— Когда приедем домой, составим список спортивных героев, звезд мыльных опер и прочих, — сказала Лиза. — Сделаем так, чтобы помогать пожилым стало модно, а потом будем собирать пожертвования, которым найдут хорошее применение.

Дэвид улыбнулся, глядя ей в глаза, и взял ее за руку.

— Тебе, наверное, страшно было смотреть, каким я стану, — тихо проговорил он.

Не в силах этого отрицать, Лиза сказала:

— Да, но если ты думаешь, что это разубедило меня оставаться с тобой до конца, ты ошибаешься.

Он продолжал улыбаться.

— Откровенно говоря, я не был уверен, пошатнется твоя решимость или нет, — признался он, — но, надеюсь, теперь ты понимаешь, как важно, чтобы у всех нас был выбор. При всем уважении к... М-м-м, я не хочу закончить... Или повесить на тебя и Розалинд...

— Дэвид, не надо, — сказала Лиза, убирая руку. — Я знаю, что ты хочешь сказать, и я не могу...

— Милая, пожалуйста, послушай.

Лиза умолкла и стала смотреть в никуда, ожидая, пока он продолжит. Но Дэвид ничего не говорил, и, когда она повернулась к нему, эмоции окончательно захлестнули ее, потому что в его глазах блестели слезы. Что бы он ни собирался сказать, слова, по-видимому, ускользнули, оставив после себя только желание высказаться и сознание того, что ему это не удалось.

ГЛАВА 21


Дэвид стоял на границе сада и, позволяя ветру играть с волосами, наблюдал, как внизу, на лугу, Лоуренс бросает Люси мячик. Прошло несколько недель с того дня, как подтвердились его худшие опасения, дня, когда он почувствовал, будто часть его «я» ушла туда, где была сейчас Катрина, и больше не вернулась. Боль, смятение и ярость отступали только в часы сна или когда он ждал, что Катрина позвонит или войдет в двери. Ждать Катрину было легче, чем знать, что она никогда не вернется.

Ее похороны он помнил урывками, как пленку с темными рамками, мелькающими перед проектором. Гроб с женщиной, которая была слишком молодой, чтобы лежать в нем... Руки, которые похлопывали его по плечу и утешительно сжимали локти... Голоса, слившиеся в песне, занавеси, закрывающиеся в последний раз... Он говорил, но насколько хорошо и что именно, не помнил. Должно быть, он сбивался, но остальные собравшиеся, наверное, приписали это горю, которое его поразило, и сокрушительному чувству утраты.

К этому времени все они наверняка знали, если смотрели телевизор или читали газеты, что скоро его постигнет еще одна страшная потеря. После того как сообщение было сделано в виде пресс-релиза, потому что уверенность изменила Дэвиду, когда пришло время предстать перед камерами, его офис забросали просьбами об интервью, которые пришлось отклонить, а также посланиями желавших посочувствовать и оказать моральную поддержку. Открытки, имейлы, письма и телефонные сообщения сыпались со всего мира. Дэвид плохо помнил, что в них говорилось, но читал большую часть и помогал Катрине отвечать на те послания, которые этого требовали... Нет, то была не Катрина, а Лиза. Его новая жена Лиза, которой приходилось нести это бремя, при том что они знали друг друга чуть больше года. Насколько было бы проще, если бы он мог вернуть Катрину, которая так долго была важнейшей частью его жизни!

В последнее время он начал задумываться, отличается ли его самовосприятие от того, как воспринимают его остальные. Видят ли они, как и он, мужчину, чье тело вполне здорово, а ум время от времени слегка притупляется, но, в общем и целом, работает, как всегда, хорошо и быстро? Или же они видят человека, чья оболочка остается нетронутой, но ум при этом незаметно разрушается, а действия становятся медлительными и непредсказуемыми, раздражающими и деструктивными? А может, он соединяет в себе обоих? Что, если в минуты опустошения и непонимания он делает что-то, о чем потом не может вспомнить? Откуда ему знать, если не спрашивать у других? И долго ли он будет помнить ответы? Он еще не терял ощущения того, кем является, где ему место и что происходит в его мозгу. Нет, до этого, вероятно, было далеко. Но знал, что иногда его мысли как будто накрывают тугой крышкой. Он почти чувствовал, как их придавливают на корню, выжимают весь воздух между ними, и они перемешиваются, превращаясь в солянку из букв и теряя всякий смысл. В такие минуты он не говорил — лучше было молчать. А бывало, что он чувствовал себя дирижером, которого перестали слушаться музыканты: ударные и духовые инструменты вдруг начинали диссонировать со струнными, рояли звучали, как барабаны, а кларнеты — как скрипки. Беспрестанная зловещая симфония спутанных звуков и фальшивого бряцанья тарелок. Он мог бы записать это, будь у него время, но никогда не сумел бы объяснить вслух.

Теперь Дэвид понимал, что многие мысли не нуждались в словах, только в восприятии и чувстве. Например, он знал, где стоит и что погода холодная, а земля под ногами влажная. Ему не нужно было проговаривать это про себя, он просто знал это. Оперирование инстинктами в противовес мыслям было естественным процессом, который не требовал ни решений, ни объяснений. Это просто существовало и напоминало ему, что он еще осознает, еще функционирует, еще живет. Наблюдая материальный мир, Дэвид понимал, что для него и для всех он существует только в их собственных умах, потому что, если бы органы чувств не могли впитывать и оценивать его и если бы никому не хватало ума любоваться им, бояться его или заботиться о нем, его бы все равно что не было. Каким был бы мир без деревьев и полей, без неба, солнца, моря и звезд? Время перестанет иметь значение, когда он утратит способность определять его по часам, но что это изменит в его мыслях?..

Его мозг усыхал, память откатывала волной от берега, чтобы никогда уже не вернуться. Теперь он начал понимать то, о чем никогда не задумывался раньше. Оказывается, жизнь возможна только благодаря части мозга, которую называют памятью. Там все хранилось и всплывало в сознании, когда глаза видели что-то или кого-то знакомого. Если это был человек, предмет или событие, с которым он никогда не сталкивался раньше, он опирался на знания других людей, которые хранились у них в памяти, объяснял себе это новое и прятал его в памяти у себя. То же самое происходило с явлениями, которые он воспринимал слухом, обонянием или на ощупь. Все нужно было запоминать, иначе ничего не существовало. Если он не сможет извлекать из памяти выученные слова, то лишится языка; если он не вспомнит, как ходить, то не сдвинется с места; если забудет, как чувствовать, то станет никем.

Он считал, что большую часть дней и большую часть каждого дня пребывает в здравом рассудке. Лиза уверяла, что так оно и есть, и он верил, потому что у него не было причин в ней сомневаться. Однако в его сознании происходили сдвиги, когда он терял ощущение времени или не мог сразу вспомнить, где находится. Сколько длились эти провалы? Куда именно он шел, когда они случались? В эти моменты в его мозгу и происходил удар? Адекватное восприятие реальности покидало его, утекало, как песок сквозь пальцы. Что будет, когда реальности не останется совсем? Галлюцинации? Смятение? Хаос?

— Папа? Что ты там делаешь, пап?

Обернувшись, Дэвид увидел Розалинд, шагавшую к нему через весь сад и выглядевшую очень мило в темно-розовом шерстяном пальто и шарфике. Он приклеил к губам улыбку и раскрыл объятия. В детстве она с разбега бросалась в них и он подбрасывал ее так высоко, что она визжала, смеялась и изо всех сил цеплялась за его лицо.

— Когда-то ты выкручивала мне нос, — проговорил он, обнимая дочь.

— Что я делала? — переспросила Розалинд, целуя его в щеку. — Где Лоуренс? Ты забрал его из школы?

Перед Дэвидом раскинулся пустырь без единого камня, который нужно было превратить в слово.

— Ах, вот он, — сказала Розалинд, заметив мальчика на лугу. — Не позволяй ему подходить так близко к озеру, если не спускаешься туда вместе с ним. Что, если мяч залетит в воду? Лоуренс! — крикнула она. — Иди к нам, пора пить чай.

Услышав ее голос, Люси рванула к саду, оставив Лоуренса забирать мяч оттуда, куда тот приземлился в последний раз.

— И долго вы, ребята, гуляете? — сердито спросила Розалинд, пытаясь унять энтузиазм Люси и при этом ласково трепля ее за ушами. — Замерзли, наверное? У меня вот зуб на зуб не попадает.

— Ты всего-навсего девчонка, — поддразнил Дэвид. — А мы, мужчины, не чувствуем холода, правда, Лоуренс?

— Да, — согласился мальчик. — Мы стойкие и сильные, и даже если температура опустится до абсолютного нуля, что является ее минимальным пределом, мы выдержим.

— А чему равняется абсолютный нуль? — спросил Дэвид, дождавшись Лоуренса и зашагав с ним к дому.

— Минус двести семьдесят три целых и пятнадцать сотых градуса, — без запинки ответил Лоуренс. — Мам, можно у нас на чай будет пицца и кока-кола?

— Нет, у нас сегодня картофельная запеканка с мясом и каждому по маленькой порции яблочного крамбла[37].

— По большой! — потребовал Лоуренс. — Ты будешь пить с нами чай? — спросил он у Дэвида.

— Я надеялся остаться, если, конечно, на меня хватит, — ответил Дэвид.

— Разумеется, хватит, — бросила Розалинд через плечо. — Даже не сомневайся.

— Можно дать Люси запеканки? — спросил Лоуренс. — Она ее любит.

— Ты говоришь так обо всем, кроме ее нормального корма, и то только потому, подозреваю, что не можешь лакомиться им вместе с ней.

— А вот и могу, могу. Она поделится со мной, если я захочу. Гарри Кларк говорит, если долго тереть собаке живот, у нее будут щенки, но это неправда, да?

Розалинд бросила хмурый взгляд на отца. Для ее ушей это звучало как очередная попытка других детей подразнить Лоуренса.

— Нет, неправда, — весело ответил Дэвид. — Но можешь сказать Гарри Кларку, что, если он хочет потереть Люси живот и проверить, она нисколько не будет возражать.