И, чем дальше вел его парень, тем неспокойнее становилось Кошкину. Покинув пределы рынка, они вышли к низеньким домам - ночлежкам, которые были неотъемлемой частью жизни местных обитателей. Здесь, в тесных комнатушках с застоявшимся духом, проходила вся их жизнь: здесь они рождались, взрослели, яростно отвоевывая свое право на существование, и здесь же, в конце концов, умирали. Выбраться из вонючих ночлежек, коли уж родился здесь, не было ни единого шанса.

Угол, куда привели Кошкина, считался по местным меркам даже роскошным. «Нумером», как их здесь называли - почти как в настоящем отеле. Правда, окон здесь не имелось, помещались лишь узкие нары да огромный сундук, а в обе стены Кошкин спокойно мог упереться руками.

Однако когда парень не без труда приоткрыл крышку сундука, Кошкин, не удержавшись, восхищенно присвистнул - чего здесь только не было!

- И много у тебя покупателей?

- Не жалуюсь, - вальяжно протянул тот. - Кольты есть, Смит-Вессоны. Парочка пистолетов еще - но их щас плохо берут. Ты баки-то мне не вкручивай [41]: башляй или адьё [42].

Кошкин же, убедившись предварительно, что дверь в «нумер» плотно закрыта, решился перейти к главному: не спеша, будто полез за бумажником, вынул сверток с револьвером, из которого убили Раскатова и Боровского, и предъявил пареньку.

- А вот это, скажи-ка, твое добро?

Тот на глазах буквально сжался:

- Лягавый! - сипло взвизгнул парень и выплюнул папиросу.

Меж зубами у него блеснул осколок лезвия [43] - Кошкин прежде такие фокусы видел, потому резко отшатнулся. И тем наверняка спас себе глаза, ибо в следующую секунду лезвие полетело ему в лицо, грубо царапнув щеку. Кошкин же пореза и не заметил: его целью стало любой ценой заткнуть парню рот, чтобы он не позвал подмогу. И Кошкин бросился на него, впечатывая в стену, а локтем уперся в кадык, не давая произнести ни звука.

- Угомонись, не легавый я! - И Кошкин зло усмехнулся, поняв вдруг, что это чистая правда. Выпрут его из полиции… и хорошо, если трибунала избежит. - Про револьвер расскажи да иди с Богом. Не нужен мне ни ты, ни твой арсенал.

Он ослабил хватку, позволив ему говорить. А тот прохрипел лишь, сверкая ненавидящим взглядом:

- На жагу-то не бери [44]! Не мое. В первый раз вижу.

- Врешь! - Кошкин снова сдавил его горло. - Учти, револьвер мокрым [45] стал - два трупа не нем. Да не абы кто, а такие господа высокие, что - стоит кой-кому только намекнуть - мигом дадут команду всю вашу барахолку перевернуть вверх дном, а лавочку твою и вовсе спалят к чертовой бабушке. А ты, мил человек, по этапу пойдешь: раз никому револьвера не продавал, то и убийства, выходит, твоих рук дело. Надо тебе оно - чужой грех на душу брать? - И, видя теперь в глазах парня сомнение, гаркнул: - Говори! Кому пушку [46] продал?

- Баба какая-то забрала! - просипел тот, когда Кошкин снова ослабил хватку. - Дамочка. Одета по-простому, но видно, что из приличных. К нам такие редко ходят. А зачем ей пушка не сказала - а я и не поп, чтобы она мне исповедовалась!

- Что за дамочка?! - напирал Кошкин, только теперь убедившись, что и впрямь явился по адресу. - Назвалась как-то? Как выглядит? Описывай!

- Да обыкновенная баба! Вроде из благородных, хотя черт ее разберет… в черном вся, с этой… как ее… сетка на лице.

- Вуаль, что ли?

Кошкин решился убрать локоть с его горла, положив, однако, ладонь, на кобуру.

- Ну да. - Слава Богу, фокусов парень больше не выкидывал, а пытался теперь прокашляться. - Тож черная. Не видел я лица! Волосья тока заправляла она все под шляпку свою. Рыжие волосья-то!

Глава XXXV

Гриневская. И хваленый мужской склад ума, которым славилась она среди знакомых, и близость к Светлане, а теперь еще и цвет волос. Других рыжих «дамочек» Кошкин в Горках не видел, кажется, и среди прислуги… Да и холодность ее к мужу, к Гриневскому, можно было объяснить тем, что она с юности влюблена в отца Светланы, да так и не изжила в себе это чувство.

И хоть с большим трудом, но Кошкин мог представить, что когда-то она сочиняла стихи под поэтическим псевдонимом Нелли.

Однако как ни была хороша эта версия, Кошкин видел в ней уйму пробелов. Во-первых, портрет Светланы, написанный, очевидно, художником Рейнером, а потом загадочно исчезнувший; а во-вторых, тело Леона Боровского, которое для чего-то пытались утопить в озере. Может быть, Гриневская и замешана в этом деле, но явно был кто-то еще…

Пока Кошкин добрался до Горок, снова начало темнеть.

И на этот раз он не сдержался: возможно, следовало наперед навестить дачу хозяев, но ему до смерти хотелось увидеть Светлану. К тому же, кажется, ему везло: полиция до Горок добраться не успела, по крайней мере, в округе стояла тишь да благодать. Пожалуй, было даже слишком тихо, и это непременно насторожило бы Кошкина, если б он думал о чем-то, кроме того, что вот-вот, еще мгновение, и он увидит глаза Светланы…

Дверь ему легко поддалась - даже оказалась не заперта. Тогда-то Кошкин и почувствовал неладное, но было уже поздно. В кромешной тьме гостиной он услышал звук, с которым взводят курок, а после прозвучал напряженный голос Девятова:

- Кошкин! Поднимите руки, вы арестованы!

Слабо начал разгораться огонек масляной лампы, и вскоре Кошкин увидел, что гостиная полна людей в форме, полицейских - уже не его подчиненных, а Девятова. Один из них зажимал рот Светлане, чтобы она не подняла шум, и его задержание прошло бы без проблем.

- За что же я арестован, позвольте спросить? - Он не спеша поднял руки, потому как сопротивляться и впрямь было бесполезно.

Бывший подчиненный не замедлил вынуть наган из его кобуры, а после, сноровисто обыскал и забрал так же Смит-Вессон, похищенный из полицейского сейфа.

- За невыполнение приказа Шувалова и пособничество подозреваемой! - резко ответил ему Девятов. - А то и за соучастие - как покатит.

Светлана, которой удалось, наконец, отнять медвежью лапу полицейского от своего лица, сквозь слезы выкрикнула:

- Это все я! Оставьте его в покое, умоляю!…

- Следствие разберется, Светлана Дмитриевна! - повышая голос, ответил ей Девятов.

Тот старался казаться невозмутимым, но все же нервничал. Девятов явно не испытывал большой радости оттого, что арестовывал бывшего шефа. Кошкина это несколько воодушевило - возможно, он его еще и послушает.

- Девятов, позволь тебе пару слов сказать. Наедине, - негромко попросил он.

- Поговорили уж, Степан Егорыч - больше не о чем! Таких делов наворотил, что трибунал теперь тебя ждет. Вот на суде и поговорим!

- Пусть так, - согласился, проглотив ком, Кошкин. - Но если я тебе, допустим, скажу, что знаю, кто убил этих двоих - назову мотив и дам человека, который продал убийце Смит-Вессон. Тогда?

Сейчас, к некоторому облегчению, Кошкин отметил, что даже подчиненные Девятова неловко переглянулись меж собой. Да и Девятов явно сомневался, как поступить.

Он подошел ближе к Кошкину и, буровя его взглядом, сделал одолжение, спросив:

- Кто?

Кошкин ощутил маленькую, но победу.

- Вели сейчас же ехать к Рейнерам. И пусть туда доставят Алевтину Гриневскую.

- Снова выкрутасы? Ты меня за дурака совсем держишь, если думаешь, что я еще раз на это клюну?

Впрочем, он оглянулся на подчиненных и, наверное, испытал неловкость за свой истеричный тон. Но пропустить слова Кошкина мимо ушей что-то все же ему мешало. Девятов грубо толкнул Кошкина в спину, веля идти в соседствующую с гостиной столовую. Там, плотно закрыв дверь, он выплеснул поток своей ненависти:

- Ты, Степан Егорыч, фокусы свои оставь: ты здесь теперь уж не начальник, так что меня, дурака, идиотом выставлять не смей! Говори имя, если что-то знаешь - иначе даже слушать тебя не стану!

Кошкин назвал. И, видимо, было достаточно убедителен, потому как Девятов, хоть и не вполне доверился ему, все же велел организовать поездку к Рейнерам.


***

Крохотную гостиную художника уже давно заняли полицейские, когда туда явились Кошкин с Девятовым. Снаружи, возле дверей, Сергей Гриневский, сильно нервничая, допытывался, на каком основании арестовали его жену, угрожал расправой, высокими родственниками и требовал немедленно ее отпустить. Младший брат художника тоже толкался здесь, но хотя бы не шумел. Девятов вяло от них отмахивался, а Кошкин вовсе ничего не сказал, проходя в комнату.

Сама Гриневская, в отличие от мужа невероятно спокойная, молча восседала в кресле, наблюдая за происходящим так, будто это ее не касается. Рейнеры, муж и жена, трогательно держали друг друга за руки, но беспокойства тоже не выражали - художник, правда, впился в сыщиков ненавидящим взглядом, едва они появились. Но обошлось без истерик.

Девятов прошел в центр гостиной и пару раз кашлянул, пытаясь привлечь внимание. Кошкину пришлось отметить, что, получив заветную должность, тот как-то разом потерял свою ироничность. Да и лихую самоуверенность заодно. Он даже счел нужным поддержать Девятова одобрительным кивком.

- Господа, - начал тот довольно решительно, - сперва прошу ответить на вопрос: где вы были в ночь убийства? Весьма рекомендую на сей раз говорить правду.

Кошкин на троицу подозреваемых не глядел. Он прохаживался вдоль стен, густо увешенных картинами самого разного содержания, и не сомневался, что эти господа снова станут лгать. И, собственно, не ошибся.

- Я уже отвечал, что в ту ночь почти до рассвета был в мастерской! - рассерженно ответил Рейнер. - Заканчивал картину… Я рассказывал это вам тысячу раз!