— Круглую?

— Обожаю все круглое. И сладкое. И сочное. Коснись меня еще, любимая. Я жажду твоих прикосновений.

Она прильнула к нему всем телом, касаясь мягкими изгибами его твердых мышц, легкими прикосновениями изучая его тело.

А его руки и губы блуждали по ней, гладя, сжимая, открывая заново, раздувая пламя ее желания до самых небес.

Алина почувствовала, как напряжена его плоть, и пожалела его, и чуть отстранилась, чтобы коснуться рукою.

— Не пора ли воину-победителю вступить в завоеванную им цитадель?

Он дрожал от нетерпения, но мягко отвел ее руку.

— Тебе не терпится сдаться, вижу я? Тише, тише. В таких делах все должно идти своим чередом. — И он крепко обнял Алину. — К примеру, мне следует проявлять осмотрительность. Откуда мне знать, искренне ли ты признаешь свое поражение? А вдруг ты готовишь для меня засаду?

— Засаду?! Да я совершенно безоружна!

Рауль рассмеялся, раскачивая ее в объятиях.

— Любовь моя, у тебя есть сокрушительной силы оружие. Твои волосы, глаза, щеки, губы, груди… Ах, — вздохнул он, любовно разглядывая ее груди, — они и сильного человека могут повергнуть ниц.

И, склонив голову, по очереди приник губами к обоим соскам, отчего Алина впилась пальцами ему в плечи.

— Мне кажется, — выдохнула она, — что они — самoe мое слабое место. Они сдаются все время!

Рауль лукаво улыбнулся и с новым рвением вернулся к прежним трудам. Он вытягивал каждый сосок высоко вверх, и Алина как будто падала в бездонную, раскаленную пропасть.

Потом он отнес ее на кровать. Она открыла глаза и точно в мареве, застившем взор, увидела его рядом с собою.

— Но самое твое слабое место — не там, — наставительно промолвил он и положил руку ей между ног.

— Ах…

— Да уж, ах. А я думал, ты запомнила хорошо, любимая.

Она запомнила, запомнила и душой, и телом. Тело встрепенулось, она уже отвечала ласке Рауля и без всякого принуждения широко раскинула ноги.

— Иди ко мне. Иди сейчас. Я хочу, чтобы ты был во мне.

— Скоро, уже скоро, любимая. В свое время, в свой черед. Сначала я должен убедиться, что твоя оборона пала окончательно…

Он целовал ее губы, шею, плечи, нежно посасывал мочки ушей, груди, и Алина не могла уже понять, где берет начало блаженство, обезоруживающее ее тело.

И посреди этого всеобъемлющего хаоса Алину вдруг осенило; мысль, яркая и внезапная, как зарница, мысль о том, что когда-нибудь, совсем скоро, она больше узнает об искусстве любви и сама сможет доводить Рауля до блаженкого беспамятства столь же легко, как сейчас он проделывал это с нею. Воистину, она готовила засаду, но вряд ли он стал бы протестовать.

И все-таки как сладко без страха, без колебаний отдаться уверенным, опытным рукам. Они, эти руки, так жарко ласкавшие ее, вдруг стали медлительно-нежными, губы прижались к ее губам, заглушая крики, и так, не отнимая своих губ, он лег на нее.

— Вот теперь, — шепнул он прямо ей в губы, — час настал, моя маленькая крепость.

И вошел в нее.

Первое, что почувствовала Алина — небывалое облегчение истомившейся плоти, но за облегчением пришла боль, и она невольно сжалась.

— Вцепись в меня ногтями, любимая. Пусть и мне будет больно.

Он снова закрыл ей рот поцелуем и одним ударом разрушил тонкую преграду ее девичества. Алина вскрикнула, но его губы заглушили крик, и изо всех сил впилась ногтями ему в спину; то был бессознательный порыв, но отчасти она помнила его слова. Что ж, это справедливо. Мужчина должен разделить с женщиной эту первую боль.

Миг спустя Рауль оторвался от ее губ и улыбнулся.

— Страшно было, да? — И чуть пошевелился внутри ее. — Так не больно?

Алина дивилась его самообладанию, ибо видела и чувствовала, как все в нем напряжено, подобно натянутой струне, от желания, которое росло и разгоралось и в ней самой.

— Нет, ничего. Продолжай. Прошу тебя, не останавливайся.

— Ты — жемчужина среди женщин, — шепнул он и, дав себе волю, начал двигаться все быстрее, сильнее, яростнее.

Конечно, больно было, и не только там, где ожидала Алинa, но сильнее боли было наслаждение, все полнее охватывавшее их пылавшие одним огнем тела. Она обхватила Рауля за плечи, обвила ногами его чресла, окружила его собою в упоении грубого обладания.

Лицо Рауля исказилось, и он оторвался от нее, задыхаясь, шепча ее имя. Она задрожала, любя каждый миг его покорности перед ее властью.

Рауль повалился на бок, обнял ее, притянул к себе, целуя в шею, а она тихо гладила его по влажной от пота груди.

— Пожалуй, теперь я разбита наголову, — пробормотала Алина. — Правда, хорошо?

— Все потому, что ты подкараулила меня. Теперь я навеки твой пленник.

— Конечно. — И она самодовольно провела рукою по раскинувшемуся рядом с нею восхитительному телу. — А разве не так должно быть?

Он перекатился на спину, увлекая ее за собой, так что теперь она оказалась сверху, и груди ее были беззащитны перед его дразнящим языком.

— Именно так, по-моему. Я — счастливый раб. Ну что же, повелевай мною. Что угодно тебе, о, госпожа моя?

23

Нa сей раз Галеран приближался к Хейвуду размеренным шагом, хотя ум его, как и тогда, был полон мыслями о любви. Нынче ночью на новой кровати они с Джеанной смогут любить друг друга, как еще не любили со времени его возвращения из похода. Теперь Джеанна рядом, и спешить незачем.

Они задержались в Лондоне и проводили Алину с Payлем, отплывавших в свой новый дом. Ничто не омрачило счастья молодой четы. Галеран надеялся, что счастье это продлится всю их жизнь.

Потом выздоровела Джеанна, и они неторопливо пустились в долгий путь на север, останавливаясь по дороге, чтобы повидать родственников или напомнить о себе друзьям и знакомым.

Много раз на пути попадались вполне подходяща для уединения спальни, но Галеран и Джеанна решили подождать до дома. Это было похоже на ожидание перед свадьбой; все как будто бы начиналось сначала. И они начнут все сызнова в Хейвуде, ведь только там они могут быть счастливыми.

Теперь наконец Хейвуд вставал перед ним, как воплощение той мечты, что не оставляла его в Святой Земле. Его дом. Пристанище всего, что было для него ценным на этом свете.

Лорд Вильям со свитой отделился от их отряда в Броме, а Губерт и его люди распрощались с Галераном в Хей Хамлет. Галеран возвращался в Хейвуд вместе с Джеанной. На сей раз под стенами не стояло войско. Ворота распахнулись, население замка приветствовало возвращение хозяина домой, все радовались и приветственно махали.

Джеанна ехала рядом, но Донату он сам держал на руках — и отнюдь не случайно. Объявлять во всеуслышание о том, что произошло в Лондоне, было совершенно не нужно, ибо такие вести разносятся со скоростью ветра. Bсе в Хейвуде уже давно знали, что за свой грех Джеанна понесла наказание и была прощена.

Галерану жаль было жену, но ничего не поделаешь — от этого всем сразу стало легче.

Мир и порядок были восстановлены.

Так ли?

Что-то царапало душу Галерана.

Он спешился и рука об руку с Джеанной вошел в башню. Там Джеанна взяла у него Донату и удалилась вместе с женщинами переодеть и покормить дочь. Собаки радостно кинулись ему навстречу, и он поздоровался с ними, а затем отхлебнул зля, чтобы промочить горло от дорожной пыли.

Вo рту все равно оставалась горечь.

В зал вернулась Джеанна, обретя обычную для себя стать уверенной, деловитой госпожи своих владений. Именно по такой Джеанне он тосковал все эти долгие, иссушенные жаром пустыни годы. Оглядевшись вокруг, Галеран подумал, что, быть может, все в этом доме так мило ему теперь именно после долгих странствий, после того, как едва было утрачено навсегда.

И все же…

Джеанна еще беседовала со служанкой о каких-то мелочах, а он тем временем забрел в спальню взглянуть на новую кровать. Ведь за это он и боролся, кажется? Мирный дом, любимая жена, супружеское ложе… Вот и роза из слоновой кости. Он бездумно повертел ее в руках.

Лепесток упал с тихим стуком.

Галеран вздрогнул, точно от удара топора.

Его сын.

Его сын умер.

Он почувствовал острую боль и недоуменно взглянул на свои руки. Теперь еще несколько белых лепестков были сломаны, а края их стали алыми. Его кровь. Иерусалим.

Но нет, эта горечь, что поднялась в его душе, не воспоминание о резне в Иерусалиме. То была горечь утраты. Его сын стал ничем, не оставил ему памяти о себе — ни единой смутной улыбки, ни младенческого смеха. Ни запаха. Ничего… Для него Галеран не существовал.

Немудрено, что он безжалостно обрывал всех, кто пытался поговорить с ним о сыне; немудрено, что он так хотел убить Лоуика. Он хотел убить его не за измену, нет. За то, что Лоуик знал его сына, его дитя, которое он сам так и не увидел.

Галеран слышал, как зовет его Джеанна, но не откликнулся, а пошел на погост и стал на колени у маленькой плиты под розовым кустом.

Но и тут ничего не произошло — только имя на плите, в сердце не шевельнулось ничего. Пустота все росла и ширилась, грозя поглотить с таким трудом завоеванное счастье. По шороху одежды и слабому аромату он понял, что подошла Джеанна, но не обрадовался, ибо не хотел видеть ее сейчас и здесь.

Она ведь могла вспоминать сына.

Джеанна опустилась на колени рядом с ним и протянула ему какой-то свиток. Машинально он взял его, не представляя, что бы это могло быть, и почти не испытывая любопытства. Чтобы принять свиток, ему пришлось положить сломанную розу. Он заметил, как побледнела Джеанна, увидев испачканные кровью лепестки, но не нашел в себе сил, чтобы утешить ее.

Он положил обломки у могильной плиты, рядом с кустом, усыпанным живыми розами. У Джеанны были живые розы — воспоминания. А ему остались лишь холодные обломки слоновой кости.

Но отвергать то, что она принесла, не посмотрев, было бы слишком жестоко, и Галеран скрыл горечь и злобу, развязал ленту и развернул свиток, состоявший из нескольких прошитых посредине листков.