Юлия Климова - Смейся, Принцесса!

Я молчала как партизан.

Клим вновь провел ладонью по лицу, а затем все же притянул меня к себе и запустил пальцы в мои волосы.

– Просто останься, я тебе все объясню. Услышь меня…

– Вызовите такси, пожалуйста, – тихо сказала я, – а больше ничего не нужно. И я поеду одна. Я хочу быть одна.

Клим отошел, взял телефон и вызвал такси – он отпускал меня без лишних слов и проволочек, так о чем же я сожалела, что стало ударом для меня? Почему этот удар случился? Почему я не в состоянии заставить себя посмотреть в глаза Климу? И почему так нестерпимо больно и стыдно, и сердце разрывается на куски?

Я пыталась понять саму себя, пока ждала машину, и не понимала… Я приехала отомстить, я знала о существовании Елизаветы Акимовой, у меня не было никакого права упрекать Шелаева за то, что в его жизни есть женщина… Он взрослый, я взрослая – все по-честному и на озвученных условиях. Мы никогда не испытывали друг к другу симпатии, не говоря уже о большем, отчего же так невыносимо тяжело и больно?!

Мы стояли около подъезда и ждали машину. Я – рядом со скамейкой, Клим немного левее, засунув руки в карманы брюк. Его лицо выражало спокойствие, но морщина на лбу так и не разгладилась.

Пожалуй, я была благодарна Климу за то, что он молчит, и я ненавидела его за то, что случилось… Наверное, если бы я подошла к нему и начала дубасить кулаками в грудь, мне стало бы легче. Да, точно, мне стало бы во много раз легче!

Вернувшись в дом Ланье, задержавшись перед злосчастной лестницей, я прислушалась к себе и с удивлением обнаружила, что страха нет – никакого и ни к кому. Его больше не осталось. Видимо, сегодняшний вечер и ночь оказались убийственными для меня. Пах, пах! – и пули летят в самое сердце. А я стою на краю, замученная ветрами, дождем, засухой, всеми мыслимыми и немыслимыми стихиями, стою и смотрю на развалины.

Я не могла остаться в этом доме. Больше не могла. Вот она, последняя капля, о которой говорил Бриль, – падение с лестницы и память, теперь навеки поселившаяся в голове. Не прогонишь, не перечеркнешь, не исправишь… Ухо болело, и я продолжала цепляться за эту боль, чтобы поменьше замечать другую, еще не созревшую, но уже обещающую непременный ад. «Главное, не задавать себе вопросов, – решила я, полагая, что именно в том спасение. – Не задавать ни сегодня, ни завтра. Никогда».

Меня уже не волновало, где я буду жить… Где-нибудь.

И как устроюсь на работу… Как-нибудь.

И то, что возврата не будет, тоже не волновало, я знала только одно – я больше не могу оставаться здесь. Именно эту фразу я непрерывно повторяла, пока поднималась на второй этаж, открывала дверь и перешагивала порог своей комнаты.

Собирая вещи, я заметила, что стала практичной – в дорожную сумку отправлялось только то, что было необходимо для жизни, плюс фотографии мамы и учебники с тетрадями. До малахита Тима я даже не дотронулась, ключи от квартиры Шелаева и кольцо сунула в карман быстро, чтобы они не задерживались в руках, не жгли их. Кто знает, может, портрет мамы через некоторое время и окажется у меня…

На журнальном столике я оставила записку:

«Прощайте, я никогда не была и не буду вашей собственностью. Да, я очень похожа на маму и горжусь этим. Анастасия».

Выйдя на улицу, я огляделась и пошла по направлению к парку. Рассвет я встретила на скамейке, рядом с засохшими клумбами, полуобнаженными деревьями, среди облетевшей листвы… Особых мыслей не было, и я тому радовалась, хотя и понимала, что это затишье перед черной бурей.

В семь утра я позвонила Симке и кратко рассказала о том, как меня встретила Эдита Павловна, как я спилотировала со второго этажа на первый и как память заполнила всю мою голову: «Поверь, она чуть не взорвалась». Я умолчала о Климе, о том, что чувствовала, когда он прикасался ко мне… Это пока должно было остаться тайной, с этим я еще должна была прожить определенное количество времени…

– Ты где? – взволнованно спросила Симка.

– В парке, – ответила я, рассматривая желтый сморщенный лист. – Сижу на скамейке.

– Так… Стой, где стоишь! То есть сиди, где сидишь! Я перезвоню через пять минут.

Я прекрасно понимала, что через несколько часов меня начнет разыскивать Эдита Павловна, и мне предстояло решить: ответить на телефонный звонок и попрощаться навсегда или не брать трубку. То меня тянуло в одну сторону, то в другую.

Минут через десять позвонила Симка.

– Все, – сказала она бодро. – Я нашла, где ты будешь жить.

– И где? – изумленно спросила я, даже не надеясь на то, что такая серьезная проблема может решиться столь скоро.

– У моей прабабушки! – объявила Симка. – Она согласна предоставить комнату, если ты будешь гулять с двумя пуделями. Ты же погуляешь с этими Артемонами?

– Конечно, – торопливо ответила я.

Даже если бы мне предложили выгуливать не собак, а двух минотавров, я бы согласилась.

О Марии Ильиничне я знала немного: она считала себя страстной натурой, любила поэзию, обожала покер, и у нее был мужчина, доктор филологических наук, – «усатый дед, не терпящий возражений», так его заочно представила Симка.

– Не волнуйся, вы точно сладите, потому что мы с прабабушкой почти одинаковые, – успокоила меня подруга, когда мы подъехали к дому. – И потом, она у меня замечательная.

– Ты любишь собак, поэзию или покер? – с иронией осведомилась я.

– Ни то, ни другое, ни третье. Я люблю жизнь!

При Симке я старалась держаться и не раскисать, но больше всего хотелось остаться одной в какой-нибудь маленькой комнате, чтобы опять обнять себя за плечи и ходить, ходить из угла в угол в надежде, что воспоминания уйдут и прекратят меня мучить. Я чувствовала: они уже почти подкрались к сердцу. Практически каждую минуту я мысленно возвращалась в квартиру Шелаева, и мне мерещилось, будто Клим прикасается к моим рукам, бедрам, плечам, шее… Я помнила его гладкую кожу, напряженные мышцы, пронзительный взгляд, нежность и нетерпение… Я помнила фразы Клима, шорох рубашки, часы на тумбочке, теплую улыбку и голос Лизы…

С какой скоростью месть превратилась во что-то другое… И как можно простить себе это? Почему же в тот момент я стала безвольной, согласной на все и даже желавшей близости? «Клим теперь смеется надо мной? Он без проблем уложил в постель одну из Ланье. Он рад? Да, наверняка, и сожалеет только о том, что Эдита Павловна о случившемся не узнает».

Прабабушка Симки оказалась именно такой, как я себе представляла. Худая, высокая, с коротко стриженными седыми волосами, голубыми глазами, тонкими губами, острым подбородком и цепким взглядом. Ее лицо избороздили морщины, но это никак не влияло на общее впечатление – каждая морщина находилась на своем месте и с гордостью сообщала о прошедших годах, радостях и горестях. Одета Мария Ильинична была экстравагантно и ярко: длинная юбка до пола с орнаментами и бахромой, свободная кофта желтого цвета и зеленые махровые тапочки с большими помпонами.

– Ну, здравствуй, беженка, – произнесла она, посмотрев на меня с улыбкой. – Я знаю, в таких историях всегда виноваты мужчины, признавайся, что произошло?

– Здравствуйте, – ответила я и вздохнула.

– Прошу тебя, – протянула Симка, – не мучай Настю вопросами. Мы же договаривались. Дело вовсе не в мужчине, а…

– Да-да, – перебила Мария Ильинична, – помню, что ты мне рассказывала, но позволь, я останусь при своем мнении. Уверена, в этой истории не обошлось без рокового красавца.

Симка толкнула меня в бок, мол, не обращай внимания, сняла куртку и повесила ее на крючок. Из комнаты вышли два большущих белых пуделя (они действительно были пострижены под Артемона), сели и стали смотреть на меня.

– Максимилиан и Кристофер, – представила своих любимцев Мария Ильинична.

– Анастасия Ланье, – представилась я.

– Они добрые, – сообщила Симка.

Трехкомнатную квартиру Марии Ильиничны нельзя было назвать большой и просторной. Маленькие комнаты, старая массивная мебель, узбекские ковры, огромное количество всевозможных горшков с цветами, перегородки и бархатные шторы скрадывали пространство и уменьшали свет. Пахло цветами и восточными пряностями. Симка говорила, что Мария Ильинична уже много лет отказывается менять жилплощадь на более просторную, а также не разрешает трогать ее мебель. «Отец сто раз предлагал, но она ни в какую. И меня это радует, здесь прошло мое детство».

У Марии Ильиничны часто болели суставы, но она все же оставалась «бодрой женщиной с устойчивой жизненной позицией», так она говорила о себе. Ее подтянутость объяснялась просто – прабабушка Симки в молодости была балериной, долго преподавала и лишь в семьдесят лет «решила пожить для себя»: «Мои дорогие, на свете слишком много мужчин, а я уже не в том возрасте, чтобы игнорировать этот факт. Так можно ничего не успеть!» Она шутила и при этом оставалась верна своему доктору филологических наук.

Я чувствовала себя неловко из-за того, что вторглась в жизнь Марии Ильиничны, и надеялась найти работу и снять комнату. «Расслабься, – улыбнулась Симка. – Бабушка сказала, что ты ей очень понравилась». Свою прабабушку она называла и считала бабушкой, потому что именно Мария Ильинична возилась с ней в детстве и сейчас была как подруга.

Моя комната – небольшая и уютная – после холодных хором дома Ланье показалась самой лучшей на свете. Пропитавшись поддержкой Симки, проводив ее до остановки, пообещав держаться, выпив чаю с Марией Ильиничной, я разобрала сумку и наконец-то позволила себе слезы. Я плакала тихо, сотрясаясь всем телом, разрезая ночь с Климом на мелкие кусочки, в душе кружили такие непокой, стыд и злость, каких еще никогда не было. И утешала я себя только тем, что больше никогда, никогда не увижу Шелаева. Мы просто нигде уже не могли пересечься, я собиралась жить просто и скромно, без ресторанов с огромными зеркалами в золоченых рамах, без больших напольных ваз с метровыми розами, без меню с блюдами из морепродуктов и прочего, прочего, прочего.