Евгения Марлитт - Служанка арендатора

– Какое мне дело до клеветников? – сказала она, гордо поднимая голову.

– Даже в том случае, если почтенные люди запрут перед вами двери своего дома? – воскликнул он вспыльчиво. – Госпожа Грибель сегодня заявила мне, что протестует против вашего переселения в господский дом, не желая этого ради своей невинной дочери! – прибавил он с жестокой откровенностью.

В безмолвном отчаянии она стиснула руки и прижала их к груди, но быстро овладела собой и спокойно заметила:

– Впоследствии ей придется просить у меня прощения за это! К тому же не она распоряжается в имении, – прибавила она, – решение зависит от вас, а вы не запрете предо мною двери.

– Да? Вы так думаете? – спросил он ее с насмешливой улыбкой. – За кого же вы меня считаете?

Она медленно перевела на него свой взор.

– Я считаю вас за благородного, великодушного человека! – проговорила она. – Если можно, забудьте все злобные слова, что я наговорила вам в своем ослеплении! Как мне было стыдно, когда я узнала, с каким намерением вы приходили на мызу! Вы спасли стариков от нужды и забот, и если бы вы видели, как ожила бедная больная, почувствовав себя под вашим покровительством. Уже за одно это я должна поблагодарить вас! – прибавила она, робко протягивая руку.

– Оставьте! – резко отклонил Маркус ее руку. – За что вам меня благодарить? Служанке нет дела до того, что я вхожу в сделку с моим арендатором, поэтому не вмешивайтесь! И вы благодарите за старую женщину, а нужно подразумевать избалованную принцессу мансарды! – резко и с гневом прибавил он. – Вы ошибаетесь, я вовсе не добр, и в эту минуту во мне кипят все дурные страсти! Если бы я мог причинить вам любую неприятность, я сделал бы это с наслаждением!

Девушка со страхом смотрела на него.

– Теперь вы знаете правду, – продолжал он более спокойно, но не менее язвительно. – Думая о гувернантке, вы надеетесь, что бельэтаж помещичьего дома может отчасти заменить салон фон Гузека, и что он представляет собой место отдохновения, где у птички вновь отрастут подрезанные крылышки! Как вы полагаете, не устроить ли нам торжественную встречу для вашей фрейлейн Агнессы?

Она с грустью покачала головой.

– Бедные гувернантки! – сказала она. – По-вашему, они лучше бы сделали, если бы бросили свои учебные книги и принялись за мытье полов и стирку белья!… По вашему предвзятому мнению Агнесса Франц тщеславная, изнеженная жеманница!

Печальная улыбка скользнула по ее губам, когда он подтвердил ее слова ироническим поклоном.

– Вы ошибаетесь! – возразила она. – Но если бы даже она и была такой, вся ее жеманность исчезла бы по возвращении домой… Не скрою, вначале она близка была к тому, чтобы в полном отчаянии бежать от исполнения своих тяжелых обязанностей… Много нужно для того, чтобы молодая девушка сладила с собой и устояла в борьбе с жестокой судьбой, но она не потерялась!

Она замолкла на минуту, как бы подавленная воспоминанием о несчастье, которое коснулось и ее, потом продолжала, вздохнув с облегчением:

– Ну, теперь все устроилось! Дорогие ей старики обеспечены на всю жизнь, и она спокойно может приняться за свое дело. Конечно, она должна будет воспользоваться вашим гостеприимством до тех пор, пока больная не перестанет нуждаться в уходе.

Маркус нетерпеливо передернул плечами.

– Ах, какое мне до этого дело! Мы с нею больше не встретимся: я на днях уезжаю, и она может оставаться в усадьбе, сколько ей угодно!… Ну, а вы?!

– Я?! – спросила она, и ее лицо осветилось восхитительной улыбкой, сделавшей его необыкновенно привлекательным.

Маркус был не на шутку возмущен, что она могла смеяться в такую минуту: очевидно, она была так же легкомысленна, как и ее госпожа.

– Ну, я тоже останусь! – заявила она, опуская глаза. – Если вы разрешаете остаться в усадьбе одной, вы должны будете разрешить это и другой! – многозначительно прибавила она.

– Э, в этом вы глубоко ошибаетесь, – возразил он, – я не разрешу, если… – он остановился, и, затаив дыхание, пристально глядел на нее, – если вы не рассеете сомнений доброй г-жи Грибель, обещав мне не переступать больше порога дома лесничего!

– Нет, этого я не могу! – без колебаний ответила она решительно и твердо.

Глаза Маркуса сверкнули гневом.

– Ну, так идите своей дорогой! – сердито вскричал он. – И знайте, что я презираю вас до глубины души!

Девушка гордо выпрямилась.

С минуту они обменивались гневными взорами, но он ошибался, считая ее слезы, дрожавшие на концах ресниц, знаком девичьей слабости и беспомощности. Она порывисто отвернулась от него и взялась рукой за кувшин.

– И вы ничего мне не скажете на это? – резко крикнул он.

– Ничего! – ответила она. – Что мне за дело, презираете вы служанку судьи или нет! Она останется здесь для двух дорогих ей людей, а до остальных ей нет дела!

Она направилась к дому лесничего.

– Кланяйтесь там от меня вашим веселым друзьям! – язвительно крикнул он ей вслед.

По-видимому, слова эти не достигли слуха девушки: ни малейшим движением не выразила она, что слышала его дерзкое восклицание, и через минуту скрылась в доме.

Возвращаясь домой, Маркус решил в этот же вечер уехать из „Оленьей рощи“.

Весь свет был открыт ему, что же заставляло его терпеть такую пытку в Тюрингии?… Стоит ему уехать отсюда, веселая жизнь охватит его и рассеет густой туман, который окутал его ясную голову и овладел его мыслями. Они сосредоточились около одной ненавистной точки, и он там будет стыдиться, и смеяться над отелловской ревностью, гнавшей его к домику лесничего, куда он подкрадывался, как куница к голубятне.

Хороша голубятня!…

Это был скорее кабак, наполненный кутящими, громко орущими гуляками, среди которых находилась прекрасная белая голубка с обманчивыми невинными глазами.

Но еще вопрос, осталась ли она чиста в этой атмосфере, пребывание в которой она хранит под покрывалом глубокой тайны.

Маркус привел в порядок бумаги для бухгалтера и отослал их домой, причем написал, что не ограничится в своем путешествии Нюрнбергом и Мюнхеном, а проедет дальше, посетит еще раз Рим и Неаполь, так что не скоро запрется в четырех стенах…

Злобно усмехаясь, он думал о том, как в музеях он будет чувствовать презрение к девушке в рабочем платье и удивляться своему теперешнему безумию…

Однако, утром следующего дня, когда он раздвинул занавески и открыл окно, свежий воздух, пропитанный запахом цветов и ягод, ворвался к нему в комнату, и Маркус, вдыхая его и глядя на дорогу, ведущую в глубину леса, ощутил глубокую тоску и горечь разлуки. Тяжело вздыхая, он подумал, что ни мертвые глаза мраморных изваяний, ни мягкий нежный воздух юга не рассеют его печали…

Отложив в сторону дорожные вещи, он направился в сад, и в беседке, опустив занавески на окнах, выходивших к сосновой роще, весь день читал и писал.

Он стойко подчинился добровольному аресту и даже невозмутимо выслушал рассказ Грибель, пришедшей к нему с кофе, о том, что уже наняла новую служанку для судьи.

– Я уже побывала на мызе и сообщила им об этом, – заключила она, – и служанка на днях вступит в свою должность! Как мне жалко жену судьи, – прибавила она, – она так мила, любезна и приветлива, и бедная страдалица столько времени не встает с постели! Я с нетерпением буду ждать того момента, когда мне придется ходить за бедняжкой. А что это придется сделать, в этом я сегодня убедилась! Ведь старики совершенно одни и так беспомощны! Гувернантки не было дома, да в ее помощи теперь никто не будет нуждаться, так что она может заниматься только собой! Ну, а что касается служанки, она может убираться к своему лесничему.

Болтая, г-жа Грибель пристально глядела на молодого помещика, подозревая, что с ним твориться что-то неладное. Ведь кофе вчера остался нетронутым, а деловые бумаги в беспорядке были брошены на столе.

– А новая служанка – настоящий драгун! – заявила толстушка. – Она носит башмаки на гвоздях и одевается, как полагается простой крестьянке. Шутя справляется с полевыми работами и похожа на ломовую лошадь, которая не устает, сколько не взвалили бы на нее. Уж она наведет порядок в их хозяйстве, что давно пора сделать, и вместе с тем положен будет конец скандалу в графском лесу!

С этими словами она ушла, заметив, что ей надо освободить комнату на чердаке и приготовить ее для новой служанки судьи.

После захода солнца владелец усадьбы закрыл дверь беседки и направился в лес. Он низко надвинул шляпу на глаза, словно стыдился деревьев, которые с суровым величием смотрели на новую глупость.

Шорох собственных шагов, треск ломающихся веток, задетых проворной белкой – все это возбуждало нервы, и Маркуса мучила мысль, что он – человек бесстрашный и прямой, крадется теперь, как вор, к чужим владениям…

Собака лесничего залаяла, когда он, неслышно ступая, обходил дом.

Окна угловой комнаты были так же плотно завешены, как и вчера, но одно было открыто, и в нем Маркус увидел то, чего так боялся – ее!

Да, она была там, и из груди его вырвалось проклятие, когда он увидел ее у плиты, освещенную ярким пламенем…

У него явилось желание сильным ударом кулака пробудить ее от глубокого раздумья. Но прежде, чем он успел это сделать, она скрылась за дверью ближайшей комнаты с дымящимся блюдом в руках.

Постояв еще с минуту, Маркус гордо выпрямился и ушел, равнодушно проходя мимо окон дома.

Нет, он больше не будет жалкой игрушкой своей несчастной страсти! Стыдно тому, у кого страсть берет верх над рассудком!… Все должно кончиться, как будто земля разверзлась и поглотила красный домик со всеми его обитателями!…

Наступила суббота, последний день этой бурной недели.

Приехал архитектор и привез план новой мызы; он побывал на мельнице, куда сопровождал его помещик, и остался обедать в „Оленьей роще“.