что и как он собирался мне показать.

Когда швейцар был в паре метров от меня, я вышел из оцепенения, враз припомнив все, чему учил меня мой наставник Роберт Корс. Пригнувшись, я в мгновение ока забежал охраннику за спину, ухватил его правой рукой за плечо, а левой хорошенько пнул в ногу. Неуклюжий парень, потеряв равновесие, грохнулся лбом о кирпичную стену и стал съезжать вниз.

Помотав головой, он, сидя на мостовой, стал ощупывать рану. Рана была не очень глубокой, но кровоточила здорово. Охранник, все еще не веря в случившееся, глуповато уставился на меня.

А теперь на самом деле прочь отсюда, и поскорее, велел я себе и стремглав помчался по погруженной в сумерки Антонисбреестраат. Вслед мне раздавались призывы швейцара о помощи. Я свернул с Антонисбреестраат в ближайший переулок и, нырнув в лабиринт узких улочек, петлял по ним до тех пор, пока не убедился, что я в безопасности.

Тяжело дыша, я остановился и огляделся. Лабиринт улиц, в котором я очутился, был мне незнаком. Здесь находилось множество харчевен, но они вряд ли могли состязаться с только что покинутым мною заведением. Навстречу мне попадались оборванцы в сильном подпитии, ничуть не трезвее жирного барышника — клиента респектабельного борделя, но эти люди были куда симпатичнее мне. Уже хотя бы потому, что вид их не будил во мне укоров совести.

Из темноты ворот возникла женская фигура.

— В гордом одиночестве, красавчик? Могу составить компанию, если пожелаешь.

Судя по скрипучему, пропитому голосу, приглашение исходило от давным-давно вышедшей в тираж шлюхи. И верно — синие круги под глазами, морщины, более-менее беззубый рот. И вдобавок огромный чирей на лбу. Чтобы окончательно добить меня, она распахнула платье, выставив напоказ уныло свисавшие, дряблые груди.

Я с отвращением отвернулся и побрел к первому попавшемуся кабаку. Там уселся за столик и заказал самой крепкой водки. Необходимо было умерить бушевавшую во мне злость. И одной чаркой тут не обойдешься.

На Розенграхт я попал только к полуночи. Улицы уже патрулировали ночные блюстители порядка, и я, как мог, избегал встречи с ними, поскольку у меня не было при себе фонаря, положенного каждому приличному гражданину в темное время суток.

Уже на подходе к дому на Розенграхт я чудом избежал встречи с патрульными. Меня уберег их фонарь, свет которого мелькнул вдали, и я, спрятавшись за деревом, дождался, пока они продолжат путь. Оба прошли почти вплотную ко мне. Патрульные рассуждали о суматохе в доме какого-то художника. В свете фонаря зловеще сверкнули клинки шпаг.

У самых дверей меня перехватила Корнелия. Я не без удивления отметил, что она, несмотря на поздний час, не в ночной сорочке, а в платье. Девушка была вне себя от ярости.

— Где вас только носило весь вечер? — набросилась она на меня.

— Вам-то какое до этого дело? — отпарировал я, внезапно поняв, что у меня заплетается язык.

— Да вы, оказывается, пьяны, Корнелис Зюйтхоф! Неужели у мужчин нет другого развлечения, как только нализаться?

— Почему же, — ответил я уже спокойнее и с явным намерением нахамить ей. — Есть. Например, приходить по вечерам домой, не опасаясь, что на тебя наорет какая-нибудь досадливая баба.

Кровь ударила Корнелии в лицо.

— Как вы вообще осмеливаетесь говорить со мной таким тоном? Тем более после того, как наплевали на свои обязанности?

— Обязанности? Я исполнил все, что положено.

— Да, но никто не давал вам разрешения болтаться столько времени неизвестно где. Вам не приходило в голову, что вы можете понадобиться здесь?

— Это кому же? Уж не вам ли?

— Моему отцу!

Тон, которым это было сказано, вмиг отрезвил меня.

— Он что, захворал? — негромко спросил я. Меня всерьез испугало услышанное от дочери мастера Рембрандта.

— Вероятно, это можно и так назвать. Набрался до чертиков и чуть было не утонул. Слава Создателю, он едва шлепнулся в канал, как его заметили постовые и вытащили. Потом…

— В канал? — не дал ей договорить я. Пытаясь представить себе это зрелище, я испугался еще больше.

Девушка кивнула, и я только теперь заметил, как она бледна.

— Упал в воду у самого дома. И один из ночных постовых в последний момент вытащил его. Еще несколько секунд, и он бы утонул.

— Это скверно, — произнес я. — И все же в чем моя вина?

— Вы еще спрашиваете? Ну-ка пойдемте со мной!

Я последовал за ней наверх, в комнату, отведенную Рембрандтом для хранения части его коллекции диковинок и одновременно служившую мне спальней. В слабом свете свечи в руках Корнелии передо мной предстал ужасный разгром. Я замер как вкопанный. На полу в беспорядке валялись безделушки, осколки разбитых вдребезги ваз и бюстов. Мой медведь лежал на боку, он странно напоминал мне швейцара у врат «веселого домика», на котором я удачно опробовал навыки, преподанные мне в школе борьбы. Все выглядело так, словно здесь похозяйничал буйнопомешанный.

Не избежал печальной участи и мольберт. От репродукции выдержанной в лазурных тонах, принесшей столько бед картины остались лишь синеватые клочки холста.

— Это ваша картина, верно? — спросила Корнелия.

— Была. Что здесь произошло?

— Когда мой отец вернулся домой, он принес с собой кое-что для пополнения своей коллекции — турецкую шаль, как он сказал. И отправился отнести ее наверх. Не прошло нескольких минут, и мы с Ребеккой услышали, как он вопит в бешенстве. Мы тут же побежали к нему наверх. Я не могу вам передать, как он бушевал и бранил вас за эту картину. — Корнелия кивнула на обрывки холста. — Он будто одержимый рвал на куски холст. После этого ушел из дому, ни слова нам не сказав. Напился он скорее всего в харчевне, куда обычно ходил. А по пути домой свалился в канал.

— Говорите, бранил меня? За что? Что именно он говорил?

— Да разве разберешь? Он орал о вероломстве, о предательстве, о том, что вы мерзкий шпик, который вечно вынюхивает, повсюду свой нос сует. Что он имел в виду, Корнелис? Что это за картина? Отчего он так на нее напустился?

Я покачал головой:

— Не могу ничего сказать по этому поводу, Корнелия, потому что мне самому пока что ничего не ясно. Но какая бы тайна ни окружала ее, думаю, лучше будет, если вы не станете вникать во все это.