Двери охранял швейцар, широкогрудый рослый мужчина, пристально оглядывавший всех входивших. Он сразу же узнал прибывших, и лицо его расплылось в угодливой улыбке. Ван дер Мейлен что-то сказал ему, и они обменялись несколькими фразами. Увы, из своего импровизированного убежища — я хоронился за огромной бочкой для сбора дождевой воды на противоположной стороне улицы — я не мог расслышать, о чем шел разговор. Но что самое любопытное: ван дер Мейлен и его спутница не воспользовались главным входом, а вошли в заведение через заднюю дверь, выходившую в узенький проулок, отделявший этот дом от соседнего.

Покинув убежище, я ленивой походкой прошагал к увеселительному заведению. У входа я удостоился пристального взора цербера. Его рыхлое, в оспинах лицо, спутанные волосы и шапочка набекрень придавали ему сходство с бродягой без определенных занятий. Он великолепно вписался бы в троицу, нападавшую на меня в тот памятный вечер неподалеку от Лабиринта. Впрочем, выбор владельца увеселительного заведения нетрудно объяснить: именно такие типы ему и были нужны, чтобы отпугивать всякий сброд.

— Весело тут у вас, — с понимающей улыбкой произнес я и хитровато подмигнул охраннику. — Посоветуете зайти?

— Вам здесь делать нечего, — без церемоний отрезал он. — Это заведение предназначено для другой клиентуры.

Намек был мною понят.

— Уж не думаете ли вы, что у меня не хватит денег расплатиться за стаканчик винца? Так вот, ошибаетесь, милейший. Деньги у меня есть, могу и с вами поделиться!

Достав из кармана монету в один гульден, я повертел ее у него перед носом.

Внимательно посмотрев на зажатый в пальцах гульден, верзила, не скрывая презрения, бросил:

— Отправляйся-ка ты лучше в порт. Там полным-полно притонов, где тебе за гроши нальют вина. Убирайся отсюда!

Делать было нечего. Спрятав свой несчастный гульден, я удалился, словно побитый пес. До ближайшего угла. Там, спрятавшись за аркой ворот, я стал наблюдать за входом в заведение. Охранник не обманул меня — клиентура здесь была в самом деле не какая-нибудь: зажиточные горожане, купцы, чиновники высокого ранга, как мне показалось. Наметанным глазом швейцар мгновенно определял тех, кто принадлежал к этим кругам. Но я не собирался капитулировать — стремление разобраться в загадке Луизы ван Рибек придавало мне решимости.

Когда стемнело, стараясь держаться в тени домов, я пробрался к узкому переулку, в котором исчезли Луиза и ее кавалер. Чтобы отвлечь внимание цербера, я стал кидать камешки в стену дома, противоположного тому, в котором располагалось заведение. Мой расчет оказался верным — швейцар, на время покинув пост, направился к дому посмотреть, в чем дело. Этого мне было достаточно, чтобы незаметно проскользнуть в переулок.

Зажатая между домов узкая улочка выглядела зловеще. Небо отсюда можно было разглядеть, лишь задрав голову. Резко пахло мочой и испражнениями. Стараясь дышать ртом, я опасливо продвигался вперед и вскоре обнаружил черный ход в заведение.

Интересно, этой ли дверью воспользовались ван дер Мейлен с Луизой? Я мог лишь гадать, так ли это. Дверь, как я и ожидал, была на запоре, я решил пройти еще чуть-чуть, но вскоре уперся в высокую каменную стену. Поскольку еще одного входа я так и не обнаружил, напрашивался вывод о том, что дочь купца ван Рибека и сопровождавший ее торговец могли войти в заведение только через единственный черный ход.

Пробравшись к двери, я извлек из кармана сюртука нож, доставшийся мне в неравной схватке с тремя громилами. С того вечера я не расставался с ним. Несмотря на заверения Роберта Корса, что я способный ученик, я куда увереннее чувствовал себя с клинком в руках. Поскольку я не имел опыта взломщика, то не рассчитывал, что быстро справлюсь с дверным замком при помощи ножичка. Так, собственно, и вышло. Замок упорно не желал поддаваться, и я уже был готов оставить попытки совладать с ним.

Каково же было мое изумление, когда вскоре дверь черного хода подалась. Я тут же убоялся. Только сейчас я со всей определенностью понял, что действовал как самый настоящий вор, и уже готов был представить себя у позорного столба или — что куда хуже — на исправлении в родном Распхёйсе. Вот уж натешились бы мои бывшие товарищи по работе, да и соседи по камере, для которых я всего месяц назад был надзирателем!

Однако время было не рассуждать, а действовать. Справившись с дверью, я уже не мог просто уйти отсюда хотя бы уже потому, что на выходе из проулка охранник непременно заметил бы меня. И я, сунув нож в карман, вошел внутрь, осторожно прикрыв за собой дверь и от души надеясь, что никто, кроме меня, не услышал, как она тихонько скрипнула.

В узком закутке без окон было куда мрачнее, чем в тесном, загаженном переулке. Я разобрал в темноте какие-то ящики, бочки, из чего заключил, что попал в склад. Откуда-то доносились музыка и неразборчивые голоса. Выставив вперед руки, я стал осторожно продвигаться, но, не сделав и пары шагов, чертыхнулся, наткнувшись лбом на низкую балку. Несмотря на то что я еле полз в этом мраке, приложился вполне основательно.

Нащупав наконец дверь, я чуточку приоткрыл ее. За ней располагалось еще одно помещение; там не было ни души, в глубине я разобрал ступеньки лестницы и вход. Здесь уже можно было ориентироваться, поскольку имелось окно, выходившее на Антонисбреестраат. Тут я разглядел еще одну дверь; подойдя вплотную, я припал к ней ухом. И услышал пение. Хор мужских голосов звучал хоть и вразнобой, но громко. Песня была мне знакома, в ней говорилось о моряке, истосковавшемся в долгом плавании по красавице невесте. Судя по всему, за дверями располагался главный зал, куда я не мог зайти, не нарвавшись на охранника.

Я стал подниматься по скрипучим деревянным ступенькам. Пусть себе скрипят на здоровье, в этом гомоне опасаться было нечего. Так я добрался до площадки, завершавшейся длинным коридором, освещенным тусклым светом керосиновых ламп. В коридор выходило несколько дверей, между ними висели картины. Подойдя ближе, чтобы разглядеть их, я обомлел: это были мои работы!

Их было много, большей частью портреты, написанные мною по заказу ван дер Мейлена. И работы других художников представляли собой тоже обнаженные натуры — молодых красавиц. Всего я насчитал здесь около дюжины картин. Я в полнейшей растерянности уставился на полотна.

Разумеется, я не раз задавался вопросом о дальнейшей судьбе своих работ. Наверняка, если уж ван дер Мейлен готов был столь щедро оплачивать мои услуги, он знал и тех, кому мог выгодно сбыть картины. Мне приходил на ум некий узкий круг любителей пикантной портретной живописи, а тут, оказывается, дело ограничивалось одним-единственным клиентом — владельцем этого сомнительного заведения. Роль картин здесь была ясна — разжечь плотские страсти гостей. Ведь особой разницы между этим увеселительным заведением и заурядным портовым борделем не было, просто здешняя публика была почище, да и цены на услуги, соответственно, выше. Внизу можно выпить, послушать музыку, потанцевать, а потом, поднявшись наверх, вкусить наслаждения в обществе молодой и невзыскательной красавицы.

Итак, с этим дело более-менее прояснилось. Но что понуждало молодых женщин из состоятельных семей, взять хотя бы Луизу ван Рибек, подаваться в натурщицы, иными словами, идти на риск оказаться скомпрометированной, а не ровен час, и угодить в Спинхёйс? Спинхёйс был своего рода женским аналогом Распхёйса, где сбившихся с пути женщин возвращали на стезю добродетели, обрекая на тяжкий принудительный труд. Подобная перспектива, тем более для представительниц высшего сословия, по сути, была равнозначна гибели. И для чего ван дер Мейлен притащил Луизу в это блудилище? Может, в его планы входил шантаж?

Из бесплодных раздумий меня вырвали голоса двух мужчин, поднимавшихся по лестнице. Быстро пробежав по коридору, я нырнул в нишу с мраморной статуей — тоже обнаженной натурой. То была не просто женщина, а, если судить по луку и колчану со стрелами, богиня Диана. Хвала богине охоты — за ее могучими чреслами я обрел безопасность. Затаив дыхание, я безмолвно взывал к небесам, чтобы дочь Юпитера и Латоны на сей раз не подтвердила свою репутацию богини разрушения и смерти.

В одном из идущих по коридору мужчин я узнал Мертена ван дер Мейлена, другой же, с которым торговец предметами искусства оживленно беседовал, был мне незнаком. Мужчина был строен, высок, несмотря на некоторую сутуловатость. Темная одежда с пышным белым жабо свидетельствовала о принадлежности к высокому сословию, а на узком худощавом лице запечатлелась аскеза.

Одним словом, человек этот явно не походил на тех, кто ищет утешение в увеселительных заведениях или борделях. Напротив, такие лица бывают у посвятивших жизнь укрощению плоти. Бледная до прозрачности, словно пергамент, кожа говорила о недугах. Глубоко посаженные глаза придавали голове сходство с черепом. И голос незнакомца звучал странно: чуть хрипловато и в то же время пронзительно. Когда они проходили мимо ниши, где я спрятался, я невольно вжался в стену, представив себе, как этот череп уставится на меня темными глазницами.

Но незнакомца явно не захватывали поиски проникших сюда неведомо как незваных гостей, он был поглощен беседой с торговцем ван дер Мейленом. По обрывкам разговора я установил, что речь шла о живописи, красках, их оттенках, о мастерах кисти. Среди прочих ван дер Мейлен назвал имя Рембрандта. Я чуть было не последовал за ними, так был заинтригован, но ни о чем подобном и думать было нечего — меня немедленно раскрыли бы. Я должен был благодарить судьбу за то, что меня не застукали в моем жалком убежище.

Едва ван дер Мейлен и его спутник удалились, как на лестнице раздались еще чьи-то шаги и голоса. На сей раз в коридор проследовала женщина в сопровождении мужчины. И эта пара была занята разговором.

Мужчина являл полную противоположность собеседнику ван дер Мейлена. Он был невообразимо тучен. Нужно сказать, что он представлял собой законченный тип зажравшегося скоробогача, сколотившего состояние на торговле пряностями.