Прошлый вечер прошел замечательно. В кои-то веки им удалось провести время вместе и не закончить дело ссорой или слезами. Но так получилось, потому что они заранее заключили по телефону договор, что не будут обсуждать подругу Дэвида и свадьбу. Розалинд сказала отцу, что не хочет, чтобы он приезжал, если он делает это, лишь бы поговорить о Лизе Мартин. Но Дэвид уверил ее, что просто хочет вернуться в Лондон, зная, что они остались друзьям. И еще напомнить ей, что он никогда не допустит, чтобы между ними что-то встало.

Как ему это удастся, если он решительно настроен жениться на этой Мартин, Розалинд понятия не имела. Однако с тех пор, как Майлз признался, что всплыли какие-то новые сведения, которые могли кардинально изменить ситуацию, Розалинд с новыми силами хваталась за надежду, что отца образумят задолго до рокового дня.

Но всего пару мгновений назад ее уверенность дала опасную трещину и теперь, когда Розалинд смотрела на все, что достала из портфеля Дэвида, быстро иссякала. Она знала, что копаться в чужих вещах нехорошо, но не могла остановиться, и вот нашла открытку, которую Дэвид подписал, но еще не отправил. Послание было таким романтичным, что если бы она получила его от Джерри, то была бы самой счастливой женщиной в мире.

На лицевой стороне красными тиснеными буквами, неровно, как будто от руки, были написаны четыре строчки: «Моя любовь навсегда; je t’aime; моя единственная; любовь моей жизни». А внутри — рукой Дэвида: «Я так счастлив с тобой, милая. До дней любви чем были мы с тобой?»[14]

Розалинд понятия не имела, какого поэта он цитирует, но это было не важно. При одной мысли о матери и о том, как мало она, по всей видимости, теперь значила для Дэвида, ее сердце до таких пределов наполнилось печалью, что это стало почти невыносимым. Брак с Катриной как будто поблек до смутного фона, оставив в памяти ее отца лишь слабый отпечаток, на который он теперь едва ли обращал внимание. Он ничего не видел, кроме нее. Дэвид с Катриной прожили вместе больше тридцати лет, вырастили ребенка, создали свое дело, мечтали вместе, помогали друг другу в трудную минуту и в конце концов, настолько сроднились, что стали практически единым целым, а теперь все это сводилось на нет одной открыткой.

Розалинд несложно было представить, что почувствовала бы мама, если бы могла увидеть это послание, потому что на собственном опыте знала, как это — сомневаться в чувствах мужа. Понимать, что милая, добрая, замечательная мама, которая души не чаяла в отце, тоже терзалась этими ужасными чувствами, было еще хуже, чем испытывать их самой.

«Твой отец хороший человек, — устало говорила ей мать в те дни, когда еще пыталась бороться за жизнь. — Он лучший друг и опора для меня и для тебя... Он всегда был рядом и поддерживал нас, и я знаю, он никогда тебя не подведет, потому что очень тебя любит. Ты значишь для него все, Розалинд, гораздо больше, чем когда-либо значила я».

Но Катрина что-то значила для Дэвида, Розалинд не сомневалась в этом. И не просто «что-то» — ее он тоже любил. Любил, мама, честное слово, любил, и без тебя его жизнь опустела, я знаю.

По щекам опять покатились слезы. Розалинд смяла открытку, бросила ее на пол и раздавила туфлей. Отец может удивиться, куда она подевалась, но Розалинд было все равно. Пусть думает, что потерял ее, как потерял сегодня утром ключи... Подоплека того, что тогда произошло, оказалась последней каплей в чаше ее страданий, и она громко разрыдалась. Дэвид винил себя, говорил, что, наверное, обронил ключи, когда заходил пожелать Лоуренсу спокойной ночи, но они оба прекрасно понимали, что, вероятней всего, тот спрятал их, потому что не хотел отпускать дедушку. Какие же сильные чувства испытывал ее сын, если сделал такое! Мысль об этом бередила душу Розалинд, как, пожалуй, ничто другое. Мальчик так редко проявлял эмоции, был почти всегда замкнут в себе, но между ним и Дэвидом установилась какая-то связь, и поэтому, а еще потому, что она безумно любила их обоих, Розалинд молила Бога, чтобы ей никогда не пришлось ставить отцу ультиматум. Если же она все-таки его предъявит и Дэвид выберет ее, что тогда делать им с Лоуренсом?

ГЛАВА 6


— Какого черта ты здесь делаешь? — воскликнула Лиза, впадая в шоковое состояние.

В целом мире был всего один человек, которого она могла встретить подобной фразой. И ей решительно не хотелось верить, что именно он сидит перед ней, сияя улыбкой, которую всегда считал дьявольски соблазнительной, как будто имеет полное право красоваться за этим столиком в ресторане Гордона Рамзи в гостинце «Клариджез», тогда как, по ее глубокому убеждению, это место должен был занимать Брендан, а если не Брендан, то кто угодно, кто угодно, только не мужчина, которого она сейчас испепеляла взглядом.

Тони Соммервиль поднялся на ноги и, прежде чем Лиза успела его остановить, заключил ее в медвежьи объятия.

— Я тоже жутко рад тебя видеть, — сказал он, подмигивая официанту. — Боже, как я по тебе соскучился!

— Пусти меня, — процедила сквозь зубы Лиза.

— Шампанское, говоришь? — спросил он, склоняя на бок взъерошенную темноволосую голову. — Отличная мысль. Как же я не подумал об этом раньше? Ведь нам определенно есть что праздновать. Принесите нам самого лучшего, — сказал он официанту. — Розового, — добавил он, — леди всегда его предпочитала, и я не представляю, чтобы ее вкусы изменились.

С этими словами Тони подскочил к Лизе впереди официанта и отодвинул для нее кресло.

Ноги у Лизы подкашивались от потрясения, и она приземлилась на сиденье с неженственным глухим стуком.

— Где Брендан? — сердито спросила она, когда Тони вернулся в свое кресло. Знакомая манера носить жилет поверх рубашки без воротника пробудила в Лизе воспоминания, тут же начавшие ее раздражать. Нежности, которую они пытались в ней воскресить, нечего было делать за этим столом — так же, как и самому Тони. Когда сумбур в голове улегся и Лиза поняла, что произошло и как он сюда попал, она сказала:

— Нет, не отвечай. Вы это подстроили. Ты уговорил Брендана... я и забыла, как давно вы с ним дружите. Вот дурочка. Почему я не догадалась?

Упершись подбородком в ладонь, Тони молчал, лучезарно улыбаясь.

— Не смотри на меня так, — прошипела Лиза и оглянулась по сторонам, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает.

Отвесив самому себе шутливую пощечину за плохое поведение, Тони сделал серьезное лицо, но погасить веселье в глазах не сумел. Он был высоким и темноволосым, но красивым в классическом смысле назвать его было нельзя. Меланхоличные голубые глаза были слишком узкими, крючковатый нос криво сросся после перелома, а улыбка... Тут Лизе пришлось смириться, что без лестных эпитетов не обойтись, потому что улыбка Тони была такой же ослепительной и притягательной, как всегда, черт его побери.

Злясь на себя за то, что так разволновалась, Лиза с излишней свирепостью сказала:

— Спрашиваю еще раз, что ты здесь делаешь?

— Знаешь, — проговорил он с озадаченным видом, — перед тем как ты пришла, я пытался посчитать, как долго мы с тобой не виделись. Неужто в самом деле прошло три года с тех пор, как ты ушла от меня, даже не сказав «прощай»?

Лиза широко распахнула глаза от изумления. Ей это помнилось совершенно иначе. Однако она не хотела развивать тему, поэтому, не удостоив Тони ответом, продолжала молча буравить его взглядом, ожидая объяснений. Когда она увидела Тони за столиком, ее сердце исполнило неуместный кульбит исключительно в силу привычки или под влиянием шока, как она себя уверяла.

— Я здесь, — сказал он, — чтобы спасти тебя от себя самой.

Лиза недоуменно уставилась на него.

— Что?!

Тони абсолютно спокойно продолжал:

— Когда я услышал, что ты выходишь замуж... Лиза, мы оба знаем, что это не твое. Кстати говоря, ты сногсшибательно выглядишь. Сколько тебе исполнится в ближайший день рождения?

Разрываясь между желанием отвесить ему пощечину или просто встать и уйти, Лиза вдруг поняла, что отвечает:

— Сорок, как и тебе, но из нас двоих хорошо сохранился только один.

Видимо, довольный ее уколом, Тони откинулся на спинку кресла. Появившийся в этот момент официант показал ему бутылку шампанского, и он кивнул, одобряя марку.

Несмотря на огромное искушение отказаться от предложенного бокала хотя бы для того, чтобы стереть с лица Тони самодовольную ухмылку, Лиза решила, что не уйдет, пока не узнает, в чем тут дело. Или пока не объяснит Тони с предельной ясностью, что его эффектное возвращение на сцену ее жизни никому не нужно и аплодисментов не сорвет. Настал наконец тот день, когда ей совершенно расхотелось возвращаться к нему. Так что, если у Тони были какие-то мысли на этот счет, он может распрощаться с ними прямо сейчас.

Когда официант наполнил их бокалы и ушел, Тони поднял свой, чокнулся с ее и, улыбаясь и глядя ей прямо в глаза, проговорил:

— За нас.

Вот наглец! Чувствуя, что рука опять зачесалась, Лиза с милейшей улыбкой добавила:

— За старых друзей и новую жизнь.

Тони как будто нашел это забавным и, не отрывая глаз от Лизы, пригубил шампанское.

— Значит, я старый друг? — сказал он. — Так ты описала меня Дэвиду?

Вспыхнув, как будто Тони не имел права даже упоминать имени Дэвида, Лиза сказала:

— С чего ты взял, что я вообще ему о тебе рассказывала?

Он с любопытством поднял брови.

— Разве нет?

Не желая поддерживать дружеское подшучивание, которое пытался навязать ей Тони, Лиза отрывисто проговорила:

— Вообще-то, рассказывала. Он знает, что мы с тобой бывали вместе время от времени — чаще не были, чем были, — что так продолжалось около десяти лет и что теперь мы больше не общаемся.