Оставалась последняя надежда – спорт, который Евгения Павловна не то чтобы презирала – просто не понимала. Спортсмены, даже сверходаренные, были для профессора Петриченковой гениями второго сорта, если не третьего. Да и какие такие особые таланты могут крыться в накачанных мускулах или способности точно попадать в цель из лука? Разве что шахматы… Однако ни шахматы, ни даже шашки не нравились ее дочери, и склонности к спорту, как к образу жизни, Оксана проявлять не желала. Бегать, прыгать, как всякая здоровая девочка, она могла целыми днями, а вот чтобы выложиться до конца, чтобы бег или прыжок стал смыслом жизни… Для гимнастики и фигурного катания Оксаночка была слишком рослой, к тому же ей не хватало гибкости; большой теннис требовал больших же затрат, кроме того, здесь уже нужно было самой бросить все и полностью, без остатка посвятить себя ребенку… А этого Евгения Павловна не могла себе позволить, да и не хотела, не будучи уверенной в успешном результате…

Наука всю жизнь стояла у профессора Петриченковой на первом месте. Как она мечтала, что дочь продолжит ее дело! Увы, мечты стали рассыпаться в прах в старших классах. Если до тринадцати лет у Евгении Павловны и были какие-то надежды, то потом… Девочка не вытягивала. Не хватало чего-то – то ли пространственного воображения, то ли резерва памяти, либо еще какой-то составляющей… Евгения Павловна боялась признаться себе, что у нее и того человека, почти гения, которого она выбрала в отцы своему будущему ребенку, ничего путного не получилось. Плюс умножили на плюс. Должен был родиться как минимум большой талант, а получилось… Гены не сложились так, как должны были сложиться. Случился какой-то теоретический просчет, либо хромосомный набор ее избранника изначально нес в себе некий изъян… В результате стройные математические ряды с треском обвалились, и плюс на плюс дал почему-то ноль. Вместо ожидаемого гения у нее родилась самая обыкновенная девочка. Просто девочка.

И пусть ребенок был здоровым, веселым и красивым – в глазах матери все эти качества не стоили ровно ничего. Потому что ее дочь даже упрямством не обладала, не желала добиваться в жизни успеха! Она и книги читала самые заурядные, да и то из-под палки; можно сказать, кроме учебников, каких-то подозрительных журналов и женских романов эта девочка ничего в руки не брала. А если бы не воля матери, так и учебники забросила бы. Дружила с какой-то парикмахерской дочкой, просиживала с ней в комнате часами, о чем-то глупо сплетничая и смеясь. Это хихиканье, да еще пошлая музычка, которую приносила с собой подружка, так раздражали Евгению Павловну, что она скрепя сердце отпускала дочь в гости к Регине, и та улетала, счастливая.

Винила себя – раньше нужно было озаботиться вопросами евгеники. Наука об улучшении человеческой породы… Да, прежде нужно было ею интересоваться, задолго до того, как рожать ребенка. Нужно было все изучить… И, возможно, раньше нужно было родить, если ей зачем-то приспичило обзаводиться наследницей. Оксана – поздний ребенок, может быть, в этом все дело? Гены изнашиваются, как и весь организм… Скрупулезно, в ущерб собственной монографии, она изучала литературу – все, что могла отыскать о поздних детях. Тешила себя тем, что Эйнштейн никак себя не проявлял в школе, а Томаса Эдисона учитель обозвал тупицей и сказал, что тому вообще незачем учиться. Да, многие гении тоже были такими – шаляй-валяй, но потом, потом… Нужен был, наверное, какой-то толчок. Пусть окончит школу, на золотую медаль она ее вытянет – сама или с помощью репетиторов, к услугам которых иногда приходилось все-таки прибегать, потому как не все науки давались Евгении Павловне просто, та же химия, например. А дальше они все равно найдут, ведь ищущий всегда бывает вознагражден. После школы они найдут это, обязательно найдут. Потом…

А потом Оксана убила другую девочку.

* * *

– …И она от меня отказалась. Просто отказалась – и все.

– Почему?

Катя так внимательно слушала, так сочувствовала этой незадачливой Оксане, что не уловила того момента, когда неприятный диалог перешел в полную откровений беседу. Какой ключик сумела она, сама этого не поняв, подобрать к этой неприятной и резкой девице? Еще час назад ей казалось, что контакта нет и не будет, – сама виновата, не смогла, не сумела… А сейчас Оксана сидит рядом, теребит в руках салфетку и рассказывает ей как задушевной, а может быть, и единственной подруге:

– А я ее не убивала. Честно. Я… я просто была со всеми. Как все…

Как просто – была со всеми. Как все. Как неудобно, неуютно и даже страшно иногда быть не как все и как просто и весело – как все. Все – это девчонки из их класса. Четырнадцатилетние дуры-акселератки. Новенькая, пришедшая из другой школы, не вписалась в их компанию, даже наоборот, отбила у одной из них парня. Свет, что ли, клином сошелся на этом ничем не примечательном прыщавом переростке, но они подстерегли вызывающе одетую новенькую и набросились на нее впятером.

Начала обиженная, потом подскочила Регина, а затем, когда повалили девчонку в снег, Оксана уже ничего не помнила. Это страшно, когда стая нападает на одного. И отвратительно, когда срабатывают первобытные инстинкты – бить, кромсать, добивать жертву… Они озверели, эти домашние девочки, выпившие для храбрости по глотку из бутылки, принесенной из дому Регинкой.

А еще у их одноклассницы был нож. На нем оказались отпечатки той самой обиженной, у которой убитая увела парня, и… почему-то ее, Оксаны. Сколько она кричала, что нож только брала посмотреть, а убитую девочку била, как все, просто ногами. Просто била ногами… Сколько раз ей снилась потом эта картина: утоптанный снег, разбросанные шапки, перчатки и – кровь на снегу. И кто-то страшный, скрюченный лежит, и она хочет поднять, помочь, а вместо этого нога сама поднимается… чтобы ударить… Сколько раз она потом кричала, просыпаясь…

Из их компании посадили троих – убийцу, Оксану и еще одну девочку, родители которой были не настолько богаты, чтобы нанять для дочери известного адвоката. Семья Регины сделала все возможное, чтобы спасти дочь от колонии, даже, кажется, новую машину продали. А мать Оксаны просто-напросто от нее отказалась. Пришла к ней один раз, чтобы сказать:

– Дочери-убийцы у меня быть не может.

Был суд. Была колония – пять лет. Эти пять лет были даже не самыми страшными в ее жизни. Никто не тыкал в нее пальцем, не кричал «Убийца!». Это просто нужно было перетерпеть. Переждать, и только. Когда-нибудь это должно закончиться. И все останется в прошлом, как игра на скрипке, бальные танцы и занятия ненавистной физикой. Здесь от нее никто ничего не требовал, она сама была вольна учиться лучше или хуже. И она жила, как все, и даже не замечала одинаковых глупых синих платьев с белыми воротничками и толстых черных чулок. Терзало и изматывало душу не наличие огромных совместных спален и общего туалета, где все пять лет она ни одного часа не смогла побыть наедине с собой. И даже не огромная несправедливость закона, с которой она столкнулась впервые в жизни. Ведь ее посадили за то, чего, в сущности, она не делала… Самым горьким, самым режущим по живому было то, что за все пять лет она не получила ни одной посылки – да что там посылки, ни одного письма от матери. Матери в ее жизни просто не стало…

А появилась одинокая худая девочка с грустными глазами. Училась даже лучше, чем в школе, после занятий рисовала, пела в хоре. Она ничем не отличалась от остальных девочек. Ничем, кроме одного. Только она одна не строила никаких планов.

– А кто такой этот Денис? Откуда он взялся?

– Я там дружила… с одной девчонкой. Она из Ялты. Мне… некуда было возвращаться. Тетка двоюродная, одинокая, правда, звала – приезжай. Она мне и посылки слала… иногда. Но я… не поехала… сразу. Она же в одном городе жила с нами… со мной. Я не хотела. Не знала, что сделаю, если мать увижу. Может, действительно тогда… стану убийцей. Нет, я не ножом бы стала ее убивать. Я ей столько высказать хотела. Таких слов нельзя говорить… матери. Она бы не выдержала, я знаю. Ну, я и не поехала. А Юлька сказала: «Давай пока к нам, хата пустая есть, надо же оттянуться, отдохнуть». Мы вместе освободились. Я так давно не была у моря. Денис был ее парнем.

Зачем она приехала тогда в Ялту? Если бы она не поехала к Юльке, этот Денис не нашел бы ее сейчас и не стал бы шантажировать. Дурацкий город! В толпе на набережной здесь можно встретить всех – и тех, кого никогда, никогда не хотелось бы больше видеть…

– Что он от тебя требовал?

– Ключи от сейфа.

– Какого сейфа?

– У Ванькиной бабки вроде бы есть какие-то совершенно сказочные драгоценности в сейфе. Сейф где-то в доме. Он хотел достать ключи, чтобы сделать копии. Сказал, что сейчас не полезет, поэтому меня никто подозревать не станет. А зимой старухи остаются одни во всем доме. И еще просил, чтобы я разузнала, где точно стоит этот сейф, чтобы не шариться везде. Только я бы все равно не стала этого делать. Я знаю, теперь на меня всех собак повесят. Меня первую станут подозревать. Я убийца, я сидела. Но я никого не убивала! Я… я Ариадну Казимировну пальцем… Ты мне веришь?

Да, Катя ей верила. По крайней мере сейчас.

– У меня будет ребенок. Мы с Ванькой собирались пожениться. А дом… Мне не нужно все это… такой ценой.

Был уже вечер. Кусочек неба над морем, видимый отсюда, стал сиреневым. Пела ранняя цикада где-то в глубине кипариса. Катина мама деликатно прошла несколько раз мимо летней кухни, но так и не заглянула внутрь – если дочь сидит и разговаривает, значит, не нужно ей мешать. Хотя сидит и разговаривает дочь уже очень давно и, наверное, так ничего и не поела…

* * *

Господи, что за страшный день… Мама умерла, и ее отвезли куда-то в морг, будут делать вскрытие. Это слово «вскрытие» звучало так, как будто ей самой проводили по коже острым ножом. Резать мертвое тело, копаться в нем… Елену передернуло. На сердце лежит большой и холодный камень. В родном доме целый день ходили чужие люди, задавали какие-то пустые и странные вопросы, оставили после себя беспорядок, окурки. И ощущение того, что она, Елена, в чем-то перед всеми виновата. И перед умершей матерью. И перед этими чужими людьми. И даже перед Людмилой Федоровной почему-то. Одно хорошо – Лерка нашлась. Живая и невредимая. Наверное, шаталась в Ялте с каким-то мужиком. Мама умерла, а Лерка б…