- Потом говорили, что упала она неудачно: головою ударилась. Насмерть. Но муж-то ее тоже недолго после этого прожил. - Шувалов повернулся и прямым холодным взглядом вдруг посмотрел в глаза Кошкину. - Нашли в канаве возле местного трактира. Напали на него, пьяного, ограбили и горло перерезали - так, по крайней мере, писали в газетах.

- А мальчик что же? - неожиданно для себя спросил Кошкин.

Спросил - и сам пожалел. Шувалов снова отвернулся к окну но, как ни странно, ему ответил.

- Мальчика я под опеку взял. Хороший мальчишка, ласковый… был. Как и обещал, устроил я его в военное училище - на службу, правда, он пойти не пожелал, так я ему в Петербурге хорошее место нашел. Невесту приглядел знатного рода, с состоянием… не пригодилась невеста. Влюбился он в девицу, молоденькую вертихвостку, дочку щелкопера какого-то. На ней и женился, никого не спросясь. Чувствовал я… всегда знал, что доведет она его до беды.

Глядя на него со спины, Кошкин видел, как рука графа, которой он прежде легонько отодвигал портьеру, теперь сжалась в кулак, жестоко сминая ткань. Костяшки пальцев побелели. Впрочем, это оказалось единственным проявление чувств - в остальном Шувалов был как обычно спокоен.

Чего не скажешь о Кошкине. Как завороженный уставившись на сомкнутый кулак графа, он лихорадочно вдумывался в услышанное только что. Женился на вертихвостке, дочке щелкопера… Светлана говорила, что ее отец был редактором газеты… поместье в Ермолино… Кошкин никогда не видел Павла Раскатова живым, а по фотографиям ничего толком не разберешь, даже цвета глаз. Но что, если они такого же пронзительно синего цвета, как у Шувалова?

Кошкин уже открыл рот, чтобы задать вопрос, но когда граф вновь повернулся к нему, пригвоздив к месту взглядом этих синих глаз, у него впервые мелькнула мысль, что Сибирь для Светланы - это, возможно, избавление и единственный способ вовсе остаться живой. Вопрос свой он так и не задал, а сказал лишь неожиданно севшим голосом:

- Я… вас понял. Разрешите идти?

Тот кивнул, но в последний момент спохватился:

- Нет, постойте. Сусловы о вас спрашивали. Вы уж загляните к ним как-нибудь.

- Будет исполнено!

- Идите, Кошкин. И завтра жду результатов.

Признаться, он еще минут десять после этого не мог сосредоточиться и вспомнить, кто такие Сусловы.

Глава XXIV

- Степан Егорыч, ты у нас шибко грамотный: как правильно «вследствии» или «вследствие»?

Девятов бодро стучал по клавишам «Ремингтона» [24], единолично в этот час занимая комнату архива в здании на Офицерской улице [25]. Однако оценив товарища взглядом, сообразил, что ответа вряд ли дождется, и вздохнул:

- Ай, ладно - напишу «опосля»… Ты чего такой, будто тебя пыльным мешком из-за угла стукнули? Опять, что ли, твоя графиня пристрелила кого?

Но под тяжелым взглядом Кошкина сразу стушевался:

- Ну, хорошо-хорошо, неудачная шутка… Чего случилось-то?

Кошкин не ответил на его вопрос, вместо этого задал свой:

- По Гриневскому новости есть? Сказал что-нибудь?

Девятов хмыкнул:

- На последнем допросе признался-таки, что Раскатова в него стреляла. Думаю до вечера его в арестантской подержать, а на ночь в Казанскую часть отправить. К утру станет как шелковый и о зазнобушке своей все, о чем даже догадывается, расскажет.

Кошкин поморщился и велел неожиданно жестко:

- Гриневского отпустить. Тотчас. Пускай катится на все четыре стороны.

Девятов, не донеся свеженапечатанный лист до стола, застыл на месте с глуповатой улыбкой на лице:

- Да ты что, Степан Егорыч?… - он, похоже, подумал, что начальник шутит. - Как отпустить?! Говорю тебе, к утру язык развяжется, он нам все на свете расскажет! Да он уже признался, что она стреляла в него!

- Я сказал, отпустить! - гаркнул Кошкин. - Ничего он не знает, и рассказывать ему нечего. А Раскатову вовсе оставь в покое - что у тебя забот других нет?!

Девятов молча таращился на него - то ли с испугом, то ли с недоверием. Кошкин сам, в конце концов, вышел из архива и, отбивая каблуками дробь, направился в конец коридора, где за тяжелой, обитой железом дверью с маленьким окошком посредине, находилась арестантская комната.

- Открыть! - велел он караульному.

Тот, здоровенный детина на голову выше Кошкина и раза в два шире, молча посмотрел на него тусклым взглядом и принялся выполнять приказ вовсе не расторопно. Караульные и вахтеры повидали в этом здании столько, что, верно, не боялись уж ни Бога, ни черта - что ему до Чиновника по особым поручениям Кошкина, если он видел, как за этой дверью рыдали генералы? Чиновников с генералами назначают и снимают, а караульный этот так и будет стоять здесь еще лет двадцать.

Но дверь все же отпер.

Арестантская, она же допросный кабинет, представляла собою просторную комнату с высокими потолками и каменным полом. Мебели здесь не было никакой - к чему здесь мебель? - лишь вдоль трех стен тянулись широкие лавки, на которых арестованные могли бы спать или же отдыхать после допроса, так как содержались они здесь, порою, и по двое суток, прежде чем их отправляли в «Шпалерку [26]» или свежеотстроенную тюрьму, уже прозванную в народе «Крестами [27]». В этот утренний час арестантская была залита светом из зарешеченного окна, снаружи весело щебетали воробьи, радуясь последним летним дням, и можно было даже сказать, что комната выглядела уютно.

Гриневский, очевидно, только что дремал на лавке, положив под голову скомканный сюртук, однако, услышав поворот ключа в замочной скважине, мгновенно насторожился и вскочил на ноги.

Кошкин, взглянув на того, первым делом удостоверился, что его не били. Девятов был слишком брезглив для подобного способа ведения допроса и предпочитал другие методы: давление на нервы или подленькие, но не менее эффективные действия исподтишка - в этом он мастер. Только раненая рука у Гриневсого была перебинтована, и Кошкин подумал, что тому надо бы сменить повязку.

- Вы свободны, - без приветствий сказал Кошкин. До боли сжал челюсти, не желая говорить еще что-либо, но все же добавил: - Приношу извинение от своего лица и подчиненных за беспокойство.

Тот смотрел растеряно и не двигался с места.

- Я что же… могу идти? - спросил он, наконец, после долгого молчания.

- Можете. Личные вещи вам сейчас принесут.

Но тот все еще настороженно глядел на Кошкина, не решаясь шелохнуться. Возможно, подозревал, что полицейский лишь усыпляет его бдительность, а стоит ему повернуться спиной - пристрелит собственноручно. Или какие там нынче байки входу про «кровавую жандармерию»?

Кошкину надоело ждать, он просто развернулся и ушел.

Подумал лишь, с остервенением толкая дверь собственного кабинета, что Гриневский, наверное, и правда ее любит, раз ведет себя именно так. Интересно, а сдал бы Гриневский Светлану, если б его допрашивали так, как допрашивают в этом кабинете обычно? Если б Кошкин на полчаса хотя бы оставил его наедине с этим детиной-караульным?…

И невольно задумался, что бы сделал он сам, Кошкин, окажись на месте счастливчика-Гриневского. Если б у него имелись определенные чувства к Раскатовой. Наиболее правильным ему виделось, разумеется, взять вину на себя… Так смог бы он это сделать? Признаться в убийстве двух человек, которых практически не знал, лишиться всего, что имел, уничтожить будущее своих родных. Ради этой женщины, которая, возможно, через неделю увлечется кем-то другим.

Удивительно, но, понимая это все довольно четко, Кошкин чувствовал, что Светлана того стоит. Если бы у него имелись чувства. И если бы была хоть толика надежды, что она ответит на них взаимностью… верно, он бы тогда в лепешку расшибся, но сделал для нее все.

От мыслей его отвлек короткий стук в дверь, и после кошкинского «Войдите» в кабинет вплыл Девятов, держащийся неожиданно официально. Обычно он вваливался без стука и с размаху падал на диванчик для посетителей - а если кресло Кошкина оказывалось свободно, то не упускал случая посидеть и там. Сегодня же, встав в двух шагах от стола, отдал честь и подал некую бумагу.

- Это еще что? - вяло спросил Кошкин, ленясь разбирать его каракули.

- Рапорт на увольнение, Ваше благородие. Разрешите получить расчет?

Кошкин взглянул на бумагу - и правда рапорт. Вздохнув, он разорвал ее пополам, потом еще пополам, а клочки аккуратно смахнул в корзину для мусора.

- Не разрешаю.

Только после этого Девятов позволил себе плюхнуться на диван и несколько театрально воскликнул:

- Так значит, да?! Не желаю я работать под вашим началом, Степан Егорыч! Вы себя хотите под монастырь подвести - так ради Бога, сколь душе угодно! Но я-то следом за вами в омут с головою бросаться не обязан!

- Ближе к теме, Девятов. - Кошкин поморщился от его высокого, наполненного пафосом голоса, и подумал, что, возможно, стоило ему подписать рапорт. - Чего тебе от меня нужно?

- Чтобы ты о последствиях подумал, Степан Егорыч!

Девятов сорвался с места и теперь навис над его столом, буравя и прожигая взглядом:

- Совсем ты разум потерял из-за бабы этой титулованной, а она тебя обещаниями кормит и играет как с мышом - ты представляешь хоть, до чего убого это со стороны выглядит?

- Она не баба, - огрызнулся Кошкин.

Но отстраненно подумал, что, должно быть, выглядит это и правда убого.

Шутки шутками, но сейчас Девятов был серьезен как никогда. Ему и впрямь не было резона идти ко дну вместе с начальником, и Кошкин догадывался, что не сегодня так завтра он принесет новый рапорт.