И Кошкин вдруг сказал зачем-то - возможно, надеялся, что Девятов его поймет:

- Она с собою хотела покончить, Миш. Из окна сигануть.

Тот осекся. А потом уточнил:

- Из окна спальни своей, что ли? Это которая на втором этаже? Ну-ну. - Девятов наиграно рассмеялся. - Так чего ж не сиганула?

- Сестра помешала.

- Сестра! - Девятов рассмеялся уверенней. - Хотела б и правда прыгнуть, так никакая бы сестра не остановила. Сам помнишь, как в прошлом году в нашей арестантской, где и повеситься-то не на чем, один урка распустил носки шерстяные, соорудил удавку на перекладине от скамьи - и привет! Коли уж сильно приперло. А Раскатова хотела тебя лишь разжалобить, чтобы ты из сочувствия нашел ей смягчающие обстоятельства - больше ничего она не хотела. На каждом шагу он врет и притворяется - куда ни посмотри! Совести хватило даже о матушке ейной сказать, будто померла она.

Кошкин поднял голову с немым вопросом в глазах:

- Да-с, Ваше благородие! - театрально развел руками Девятов. - У меня и протоколы имеются, где она утверждает, что сиротка, все родные умерли, а дернул меня черт архивы наши поднять по Шелиховым - так там столько интересного про папеньку ее понаписано!

- Скажешь, и папенька не умер?

- Да нет, папенька-то как раз умер. В 1881. Графиня твоя тогда еще девицей была восемнадцатилетней, незамужней. Только сам подумай, какой смертью он должен был умереть, чтобы уголовный сыск этим заинтересовался.

Кошкин молчал, не зная, что и ответить, а Девятов, полностью довольный эффектом, неспешно продолжал рассказ:

- Но дела в итоге даже не завели, потому как Дмитрий Шелихов и правда всерьез был болен - кто его знает, может и сам… Но осадочек, как говорится, остался.

- Так почему вообще наше ведомство заинтересовалось его смертью, если, к тому же, он болен был?

- Да потому что и болезнь его, и - особенно - смерть очень странными показались всем! Жил себе прекрасный здоровый человек, душа компании, все его обожали, начиная от личной секретарши и заканчивая дворником. Газету редактировал - «Сириус» называется. Пописывал туда статейки да рассказы со стишками. А потом вдруг - за год-полтора до смерти - странности начались. Провалы в памяти. Сослуживцы говорят, забывал даже собственное имя. Потом еще и с товарищем подрался ни с того ни с сего - тоже в наших архивах это отмечено, хотя пострадавший сам отнекивался, мол, претензий не имеет. Видно, с головой у Шелихова что-то приключилось, не знаю… да вскоре он и сам уволился из газеты, потому как паралич его разбил. Ноги отказали и за оставшиеся полгода он так и не встал.

Девятов замолчал и, отведя взгляд, вдруг неожиданно серьезно сказал:

- Ей-Богу, врагу такого не пожелаешь, Степан Егорыч. Уж лучше без ноги остаться или без двух - чем без разума.

- Так что с его смертью не так?

- Да все не так! Он бы еще лет десять пролежал не вставая, потому что, не считая ног и головы, был в общем-то вполне здоров. Врач его лечащий такие показания дал. Докторишка принципиальный попался, на вскрытии настоял - там и выяснилось, что Шелихов умер от отравления. Порошок от головной боли проглотил - весь запас из аптечки. Его мигрени мучили, доктор сам тот порошок ему и прописал.

- Сам отравился? - спросил Кошкин, уже предугадывая ответ.

Девятов пожал плечами:

- Следствие в итоге постановило, что сам. Вошли в положение, пожалели его жену и дочек. Что ж мы - нелюди, что ли? Но болтали разное… особенно гувернантка их постаралась, подняла шум. Несладко тогда Шелиховым пришлось, что и говорить. А спустя пару недель после похорон матушка твоей графини ни с того ни с сего оставила дочек на попечение дальней родственнице, да и ушла в монастырь. Редко, скажу тебе, светские дамы просто так в господни невесты подаются - обычно, чтобы грехи замолить.

Девятов поднял указательный палец, заостряя важность сего момента.

- Так что, Степан Егорыч, хоть и язык не поворачивается сравнивать Раскатову с ейной матушкой… похоже, травить да стрелять мужей у них семейная традиция.

- В какой монастырь она ушла?

- Ну, этого уж в наших архивах нет, - развел тот руками. - Ушла и ушла - с тех пор уж десять лет о ней ни слуху, ни духу. Но жива, наверное, что ей сделается: ей сейчас сорок шесть должно быть, не больше. Важен сам факт, Степан Егорыч, что Раскатова о монастыре не заикнулась даже.

- Мне нужно знать, в какой монастырь она ушла, - повторил свой вопрос Кошкин.

Он не знал точно, зачем ему мать Светланы, но внезапно овладевшая им уверенность, что прошлое непременно даст ключ к настоящему, не позволила просто отмахнуться от рассказа Девятова.

Кошкин даже вскочил с кресла, не в силах усидеть спокойно, и, пометавшись по кабинету, вдруг вышел вон и скорым шагом направился в архив.

- Хочешь сам на материалы взглянуть? - предугадал его порыв Девятов, поспешивший следом.

Без особенного энтузиазма, но товарищ подал ему не слишком толстую папку с делом, которое, очевидно, уже изучил.

Кошкин торопливо кивнул, благодаря, и принялся перебирать бумаги. Перед тем, правда, бросил взгляд на часы: нахмурился, но решил, что все равно успевает к шести в Ермолино.


***

Сыщики, занимавшие кабинеты на Офицерской улице десять лет назад - в настоящее время никто из них уже здесь не служил - отработали на совесть. Однако дело об убийстве заведено не было: или пожалели Елизавету Шелихову, вдову умершего, или просто не хватило доказательств. Всего было опрошено пятеро свидетелей: гувернантка дочерей, домашняя кухарка, доктор и двое заместителей Шелихова из редакции. Доктор давал крайне осторожные, неопределенные показания и всячески настаивал, что ничего не знает и никого не хочет нечаянно обвинить. Заместители, очевидно приятели покойного Шелихова, рьяно отвергали любые намеки полиции, будто это было убийство - именно их показания Кошкин посчитал самыми четкими и полно изложенными. Кухарка тоже защищала господ, как могла.

Зато показания гувернантки - двадцатитрехлетней этнической немки, девицы по имени Хелена Зойдель - были буквально пропитаны ядом по отношению к Елизавете Шелиховой. Фройляйн Зойдель вполне однозначно винила в хладнокровном убийстве вдову своего хозяина. Более того, меж строчек ее показаний то там, то тут Кошкин натыкался на туманные намеки гувернантки на более тесную дружбу между нею и Шелиховым.

«Связь между молоденькой гувернанткой и хозяином дома… что может быть пошлее? - Кошкин поморщился, собирая прочитанные листки в аккуратную стопку. - Интересно, знали об этом его жена и дочери?»

К папке также был подшит номер литературной газеты «Сириус», пожелтевший от времени. Прищурившись, Кошкин вдруг заострил взгляд на этом названии. Точнее на заглавной букве «С», искусно вписанной в изображение четырехконечной звезды. Кошкина кольнуло, что ему как будто уже приходилось видеть такую букву, точно так же исполненную. Она явно была ему знакома. Должно быть, газета Шелихова вовсе малотиражная, раз и Кошкину довелось когда-то ее читать. Или даже она выходит по сей день… интересно только, кто бы мог ею заниматься после смерти Шелихова?

Заинтересовавшись, Кошкин развернул номер, найдя на последней странице состав редакции в надежде, что отыщет там знакомые имена. И - как ни странно, действительно нашел. Последней в списке из четырех фамилий оказалась некая «Н. Некрасова». Этим же именем было подписано короткое стихотворение на титуле газеты. Кошкин усмехнулся: разумеется, он искал несколько другое… Даме же, очевидно, не давала покоя слава великого поэта, раз она взяла себе подобный псевдоним.

Но машинально Кошкин отметил, что поэт Николай Некрасов - он же редактор другого, куда более популярного журнала «Современник» - действительно водил дружбу с отцом Светланы: на то ссылались его заместители в «Сириусе», когда описывали положительные качества Шелихова. Впрочем, едва ли из этого что-то следует, тем более что Некрасов умер задолго до тех событий…

- Девятов, послушай… - Кошкин закончил изучать бумаги и теперь аккуратно завязывал тесьмы папки, - помимо монастыря мне нужен адрес, где можно найти эту гувернантку. Хелену Зойдель.

Он, было, приготовился уже слушать отповедь, что где же ее найдешь спустя столько лет, и вообще, зачем она Кошкину сдалась. Но Девятов, тяжко вздохнув, лишь полез в карман за своим блокнотом, пролистнул его и принялся диктовать адрес:

- Она и сейчас служит гувернанткой, - пояснил он в ответ на непонимающий взгляд Кошкина, - причем дом здесь, совсем недалеко, в конце Большой Морской улицы. Я и сам хотел к ней заехать. Все же она лучше многих знает свою воспитанницу Раскатову: вдруг расскажет, что твоя графиня еще в детстве развлекалась тем, что котят на куски резала? Это бы нам моментально облегчило работу, согласись?

Но Кошкин не стал соглашаться - ответил лишь красноречивым взглядом, переписал адрес и направился к дверям.

Кошкин уже понял, что непременно опоздает к назначенным шести часам в Ермолино, но чувствовал, что задержаться ему стоит. Впрочем, до нужного дома, где теперь служила гувернанткой фройляйн Зойдель, он, взяв двуколку, добрался минут за десять - а пешком, дворами, вышло бы и того скорее. Однако издали завидев парадный вход нужного особняка, Кошкин резко приуныл.

Большая Морская улица считалась одной из самых фешенебельных в Петербурге, а в таком особняке как этот и вовсе не могли жить обыкновенный смертные… к ним не войдешь так просто, чтобы «задать несколько вопросов».

С четверть часа, а то и больше, Кошкин выхаживал под палящим августовским солнцем вдоль забора и надеялся, что ему повезет: вдруг гувернантка сама выйдет за ворота? Но тщетно. Появилась лишь хорошенькая молодая дама, сразу нырнув в экипаж с гербами на дверцах. Она даже благосклонно улыбнулась Кошкину в ответ на его поклон, но едва ли это была гувернантка. Скорее уж хозяйка дома.