— Тебе надо делать уроки? — спросила Розалинд, развязывая шарф и расстегивая пальто.

— Математику и историю. Мы учим римские цифры и римских императоров... Августа, Тиберия, Калигулу...

— Хорошо, хорошо, выпей сок и давай наверх. Чай будет готов через час.

— Можно, я покажу тебе домашнюю работу, когда закончу? — спросил Дэвида Лоуренс.

— Как же иначе? — отозвался Дэвид.

Розалинд понесла их пальто в кладовку, а Дэвид поставил чайник и стал просматривать блокнот, пока она прослушивала сообщения на автоответчике.

— О, папа, опять с тобой эта штука, — пожаловалась она, заметив книжечку, прежде чем Дэвид успел ее спрятать.

— Если бы я не взял ее с собой, то мог бы не спросить у тебя...

— Если ты о Джерри, пожалуйста, ничего не говори, — перебила она. — Я неделю с ним не разговаривала, но уверена, он не передумал насчет того, что хочет разводиться.

Дэвид медленно кивнул, понимая, что Розалинд, вероятно, уже рассказывала ему об этом.

— А чего хочешь ты? — осторожно спросил он.

Розалинд вздохнула и неопределенно покачала головой.

— Пожалуй, нет смысла за него цепляться, как думаешь? — проговорила она. — В какой-то степени я жалею, что он не ушел, когда я только узнала о его романе. Решись он сразу, сейчас бы я, наверное, уже жила спокойно. Как бы там ни было, я не хочу об этом говорить. Это по-прежнему расстраивает меня, а Джерри того не стоит. Расскажи о себе, чем ты занимался все время, пока мы не виделись.

— Я...

Дэвид откинулся на спинку стула, выжидая, чтобы в сознании всплыло хотя бы одно-два воспоминания. Он опустил глаза, подумывая взять записную книжку, но если она раздражает Розалинд... Он искал ответы, но, хотя мысли рождались и пытались превратиться в слова, они таяли, как снег на теплой земле, когда дело доходило до того, чтобы произнести их вслух.

— ... тогда ты можешь отказаться от него прямо сейчас, — донесся до него голос Розалинд.

— М-м-м? — промычал он, поднимая голову. Долго ли она уже говорит? — От чего отказаться? — спросил он.

Розалинд подозрительно на него посмотрела.

— Ты хоть когда-нибудь слушаешь, что я тебе говорю? — сердито спросила она. — По мне, так ты слышишь только то, что хочешь слышать, так что не знаю, зачем я сотрясаю воздух.

— От чего отказаться? — настойчиво повторил он.

— Ладно. Отказаться от депутатского мандата. Теперь, когда ты объявил всему свету, что у тебя слабоумие, тебе все равно никто не доверяет. Люди не приходят к тебе на прием, если только сами не страдают подобными болезнями или не переживают это с кем-нибудь из родственников. Так в чем смысл?

— Смысл в том, — осторожно начал Дэвид, — что эти люди тоже хотят быть услышанными, и им по вполне понятным причинам кажется, что я проявлю больше понимания к их проблемам, чем кто-то, кому повезло быть чужим в их мире.

— Ради бога, послушай, что ты говоришь! — воскликнула Розалинд. — Я же говорила, ты бы не смог так ясно выражать свои мысли, если бы страдал какой-то формой слабоумия.

— И ты знаешь это, потому что...

— Потому что знаю. Все знают.

— Розалинд, ты ничего не знаешь об этом. Только то, что слышала краем уха или видела по телевизору. Я не собираюсь тратить наше время на споры об этом, — решительно проговорил Дэвид, вынимая блокнот, чтобы еще разок в него заглянуть. — Я хочу кое-что обсудить с тобой... — Увидев, что именно, Дэвид заколебался. Розалинд тяжело это воспримет. Он не знал, с чего начать. Сможет ли он вообще дойти до конца? Он перевел взгляд на более раннюю запись, быстро прочел ее и сказал:

— Мы с Лизой ездили к юристу, главным образом для того, чтобы разобраться с моим завещанием и тем, кто...

— И ты подписал на нее генеральную доверенность, — нетерпеливо оборвала его Розалинд. — Да, ты говорил. Почему бы нет? Ей ведь только того и надо...

— Розалинд, прекрати, — раздраженно сказал Дэвид. — Я пытаюсь сказать тебе, что хочу воспользоваться правом выбирать, когда я предпочитаю умереть.

Когда с лица дочери сбежала краска, он понял, что слишком резко обрушил на нее эту новость, и попытался сжать ее ладонь, чтобы смягчить свои слова, но Розалинд выдернула руку.

— Я... я пытался обсуждать это с Лизой, — запинаясь, продолжал он, — но я... Пожалуйста, послушай, — сказал он, когда Розалинд шагнула к выходу из кухни. — Я много об этом читал, и я... — Он двигался вперед, но почва начинала исчезать под ногами. — Я не хочу, чтобы тебе или Лизе пришлось... Ваши жизни слишком драгоценны...

— Возможно, ее жизнь и драгоценна для тебя, — язвительно бросила Розалинд, — но как ты можешь говорить о моей, когда...

Дэвид вскинул руку.

— Лизе кажется... с моей точки зрения.

Какая у него точка зрения? О чем он говорит? Ветер дул, но ничто не шевелилось.

— ...я говорю это от всего сердца, папа. Я скорее наложу на себя руки, чем помогу ей убить тебя. И, пожалуйста, не забывай, что и то и другое — смертные грехи.

Дэвид на секунду закрыл глаза.

— Милая, ты не ходишь в церковь. Твоя мать...

— Но я все равно католичка и ни за что на свете не соглашусь помочь тебе или ей сделать то, о чем ты просишь. С тобой все нормально, папа. Да, иногда ты бываешь немного рассеянным, но за тобой всегда такое водилось, это часть твоего характера, мы все это знаем и любим тебя таким, поэтому слушать ту чушь, которую она вешает тебе на уши...

— Розалинд, хватит. Я не позволю тебе говорить о матери в таком тоне...

— Она мне не мать.

— Нет, нет.

У него болела голова. Ему нужно было что-то сделать сейчас, но что? Это было очень важно, он чувствовал. Так почему же он никак не мог этого вспомнить? Он опять был дирижером, которого не слушался оркестр... Он опустил голову и заставил себя ровно дышать. Его побуждения молили о словах. Он справится. Должен справиться... Он командует своим умом, а не наоборот... С другой стороны, кто он такой, если не этот самый ум?



Он не знал, сколько прошло времени. Откуда ему знать? Если он смотрел на часы до этого, то сейчас уже забыл, что на них видел. Он даже не мог так сразу сказать, долго ли пробыл здесь. Но он был в доме Розалинд и смотрел на нее... Это самое главное. Его дочь. Она выглядела взволнованной, готовой расплакаться, или закричать, или начать трясти его...

Он выставил вперед руки. Нужно рассмеяться или улыбнуться. Он делает это? Наверное, да, потому что видит облегчение на ее лице.

— Ты слишком долго пробыл на холоде, — сказала она ему.

Он попытался вспомнить, когда это было, но не смог. Потом какие-то образы замаячили перед ним, как нитки на ветру. Схватившись за концы нескольких из них, он сумел вспомнить, о чем говорил и почему здесь. Он чувствовал, что у него есть что-то, что может ему помочь, но у него вылетело из головы, что это.

— Извини, что ты говорила? — спросил он, надеясь, что Розалинд вернет его в колею.

— Я ничего. Это ты заговорил о маме... О, пожалуйста, не начинай снова.

Он нашел свой блокнот. Не обращая внимания на Розалинд, он открыл самые свежие записи и пробежал их глазами. Не помогало, он не мог собраться с мыслями. Он слишком устал, слишком большой стресс... Лучше пойти посидеть с Лоуренсом. Он тихий и нетребовательный... Вздохнув, Дэвид сказал:

— Ты злишься, так что я пока закрою тему. Но, пожалуйста, ради меня, попытайся найти в себе силы...

Какие силы? Что он пытался сказать?



С тех пор как Дэвид утром отправился в Лондон с установкой «встать с поезда в Паддингтоне, Майлз будет ждать», записанной в блокноте, Лиза пыталась не волноваться, благополучно ли он добрался и как справлялся дальше. Если бы что-то пошло не так, она наверняка узнала бы об этом. Тем не менее она уже больше двух часов просидела у себя в кабинете, пытаясь составить список молодых музыкантов и звезд спорта, которые могли поучаствовать в их информационной кампании, и практически ничего не достигла.

Провожая Дэвида на вокзал, она думала, что ей будет в радость провести какое-то время одной, но на самом деле получалось иначе. Вместо того чтобы почувствовать облегчение, она никак не могла избавиться от нервозности и угрызений совести, жужжавших на ухо, что надо было ехать с Дэвидом, хотя он неистово сопротивлялся и повторял, что еще не настолько оболванился, чтобы не доехать самому до Лондона.

Лиза бросила взгляд на часы, размышляя, не рано ли ему звонить. Возможно, лучше набрать Майлза и объяснить, чтобы он ни в коем случае не проболтался Дэвиду, что она его проверяла. Решив, что это хорошая идея, она взяла трубку и нажала на автоматический набор мобильного номера Майлза. Когда ее переключили на голосовую почту, она оставила короткое сообщение с просьбой перезвонить, когда появится возможность.

Майлз перезвонил через час и сказал, что все в порядке. В данный момент Дэвид находился в Министерстве иностранных дел с Колином Ларчем и, насколько Майлзу было известно, собирался успеть на поезд до Бристоля, отправляющийся в три тридцать.

— Вы поедете с ним на вокзал? — спросила Лиза.

— Конечно, но, думаю, ему это не понравится. Он говорит, что мы обращаемся с ним как с идиотом, а он еще не достиг этой стадии.

Без труда представив эту картину, Лиза сказала:

— Пожалуйста, не дайте ему запугать вас и заставить бросить его одного. Нам ни к чему, чтобы он перепутал станцию метро или поезд и очутился неизвестно где.

— Не переживайте, этого не случится, — успокоил ее Майлз. — Я перезвоню, когда он сядет в поезд, чтобы вы знали, в котором часу ждать его на вокзале.

Положив трубку, Лиза вернулась в кабинет и на этот раз успешно дописала имейл, в котором просила Рокси посоветовать, с какими знаменитостями можно связаться по поводу участия в благотворительном проекте. Потом написала Эми, с которой несколько часов провисела на телефоне в тот день, когда Дэвид публично объявил о своем слабоумии, объясняя, извиняясь и обещая никогда больше не держать при себе таких судьбоносных известий. Хорошо, что больше не нужно было ничего скрывать, но это все равно было не то что общаться с Эми вживую. Мать очень тяжело восприняла новость, как будто диагноз Дэвида должен был оказать колоссальное влияние на ее жизнь и планы на будущее, в то время как, если разобраться, он ее не касался. В какой-то момент, когда Матильда попалась дочери под горячую руку, Лиза так ей об этом и заявила. К сожалению, в последнее время для Матильды стало характерным думать в первую очередь о себе; возможно, это был симптом старения.