— Мои пчелы... Ах, мои пчелы! — бормотала она.

Но уже было невозможно что-либо сделать. Ее била дрожь.

— Что это за запах? — принюхиваясь, спросил Нэш. — Это умышленный поджог, — сказал он, поднимая тряпку, пропитанную лампадным маслом.

Ее пчелы погибли! Они жестоко уничтожены... Ее драгоценные пчелки.

— Кто мог совершить такое ужасное злодеяние? Убить пчел? И зачем? — спросила она.

Первая часть ответа на эти вопросы была очевидна. Силуэт человека в длинных одеждах, наблюдавшего за ними, виднелся на гребне холма. Он находился слишком далеко, чтобы можно было догнать его.

— Зачем? — снова всхлипнула Мэдди. — Я не сделала ему ничего плохого. А пчелы вообще никому не причиняют зла — они жалят только в целях самозащиты. Они лишь трудятся и дают мед.

По ее щекам градом хлынули слезы.

Были уничтожены все ульи, каждая пчелка-трудяга, каждая пчелиная королева. Весь этот мед и весь воск, все изготовленные с таким трудом ловушки — все сгорело. Ей вспомнилось, как дети прибегали домой летом и кричали, что заметили в лесу рой диких пчел. Поймать рой, принести домой пчел было целым приключением, ведь каждый новый рой был еще одним источником дохода... Вся работа по содержанию пчел и их подкармливанию в самые холодные зимние месяцы пошла насмарку.

Хозяйство Мэдди тоже было разрушено. Мед был основным источником их дохода. Теперь ее семью могли спасти от нищеты только куры и огород.

Куры! Вырвавшись из его успокаивающих объятий, она бросилась в курятник. Дверь была открыта. Куры разбрелись по всему огороду, а некоторые даже ушли за стену, в поле.

Ее огород! В просвет между облаками выглянула луна и осветила огород... вернее, то, что от него осталось. Все ее грядки были безжалостно вытоптаны вражеской ногой, а растения не только вытащены из земли с корнями, но сломаны и растерзаны. Это был полный, умышленный разгром.

Вся ее работа за последний год была уничтожена в течение одной короткой ночи. Даже подпорки для растений были сломаны и втоптаны в землю.

Вот чем объяснялся звук ломающихся веток!

Все это было так бессмысленно! Неужели кто-то хотел, чтобы голодали дети? Ее охватил ужас.

Его рука обняла ее еще крепче.

— Пойдемте в дом, сейчас вам нечего здесь делать.

Она покачала головой:

— Куры. Я должна загнать их...

— Оставьте дверь открытой, они сами скоро вернутся. Находиться в темноте на холоде им тоже едва ли понравится.

— Но вдруг лиса...

— Дайте Дороти и Мейбл немного времени, и они вернутся в свои гнездышки. Через некоторое время я выйду и закрою дверцу курятника. Вы совсем замерзли. Вам нужно поскорее согреться.

Он говорил разумные вещи. У нее зуб на зуб не попадал от холода и ужаса. Ей вдруг больше всего на свете захотелось вернуться в тепло и безопасность коттеджа, чтобы спрятаться там от совершенного злодеяния.

Пропал весь ее тяжкий труд... ее пчелы...

Завтра она будет в гневе, но сейчас она просто чувствовала себя больной. Уничтоженной. Побежденной. Она позволила Нэшу увести ее в дом, который совсем недавно казался ей земным раем.

Ничто больше не могло считаться земным раем. Она могла иметь деньги, чтобы заплатить за аренду, могла снова посадить овощи в огороде, могла поставить новые ульи, но разве можно было гарантировать, что это чудовище не вернется и не уничтожит все снова?

Кто этот злодей и за что он так ненавидит их маленькое семейство?

Нэш отвел Мэдди в дом и усадил перед огнем. Она сильно замерзла, что было результатом не только ночного холода, но и перенесенного потрясения.

Он взглянул на кровать. Ему хотелось лечь в постель вместе с ней, обнять ее и утешить, но он не мог этого сделать. Несмотря на все события этой ночи, он не доверял себе.

Он обещал, что она будет с ним в целости и сохранности, но ему не удалось защитить ее огород и пчел. И он был не намерен еще более ухудшать ситуацию, отобрав у нее невинность.

Усадив ее в ближайшее к огню кресло, он стал подкладывать дрова, пока огонь не запылал в полную силу. Положив в угли парочку кирпичей, он повесил над огнем чайник. Мэдди сидела, уставившись в огонь, и мысленно оплакивала судьбу своих пчел.

— Они, должно быть, сгорели мгновенно, — сказал он. — И наверное, ничего не почувствовали.

Интересно, чувствуют ли боль насекомые? Он этого не знал.

Он нашел свою флягу и поднес к ее губам.

— Выпейте.

Она послушно сделала глоток, но содрогнулась, ловя ртом воздух, и закашлялась.

— Это всего лишь коньяк, французский коньяк хорошего качества. — Он потер ей спину, успокаивая. — Вот увидите, он вам поможет.

Она наконец перестала кашлять.

— Противный. Он обжигает все внутри.

— И согревает кровь. Разве вам не стало лучше?

Она не удостоила его ответом, но перестала дрожать, несколько расслабилась, и из ее глаз исчезла эта опустошенность.

— Я должна выйти и посмотреть, нельзя ли спасти что-нибудь из моих растений...

— Даже не пытайтесь. Мы узнаем, что можно сделать, утром, — решительно сказал он.

Он положил в чашку ложку меда, добавил коньяку и налил немного горячей воды из чайника.

— Это тодди, горячий пунш, — сказал он, заставляя ее обхватить пальцами горячую чашку. — Это вас быстро согреет.

Она с благодарностью приняла чашку и отхлебнула из нее. Сначала с осторожностью, потом с большим удовольствием. Там было много меда, так что на сей раз она проглатывала коньяк без труда.

Ее пальцы были ледяными. Он взглянул на ее ступни и мысленно выругался. Подол ее ночной сорочки и тонкие туфельки без задников насквозь промокли и испачкались в грязи. Понятно, что она замерзла.

Порывшись в ящике, где она хранила свою одежду, он извлек чистую ночную сорочку и шерстяную шаль.

Мэдди допила пунш и свернулась в кресле с закрытыми глазами.

Он быстро расстегнул застежку ее плаща. Неудивительно, что она замерзла: плащ был выношен до ниток. Он снял его и начал расстегивать пуговки на сорочке.

Она моментально открыла глаза.

— Что... что это вы делаете?

— Ваша одежда промокла. Вам нужно переодеться.

— Не надо!

Она оттолкнула его руки.

— Ладно, сделайте это сами.

Подав ей согретую ночную сорочку и шаль, он отошел еще немного и повернулся к ней спиной.

Позади него шуршала ткань. Он стиснул зубы, представив себе, как она снимает через голову ночную сорочку и пламя камина бросает блики на ее обнаженную кожу. Ему потребовалось собрать в кулак всю силу воли, чтобы не повернуться, не схватить ее в охапку, не отнести на кровать и не согреть самым эффективным из всех способов.

Какая муха его укусила, когда он давал ей проклятое обещание?

Кажется, прошел целый век, прежде чем она сказала:

— Теперь можете повернуться.

Он медленно повернулся, надеясь и не смея надеяться, что она, как он это себе воображал, предстанет перед ним абсолютно без одежды, освещенная огнем камина. Однако она — увы! — была застегнута до подбородка и завернута в шаль.

— Но на вас, черт возьми, все еще надеты эти туфельки.

Она наморщила лоб.

— Я забыла. Ноги у меня так замерзли, что я их даже не чувствую.

Пробормотав что-то себе под нос, он схватил полотенце, опустился на колени, снял с нее туфельки и тщательно вытер насухо ее ноги. Они были холодными, как лед. Он стал осторожно разминать их, и она застонала — то ли от удовольствия, то ли от боли.

— А дети все проспали, — сказала она с удивлением. — Вокруг такие разрушения, а они даже не проснулись. На этот раз он вел себя тихо.

— Значит, хотя бы за это надо благодарить судьбу, не так ли?

— Да. Было бы ужасно, если бы они видели, как горят пчелы. А Джейн и Сьюзен встревожились бы из-за кур и захотели бы выйти из дома и убедиться, что они в безопасности... вы ведь проверите потом, все ли там в порядке? — спросила она и, не дожидаясь его ответа, продолжила: — И мальчики расстроятся: они потратили столько сил, работая на огороде! А Люси? Бедняжка так любила пчел. Она рассказывала им сказки.

Мэдди закусила губу и замолкла.

Он чувствовал, что она едва сдерживает слезы, и с трудом сдерживал настойчивое желание схватить ее в объятия и поцелуями стереть эти слезы с ее лица.

Он массировал и разминал ее ступни, пока они не стали теплыми и розовыми.

— А теперь в постель, — произнес он охрипшим голосом.

Она не шевельнулась.

Тогда он схватил ее в охапку и поднял с кресла.

— Что выделаете? Как же ваша лодыжка? — запричитала она.

— С ней все в порядке.

Он немного прихрамывал, но в этом был виноват разрезанный сапог на одной ноге, который портил его походку. Лодыжка болела, но боль была вполне переносимой.

Он отнес ее на кровать, накрыл одеялом, и она свернулась калачиком на боку словно маленькая девочка.

— Вы были очень добры... — начала было она, но он не стал и слушать, а сердито протопал назад, к месту перед огнем.

Значит, он был добр? Вот уж нет. Он хотел скользнуть вместе с ней в кровать и, сняв с нее ее проклятую залатанную сорочку, овладеть ею. Ему хотелось познавать ее дюйм за дюймом, прогоняя из головы все ее мысли и оставляя только чувственность. Ему хотелось, чтобы она выгибалась навстречу ему, как выгибалась ее стопа под его руками, и чтобы она стонала от удовольствия. Ему хотелось попробовать ее на вкус, проникнуть глубоко внутрь её и почувствовать, как она содрогается и кричит, достигнув наивысшей точки наслаждения, когда забывают обо всем остальном.

Его тело бесконтрольно содрогалось при одной мысли об этом. Его орудие любви было твердым как камень и пребывало в полной боевой готовности. А она была такой теплой и податливой.