Догадаться можно разве что благодаря пышным экипажам, которые иногда - но ненадолго - возле него останавливались.

Издали завидев тот особняк, Кошкин всякий раз невольно вспоминал, как явился сюда впервые двадцатилетним мальчишкой в перешитом из отцовского сюртуке. Как подгибались его колени от волнения, и как сдуру он усиленно тряс эти двери, недоумевая, где швейцар… Нет, он тогда даже в самых смелых мечтах не предполагал, что станет приходить сюда вот так запросто. Ему до сих пор верилось в это с трудом.

И все же Кошкин не мог отказать себе в удовольствии прибывать сюда каждый раз при полном параде: на ходу небрежно сойти из коляски, будто у него не терпящее отлагательств дело государственной важности, размашисто, пружинящей походкой подлететь к дверям, вдавить неприметную кнопку - электрический чудо-звонок - и терпеливо, ничему не удивляясь, ждать, пока откроют. Ни одного лишнего движения, никакой суеты. Впрочем, ждать нужно не более минуты.

Потом так же легко, перепрыгивая ступени, взлететь на второй этаж, кивнуть караульному. Перед большим зеркалом на лестнице одернуть мундир, пятерней откинуть назад чуб и - шаг в приемную Шувалова.

- Степан Егорович, вас ждут! - услужливый кивок адъютанта.

В приемной Кошкин сроду не задерживался дольше, чем на десть секунд - очередей здесь не бывает. Все четко, строго и расписано по минутам. Не от того, разумеется, что Шувалов так чуток и не хочет заставлять людей ждать: просто он крайне ревностно относится к тому, чтобы его визитеры о существовании друг друга не подозревали.

Еще пара шагов. Замереть на мгновение перед черными с резьбою дверьми, постучать и, обязательно дождавшись ответа, - войти.

Обычно Кошкин заставал графа склонившимся над шахматной доской в переднем углу просторного кабинета - ежели тот был в хорошем настроении, то обычно предлагал сделать Кошкину ход. Но явно не сегодня: Шувалов еще ничего не сказал и даже взгляда не бросил в его сторону, а Кошкин уже шкурой почувствовал его недовольство и вытянулся по струнке, ожидая справедливого разноса.

- Я ждал вас вчера, Кошкин, - так и не подняв взгляда, сказал граф.

Это «ждал», слегка выделенное голосом, эхом отозвалось в голове сыщика. Он отлично понимал, что значит заставлять Шувалова ждать. Его, который имел привилегию откладывать визит к Императору, если разрешал важные государственные дела.

Набрав в грудь воздуха и вытягиваясь еще больше, Кошкин как мог бодро отрапортовал, выкрикивая слова в потолок:

- Виноват, Ваше превосходительство! - и, чуть понизив голос, попытался объяснить: - Я отправил к вам человека с рапортом, но неотложные дела в Горках никак не позволили мне явиться лично.

Кошкин, не получив команду «Вольно», все еще стоял навытяжку, и взгляд его был устремлен в одну точку на потолке, но никак не на Шувалова. Он лишь услышал мягкие шаги графа по ворсистому ковру и понял, что тот подошел к нему почти вплотную.

Шувалов был практически одного роста с Кошкиным, статный, подтянутый. Сыщик знал, что каждое утро на протяжении уже срок пяти лет Платон Алексеевич начинал с занятий по фехтованию на заднем дворе своего дома - в любую погоду, даже в мороз. И алкоголь уже лет десять он позволял себе исключительно по торжественным случаям - не более двух-трех глотков.

Граф молчал, и Кошкин, набравшись храбрости, скосился на его лицо - и тотчас наткнулся на взгляд синих глаз графа. Прямой, изучающий и бесстрастный. И столь остро почувствовал недовольство Шувалова, направленное на него, что отвел глаза, будто ошпаренный, и судорожно сглотнул.

- Что же это за дела такие, позвольте спросить? - сказал наконец граф.

- Я посадил Раскатову, вдову убитого, под домашний арест… Уверяю вас, к тому времени на то имелись веские причины.

- Мне известно про домашний арест, - не позволил объяснить Шувалов, - прочел в вашем рапорте. И также прочел, что эта женщина дала признательные показания. Так в чем дело? Почему вы до сих пор не оформили их должным образом?

- Это было ее условие: она пообещала, что подпишет признание добровольно, если ей позволят побывать на похоронах мужа.

- Условие? Пообещала?…

Шувалов медленно закипал. Это было столь очевидно и, вместе с тем, столь непохоже на него, всегда сдержанного и отстраненного, что Кошкин начал лихорадочно соображать, какую еще важную деталь он мог упустить? Отчего Шувалов так интересуется этим делом? Что ему до Раскатова? Да, убийство довольно громкое и непременно получит огласку, но это епархия Департамента полиции! Совершенно точно, что не политического сыска и не Шувалова! И все же…

А граф, наконец, взорвался, выкрикнув ему в лицо:

- В своем ли вы уме, Кошкин?! Я трачу время на круглого идиота, раз вас нужно учить, как добывать показания у тех, кто смеет ставить условия!

- Но она ведь женщина…

- Она не женщина, она убийца! Нет у убийц ни пола, ни возраста!

От растерянности взгляд Кошкина снова упал на графа. Чего он от него хочет? Чтобы он запугал ее? Применил силу? Добыл эти чертовы показания, не выбирая способов?

Разумеется, Кошкин, будучи одной из шестеренок механизма под названием «царская охранка», отлично разбирался в ее методах и знал, что головой здесь работают мало - в основном грубой физической силой. Так проще, быстрее и надежнее. Ибо никаких ресурсов не хватит вести тонкую психологическую игру с Ванькой-Гвоздем, который этим самым гвоздем колет людей в подворотнях - просто так, куража ради. Или с сыном лавочника Ефимова, который на допросе смеется в лицо рыдающей изнасилованной им девице четырнадцати лет и утверждает, что та потаскуха и все врет.

Нет, цель оправдывает средства!… Кошкин часто повторял себе эти слова, как молитву, в моменты сомнений и всегда приходил к выводу, что прав. Цель его действительно оправдывала многое. Целью, в конечном итоге, было спокойствие матери и сестры на улицах Петербурга.

Но сейчас… ему казалась кощунственной одна лишь мысль, что нужно сломать эту женщину, не сломленную пока что, но уже к тому близкую. Нет, не сделает он этого и другим не позволит. Она - не убийца! Если Шувалов не понимает, то лишь потому, что он, Кошкин, недостаточно четко изложил все факты в своем рапорте.

Работать ему следует тщательней!

Однако глядя в синие глаза Шувалова, Кошкин видел, что бесполезно сейчас выкладывать ему свои соображения, не подкрепленные ничем. Нужно выторговать время… Чтобы к следующему своему докладу собрать как можно больше доказательств, оправдывающих Раскатову.

- Она все же титулованная особа, - ответил он, наконец, вполне ровным голосом и с успехом выдержал взгляд Шувалова. - С нею нельзя так, как с прочим нашим контингентом. К тому же прямых доказательств ее вины нет - ее обещание это все, что я имею. И я подумал, что если ей так хочется поехать на эти похороны, то пускай. Два дня для нас ничего не решат, зато я заслужу ее доверие - уже заслужил, - Кошкин позволил себе улыбнуться уголком губ. - Сразу от вас я еду в Ермолино, поместье Раскатовых, и я разговорю ее, будьте уверены. Завтра с утра у вас на столе будут лежать ее показания.

Шувалов чуть прищурился, как будто с недоверием, а потом зло выплюнул:

- Лучше бы завтра с утра она сидела за решеткой!

Однако было заметно, что напряжение отпустило Шувалова. Он расслабился - поверил ему и даже милостиво махнул рукой, возвращаясь к шахматной доске:

- Вольно, Кошкин.

Тот лишь теперь перевел дыхание и, пока граф отвернулся, глядя на свои шахматы, нервно оттянул пальцем ворот кителя, будто кто-то невидимый душил его. А после похвалил себя, что хотя бы через десять лет службы научился чему-то из этих конъюнктурных игрищ, которые, признаться, ненавидел. Он уж думал, что никогда ему не совладать с этой наукой, и совершенно точно не предполагал, что сумеет когда-либо обмануть Шувалова.

- Только прошу, не затягивайте, Кошкин, - произнес граф, раздумывая над фигурами.

- Сейчас же выезжаю в Ермолино, Ваше превосходительство!

Кошкин решил, было, что разговор окончен, и бодро прищелкнул каблуком, готовый убраться. Однако Шувалов позволения уйти не дал, а протянул с неожиданной тоскою в голосе:

- Ермолино… славные там места. В это время года как раз созревают сливы - дух стоит необыкновенный! Я в молодости часто бывал под Новгородом, даже поместье там собирался прикупить. Не сложилось…

Не зная, как принять этот внезапный приступ откровенности, Кошкин неловко мялся, посматривая на графа. А тот оставил шахматы. Шувалов медленно, совсем по-старчески шаркая подошвами, подошел к окну и, чуть отодвинув портьеру, поглядел куда-то выше петербургских крыш.

- Я ведь женат никогда не был, Степан Егорыч, не довелось… - продолжал он, - но была одна женщина. Необыкновенная. Замужняя, разумеется, только супруг ее, мот и гуляка, в поместье почти и не появлялся. Отец его рудниками владел, все ему в наследство оставил, так что было, на что гулять. То по Европам он ездил, потом, как растерял большую часть наследства, осел в Петербурге и кутил так, что дым коромыслом стоял… А она мальчика родила - славный мальчишка, привязался я к нему. Гостинцы возил, обещал в военное училище устроить, как подрастет. Но дела наши государственные, как вы понимаете, не позволяли мне долго сидеть на одном месте: пришлось уехать из России на полгода почти. Письма от нее приходили. Сперва хорошие… потом писать стала, что мужа ее за бесчинства выслали из Петербурга - что он с нею теперь живет. Что изводит он ее, и мочи уж нет терпеть. А после вовсе никаких писем не стало.

Шувалов неожиданно и надолго замолчал, а Кошкин, хоть ему и было по-прежнему неловко, со смутной тревогой ждал, что он скажет дальше. Кажется, этот рассказ был не просто приступом ностальгии.