Настоятельница монастыря, игумения, смотрела на Кошкина прямым внимательным взглядом. Без вызова, а, скорее, с усталостью. Была она довольно еще молода, лет тридцати, не больше, но чувствовалось, что повидала эта женщина многое и ничему уже не удивлялась.

Они говорили в ее кабинете, тесном, но светлом и чистом, на втором этаже главного здания.

Сказав свою фразу, игумения больше ничего добавлять не стала, а сцепила в замок руки и выжидающе смотрела на Кошкина, чуть наклонив голову вбок, пока он сам, потеряв терпение, не уточнил:

- Так куда она, позвольте спросить, ушла? Вернулась к мирской жизни?

Настоятельница не повела и бровью, лишь склонила голову на другой бок и терпеливо, будто говорила с тяжело больным, пояснила:

- Сестра наша отошла в мир иной. Господь к себе призвал. В тот год погода резко испортилась, пришлось скорее летний урожай из времянок на огороде в сухой погреб убирать - не то бы зимою сестры голодали. А инокиня Евдокия уже тогда неважно себя чувствовала, но трудилась под дождем более всех, как и обычно, - и закончила совсем тихо: - за неделю всего сгорела.

Игумения не сокрушалась по ней и не вздыхала - лишь по длинным паузам меж словами можно было понять, что мать Светланы была здесь человеком примечательным, о котором скорбели до сих пор. А после настоятельница добавила, не скрывая укора:

- Вам следовало, прежде чем нарушать покой нашей обители, встретиться с дочерьми инокини Евдокии: старшая приезжала и ухаживала за нашей сестрою, когда та слегла, и знает все обстоятельства.

- Да, следовало… - машинально согласился Кошкин.

Он и не знал уж, как принимать новые факты. С одной стороны, выходит, что Светлана не лгала, давая показания - ее мать действительно умерла. С другой - почему она умолчала о монастыре? Не посчитала значительным? Или же до последнего собиралась скрывать причину, по которой ее мать отошла от мира?

Он попросил:

- А могу я поговорить с кем-то, кто был ближе всех к инокине Евдокии? Возможно, с ее подругой…

- Мы все здесь сестры, а не подруги, - свысока прервала его настоятельница.

Брови ее теперь хмурились. Кошкин понимал, что он неприятен ей одним лишь фактом своего здесь пребывания и, более того, она имела все основания выставить его вон, потому как никаких документов, требующих ее ответов, Кошкин с собою не привез. Но отчего-то все же она его терпела.

- Позвольте спросить, какова причина, по которой полиция интересуется нашей сестрой? - спросила она.

- Это беседа может спасти дочь вашей сестры, графиню Раскатову, - ответил Кошкин, подбирая слова. Он боялся ошибиться: что если игумения настроена к Светлане так же, как и ее бывшая гувернантка? - Ведь вы знакомы с нею, не так ли? Так как, по-вашему, она заслуживает помощи?

Та сцепила пальцы крепче и в этот раз вздохнула:

- Дочь инокини Евдокии далека от Бога. Она глупа и думает, что Господь ее оставил. Но в ней есть Его свет - недаром она получила свое имя. И цели ее благие, какими бы не были поступки. Если бы я имела на графиню Раскатову влияние, я бы просила ее покаяться в грехах прежде всего. А потом отпустить прошлое. Господь милостив, Господь все прощает. Скажите ей, если увидите.

Кошкин неуверенно кивнул. А ведь и правда… Светлана даже на груди носит кулон с прядью волос сына вместо креста. Кошкин поежился при этой мысли - все же он о ней ничего не знает. Что там у Светланы в мыслях, и какие у нее «благие» цели?…

- Я приведу к вам сестру, с которой инокиня Евдокия была особенно близка, - решила, наконец, настоятельница. - Ждите здесь - я позволю вам поговорить в своем кабинете… Только помните, что это Божья обитель, и, прошу вас, ведите себя подобающе!

Сказано это было тоном, от которого Кошкин себя почувствовал себя первым развратником Петербурга и даже покраснел.


***

Подругой покойной Елизаветы Шелиховой была полненькая и подвижная молодая женщина, не лишенная привлекательности. Ее даже матушкой было называть неловко, потому как она чрезвычайно забавно вспыхивала и опускала глаза долу, стоило ей случайно посмотреть на Кошкина. Один Бог ведает, как ее занесло в этот монастырь.

Назвалась она инокиней Магдалиной.

- Сестра Евдокия ближе всех мне была… - сказала она, совсем по-детски хлюпнув носом. - Уж полтора года, как ее нет, а я каждый день ее вспоминаю. Матушка-настоятельница говорит, что это грех, что не надобно так часто.

- А у инокини Евдокии тоже не было никого ближе вас? Вам она во всем доверяла?

Юная монахиня повела плечом, еще больше напомнив Кошкину девицу-дебютантку:

- Нет, это, скорее, я ей во всем доверяла. А она… - инокиня смутилась, - иногда, в чувствах, дочкой меня называла, говорила, что я на ее младшенькую похожа. С чего бы, интересно? Хотя, старшая дочь у нее прехорошенькая - младшая, должно быть, тоже…

Она опомнилась и снова залилась краской.

А Кошкин умилялся этой непосредственности, у него даже возникла глупая мысль оставить этой матушке конфет - наверняка она была бы рада.

Нет, точно не стала бы Елизавета Шелихова делиться с этой глупышкой своими бедами да откровенничать. Напрасно он приехал сюда - снова мимо. Но Кошкин не сдавался и попытался вызнать у инокини хоть что-то.

- Быть может, посещал ее кто-то, кроме дочери? Или она писала кому? - спросил он, уже заранее зная, что все впустую.

Но инокиня вдруг подняла на него быстрый взгляд и даже не покраснела в этот раз. Неужели в точку?

- Был один странный посетитель… женщина. Не ее дочка, а какая-то другая. Очень странный был визит, должна признаться…

Кошкин весь обратился в слух, а инокиня, потоптавшись на месте, начала рассказывать:

- Весною, за полгода примерно до того, как сестра Евдокия умерла, приехала к ней дама. Мне подумалось, что она учительница - я ведь сама в прошлой жизни учительницей была, - она сделала жест, будто заправляла за ухо выбившийся локон, - в черном строгом платье, вся такая худая, собранная… С ридикюльчком! Чудный такой ридикюльчик, миленький: у меня такой же точно был, только у нее коричневый, потрепанный и старый совсем, а у меня альмандиновый, с золоченой пряжечкой… - она снова опомнилась, залилась краской по-настоящему и умолкла.

Кошкин понял, что нужно спасать положение, и подбодрил:

- Альмандиновый - это вроде вишневого, да? У моей сестрицы такой же, только с серебряной пряжкой.

- Да-да, ужасно красивый, согласитесь! - Глаза юной монахини вдруг вспыхнули огнем, полным жизни.

- Да, очень!

И она улыбнулась ему уже открыто, потому как Кошкин явно понимал ее чувства.

- Так вы уверены, что дама была учительницей?

- Думаю, да. Может быть, и не учительница, но точно дама ученая. Хоть и не из благородных! Как вам объяснить… вот Светлана Дмитриевна к нам когда приехала в первый раз - так сразу все наши на нее шеи посворачивали и неделю потом этот визит обсуждали втихую. Хотя она тоже скромно была одета и не болтала почти с нами. А эта не такая… поскромнее дама. Обыкновенная.

- Но почему-то же вам ее визит запомнился? - поторопил Кошкин, который даже не понял пока, нужна ли ему вовсе эта учительница.

- Имя она назвать отказалась. Знаете, хмыкнула так и представилась Анной Ивановой - ну понятно же, что неправду говорит! Но потом-то мне ясно стало, зачем она врет… Матушка-настоятельница наша дозволила ей в келью к инокине Евдокии пройти - ну, и я за нею. Потом чаю она попросила - я принесла, разумеется, хотела сама по чашкам разлить, а она отбирает у меня чайничек: «Не утруждайтесь, - говорит, - я сама». Я чайничек-то отдала, а смотрю - она в чашку Евдокии подсыпает что-то. Да ловко так! И тотчас заметила, что я-то все вижу! И что вы думаете? Не успела я рта раскрыть, как она меня вытолкала вон за дверь! Я перепугалась, разумеется, помчалась к матушке нашей - та тоже переполошилась, поспешили мы назад… Да только посетительница эта сама уж из кельи мчалась - да так, будто ужалили ее. Ни с кем не попрощалась даже. Мы уж думали все - не увидим Евдокию больше живою… но нет. Та невредимая стоит, в окошко смотрит задумчиво.

- А что с чаем? - недоверчиво уточнил Кошкин. - Выпила она его или нет?

- Так я первым делом Евдокию-то и спросила! А она сказала, что за разговорами с той посетительницей она о чае и забыла. Мол, сперва она ее все расспрашивала, не давая пить, а потом, когда Евдокия все же собралась пригубить - взяла и толкнула ее. Чашка-то и разбилась. Специально толкнула! Я так думаю, не с благим делом приходила она к нам… Недоброе замыслила.

Инокиня суетливо перекрестилась.

- А потом передумала и сама разбила чашку? - Кошкин не советовался с нею, а, скорее, размышлял вслух.

Но матушка ответила вполне серьезно:

- Я так думаю, Евдокия сказала ей что-то, отчего посетительница эта передумала грех на душу брать. Слово-то, порой, знаете, каким сильным может быть.

Кошкин ответил ей лишь скептическим взглядом и спросил:

- Ну а сама Евдокия объяснила как-то ее поведение? Кто это был? Знала она ту даму?

- Нет, разговора мне Евдокия не пересказала, не хотела она об этом говорить… - покачала головой инокиня. - Но посетительницу она знала. Сказала, мол, из прошлой мирской жизни. И еще… Евдокия-то обычно в делах да в работе, время на молитву только по вечерам и остается, перед сном. А тут два дня к ряду она в часовне на отшибе монастыря простояла. И свечки все ставила: за упокой - мужу своему, да за здравие - дочке старшей. Я слышала! [36]

Кошкин сорвался с места и нервно прошелся по кабинету. Вот оно! Зацепка, да еще какая! Дама из прошлой мирской жизни… он спорить был готов, что говорили они о Дмитрии Шелихове. О его смерти, точнее. «Учительница» явно приехала с намерением Елизавету отравить - но отчего же передумала?! Неужто взяла и простила вдруг? Едва ли…