Судья был из породы тех нахальных людей, которые верят только самим себе, и никогда не согласятся с тем, что не пользуются почетом и силой.

– Да, наша дорогая приятельница прекрасно умела ценить то, что мы для нее делали, – произнес он важно и с холодным спокойствием. – Мы всегда, даже живя вдалеке, принимали участие в ее радостях и горе. Потом, переселяясь в „Оленью рощу“, охотно делили с нею ее печальное одиночество. Сколько раз я, несмотря на ветер и непогоду, бежал к ней, чтобы игрой в шахматы сократить ей скучные зимние вечера! Заметьте при этом, сударь, что я не питаю страсти к шахматной игле, совсем напротив!… Но охотно приносишь жертвы женщине, умеющей так ценить самоотверженную преданность, как это умела дорогая покойница! – с пафосом закончил он.

– Она сделала для нас больше, чем вся толпа друзей, теснившихся в нашей столовой и у игорных столов! – робко заметила дрожащим голосом старушка.

– Не огорчайся, дружок: эти люди не стоят того, чтобы вспоминать о них! И ты права относительно Клотильды: она умела быть признательной и сделала бы для нас больше, если бы мы сами не уклонялись из деликатности! – продолжал плут и пожал плечами. – Но что поделаешь? Видно, так суждено – смерть захватила ее врасплох, а то многое было бы совсем иначе!

Маркус гневно отвернулся от наглого болтуна: подумать только, он довольно недвусмысленно предъявлял свои права на „Оленью рощу“ на основании каких-то мифических жертв, за которые покойная непременно вознаградила бы его, если бы ей не помешала внезапная кончина…

У молодого владельца усадьбы готов был сорваться резкий ответ, но, заметив умоляющий взор больной, со страхом устремленный на него, он преодолел себя и спокойно проговорил:

– Насколько мне известно, тетка всегда считала себя не более как управительницей имением, оставленного ей мужем, поэтому не оставила никакого завещания!

– Да, да, кажется, что так! – пробормотал судья и вдруг как-то съежился в своем кресле. – Я припоминаю, что слыхал нечто подобное от нее самой… Надо отдать вам справедливость, вы не пренебрегли ее многолетней дружбой к нам… Итак, я с величайшей благодарностью принимаю ваше предложение временно переселиться в господский дом… Но что же мне делать со скотом?

Трудно было остаться серьезным при такой смешной напыщенности!

Маркус нагнулся, стараясь застегнуть пуговицу перчатки, и сказал:

– Ну, проходя мимо скотного двора, я видел только одну корову!

– О, это только сейчас, господин Маркус, – возразил старый судья. – Я недавно должен был продать мяснику двух великолепных швейцарских коров – тяжкое испытание для хозяина! Вообще мне не везет в этом отношении: дело идет совсем не так, как нужно! Никто не знает этого лучше меня, но я не имею знающего человека, хотя писал об этом повсюду!… Здешнего я ни за что не возьму – они ни к черту не годятся! Я предлагал прекрасное вознаграждение, но никто не хочет ехать в такую глушь!

– Позвольте мне попытаться найти человека: может быть, я буду счастливее вас! – сказал помещик. – Для коровы найдется место в усадьбе, а птицу можно держать на дворе. Когда же окончится постройка, все войдет в свою обычную колею: в стойлах будет помещаться необходимый для хозяйства скот. А для поддержания хозяйства в полном порядке будут наняты люди, иначе мызе грозит полное разорение! Я позабочусь обо всем, причем ввиду жатвы одного работника найму теперь же.

Очевидно, пуговица на перчатке Маркуса никак не поддавалась усилиям, потому что он все не поднимал головы.

– Конечно, нужна также и служанка, сильная крестьянская девушка, способная оказать существенную помощь в хозяйстве. Девушка, работающая теперь на мызе, вероятно, была взята совсем не для этого!

Больная закрыла глаза своей худой рукой, как бы под влиянием внезапной слабости. А судьей овладел такой приступ кашля, что лицо его налилось кровью.

Помещик сгорал от нетерпения узнать что-нибудь о девушке и не хотел упускать удобного момента. Поэтому он сделал вид, что не замечает ни слабости старушки, ни кашля ее мужа.

– Я слышал, что она городская или, может быть, только служила в большом городе? – допытывался он.

– Да, она служила во Франкфурте-на-Майне, – отвечала старушка, снимая руку с лица и перебирая нею одеяло. – Она воспитана не для такой работы, бедняжка, совсем не для такой, и…

– И потому мы будем вам очень благодарны, если вы нам доставите расторопную деревенскую служанку, – прервал ее судья. – Итак, когда же вы думаете начать перестройку, господин Маркус?

– Как только переговорю с архитектором ближайшего города! – ответил помещик, вставая. Лицо его было мрачным, глубокая складка появилась меж его бровей. – Затем немедленно представлю вам план.

– Да благословит вас Бог, вы благородный человек! – вскричала больная в сильном волнении, когда Маркус раскланивался с нею.

Судья настоял на том, чтобы проводить его. Выйдя за дверь, он с таинственным видом остановил его.

– Все это прекрасно и любезно с вашей стороны, что вы хотите для нас сделать, – шепотом произнес он. – И я вам очень благодарен, но не думайте, пожалуйста, что вы чем-нибудь рискуете: все будет заплачено до последнего пфеннига, так что ваши деньги не пропадут, ручаюсь за это! Видите ли, там я не мог ничего сказать: моя жена до сих пор все плачет о сыне, такая глупая!… И если бы он вернулся домой нищим и в лохмотьях, она была бы рада видеть его: все женщины таковы! Но мужчина не должен терять голову в подобных случаях, и я не стану мешать карьере моего сына из-за таких пустяков! Ему показалось тесно в нашей прекрасной Тюрингии, и теперь он уже вроде набоба! Еще год или два, и я обращусь к светлейшему князю с запросом о цене его гельвенденского поместья…

Он прервал себя, заметив через отворенную в кухню дверь кошку, которая уже вскочила на стол и подбиралась к одному из лежавших там голубей.

Сорвав со своего голого черепа шапочку, он бросил ее в плутоватое животное.

– Ах, ты, негодная, пошла вон! – крикнул он и заковылял сам туда.

Прогнав кошку палкой, он затворил дверь кухни, где никого не было: облако пара не клубилось уже над горшком с супом, огонь на очаге, как видно, давно погас.

– Что за беспорядки! – ворчал судья, красный от гнева и напряжения. – Держи хоть десять человек прислуги, все равно, все разойдутся и бросят двери настежь, чтобы кошки угощались тем, за что хозяин платит такие деньги! Еще минута, и мы остались бы без обеда! Глупая девчонка, где она опять пропадает?

„И в самом деле, где она скрывается? “ – думал Маркус, простившись с хозяином и направляясь через двор к саду.

Он хотел вернуться домой тем же путем, каким пришел, и бросил сердитый взгляд на окно мансарды, где по-прежнему развевалась белая занавеска, как белое облачко среди ясной синевы неба. – „Вероятно, она убежала к гувернантке и, может быть, в эту минуту две женские головки исподтишка и с лукавой улыбкой следят за мною… Но это уж слишком – бросить на произвол судьбы скудный обед своих господ, рискуя получить за это строгий выговор единственно из-за того, чтобы не встречаться со мною еще раз…“

В саду так же было тихо и пустынно!

Малиновки щебетали в кустах, через которые недавно пробиралась мнимая дама в белом платье, чтобы срезать нужную для кухни зелень.

Очевидно, здесь никто не проходил с тех пор: по дороге там и сям валялись потерянные ею коренья.

В липовой беседке он смело мог взять в руки и рассмотреть записную тетрадь: кругом не было ни души и никто не увидит его насмешливой улыбки.

Первые страницы маленькой тетрадки были исписаны изящным женским почерком, тем самым, которым было написано под диктовку судьи письмо. Но тут были не стихи, а отрывочные мысли, обнаруживавшие ясный и здравый смысл у писавшей, и свидетельствующие о ее уме и характере.

После того, как она бросила место, чтобы ухаживать за теткой, поэтические излияния часто сменялись аккуратным счетом скудных приходов обедневшего дяди…

Но как мог согласоваться такой решительный образ действий этой дамы с тем, что она до сих пор, как принцесса, не могла обойтись без услуг горничной?…

Маркус сердито мял в руках ни в чем не повинную тетрадь и удивлялся самому себе. Что с ним? Куда девался его душевный покой?…

До сих пор он не испытывал другого чувства, кроме радостного наслаждения жизнью, которая мирно и спокойно протекала за письменным столом в конторе, и в часы отдыха среди разных удовольствий…

Ничто не могло лишить его крепкого молодого сна, ничто не могло нарушить его здорового аппетита…

И вдруг, столь приятное вначале пребывание в деревне было испорчено назойливыми размышлениями, от которых он никак не мог отделаться.

Тонкие блюда, изготовляемые для него госпожой Грибель, он отодвигал в сторону, а сегодня утром, раньше, чем проникли в спальню пронзительные крики петухов, его голова уже беспокойно вертелась на горячей подушке.

Эта мыза – развалина былого величия, с его обитателями – таинственной гувернанткой, судьей – полоумным лжецом и хвастуном, с девушкой, имеющей лицо сфинкса и очаровательную фигуру знатной дамы в жалком рабочем платье…

Эта девушка неотразимо привлекала его и сердила, как никто и никогда в жизни. И, ко всему этому, гуманный и любознательный лесничий, протягивающий к ней свои хищные руки!…

О, он посылает их всех вместе и порознь к черту за все беспокойство и мучения, какие он испытывает, и от которых не может отделаться несмотря ни на что!

Сегодня же он поедет в город и переговорит с архитектором, которому он поручит следить за всеми перестройками. Через несколько дней план будет готов, а также контракт и договор. Все же остальное – наем прислуги, переселение семейства судьи в господский дом, закупку скота и прочее – можно передать в руки арендатора Грибеля и его доброй жены.