И оба они посмотрели на барышню Шелихову - она сидела на кожаном диванчике у стены, нервно теребила кружево на юбке и выглядела уже куда менее решительной.

Почувствовав на себе взгляд, она смешалась еще больше, но с силой сжала кулачки и выпалила на одном дыхании:

- Моя сестра сегодня днем стреляла в Гриневского. Он ранен… не очень тяжело. - И тотчас, так и не подняв глаз, добавила почти скороговоркой, будто боясь, что ее не станут слушать: - Но поймите… Светлана столько перенесла - она не в себе. Она не со зла в него стреляла. Я видела, с каким ужасом она смотрела на то, что натворила, она сама насмерть была напугана этим. И я поклясться готова, что и Павла Владимировича, и Леона она убила не со зла!… Она не хотела этого, поймите…

И теперь только подняла на Кошкина молящий взгляд.

Он ответил не сразу - внимательно вглядывался в ее лицо и пытался понять - что это было? Шелихова обвиняет свою сестру в обоих убийствах? Вот так, ничуть не смущаясь и при всех? И в то же время пытается убедить, что «она не со зла», и даже глаза ее увлажнили - от избытка чувств, должно быть. Ей-Богу, Кошкин сейчас скорее бы заподозрил, что это Шелихова «не в себе», а не ее хитрая и расчетливая, как сам дьявол, сестра.

И еще Кошкин невольно поймал себя, что ищет, есть ли какая выгода Шелиховой от смерти Павла Раскатова?

- Это очень серьезные обвинения, - не сводя с нее изучающего взгляда, произнес, наконец, Кошкин. - Должно быть, они подкреплены не менее серьезными доказательствами?

- Доказательствами? - переспросила та.

Барышня Шелихова утирала сейчас свои выступившие слезы, пользуясь платком, поданным ей Рейнером.

- Да, хоть что-то, кроме ваших слов, подтверждает, что ваша сестра и впрямь стреляла хотя бы в Гриневского, не говоря уже об убитых?

Кошкину казалось, что эту фразу он произнес вполне деликатно, однако на измученном лице Шелиховой за несколько секунд отразилась целая гамма чувств: от непонимания до изумления и, наконец, до прямо-таки неподобающей для девицы злости. Вот теперь решительности в ее словах и жестах было хоть отбавляй:

- Вы что же - мне не верите? - звенящим от возмущения голосом спросила она. - Какие еще вам нужны доказательства, если у Гриневского прострелена рука, и он всю спальню залил кровью, а Светлана в своих собственных руках держала револьвер! Тот самый, из которого убиты ее муж и Леон - я уверена! Впрочем… - она вдруг хохотнула, и смешок этот уж точно был похож на смех нездорового человека, - впрочем… Гриневский наверняка станет говорить, что он сам прострелил себе руку. Нечаянно! И от револьвера она наверняка избавилась! Да и слуги, конечно же, не слышали никакого выстрела - мне все почудилось, померещилось! Как обычно…

К концу этой речи стало понятно, что у Шелиховой настоящая истерика - Рейнер пытался ее утихомирить, но та, с ненавистью выкрикивая слова, не обращала на него внимания. А закончив - бросилась вон и кабинета, оглушительно хлопнув дверью.

Зато после ее ухода в кабинете стало так тихо, что Кошкин слышал, как звенят посудой на кухне. Рейнер, явно испытывая огромную неловкость за поведение своей знакомой, попытался ее оправдать:

- Прошу вас, простите Надежду Дмитриевну, - сказал он, - столько на нее навалилось. Но вы не должны считать, что она все это выдумала: Надежда Дмитриевна несколько мнительна, да… но она любит сестру и не стала бы говорить, не имея оснований.

- Н-да, любит… - скептически отозвался Кошкин.

Этой истерикой он был не очень-то впечатлен - видел он истерики и позабористей. А уж вдоволь пообщавшись с людьми актерской профессии, отлично знал, что женщины - существа настолько коварные и изощренные, что разыграть подобную сцену им ничего не стоит. Были б зрители.

Тем более, пока Шелихова выкрикивала свои обвинения, он как раз думал о том, насколько велико состояние покойного графа Раскатова? Ведь состояние это, судя по всему, теперь переходит к его вдове, а если вдову устранить, отправив ее, скажем, на каторгу или даже в сумасшедший дом, то… наверняка все получит ее сестра.

- …кроме того… - Рейнер кашлянул, и это заставило Кошкина вновь обратить на него внимание, - я никак не могу умолчать о своей находке, поглядите.

Кошкин нахмурился, потому как в руке Рейнера, подвешенный на цепочке, качался кулон в виде шарика. Украшение явно женское.

- Где вы это взяли?

- Нашел сегодня днем, у озера. - Рейнер хоть и с некоторой заминкой, но опустил украшение в бумажный конверт, спешно вынутый Кошкиным. И совсем нерешительно добавил: - Надежда Дмитриевна утверждает, что это принадлежит ее сестре.

Было заметно, что Рейнер долго сомневался, прежде чем сказать это.


***

Визит к Рейнерам продлился не более часа, после же Девятов остался для более обстоятельного допроса художника - с глазу на глаз и без его жены, а Кошкин, снова поборов желание навестить Раскатову, отправился к Гриневским. Нужно было убедиться хотя бы, что сестрица графини не выдумала эту историю целиком, и Гриневский действительно ранен. Кроме того, Кошкину очень уж не терпелось поглядеть на этого Гриневского и понять - какого японского городового он делал в ее спальне?!…

Кошкин не был против, что Григорий Рейнер увязался с ним. Разумеется, он не полностью доверял младшему брату художника, не собирался делиться с ним соображениями и даже - чего уж скрывать - все еще держал в подозреваемых. Но рассудил, что Рейнер, хорошо знающий здешние места и людей, может быть полезен. Так и вышло.

Усадьба хозяев а, точнее, хозяйки Горок находилась в пяти минутах езды от дачи Рейнеров. Просторное каменное двухэтажное здание - без архитектурных излишеств, как дача Раскатовой, но и не «фермерский домик», вроде пристанища Рейнеров. Вокруг разбит садик с теплицами, и садовник как раз поливал что-то, Да и вообще участок казался довольно обжитым, так как, Кошкин знал, Гриневские жили здесь круглый год, а городскую квартиру, кажется, вовсе отдали в распоряжение родственникам.

В тени ветвистой яблони были подвешены скрипучие качели, на которых сидели две девочки лет семи-восьми - почти одного роста и с огненно-рыжими волосами, настырно выбивающимися из под шляпок. Должно быть, господские дети. Девочки сидели, склонившись над книгами, но глаза их, живые и любопытные, внимательно следили за Кошкиным. Уже тогда он почувствовал себя неуютно…

- Вы несколько не вовремя, господин Кошкин. Мой муж болен и едва ли сможет сейчас ответить на ваши вопросы.

Алевтина Денисовна, хозяйка, сноровисто убирала в несессер медицинские принадлежности - в гостиной остро пахло спиртом и лекарствами. Это была очень худая, высокая женщина - не столько строгая, сколько собранная. Держалась она с необыкновенной уверенностью, голос ее звучал спокойно, ровно, и интонации его не предполагали, что кто-то может ей возразить.

И Кошкин, который шел сюда полный решимости, покорно кивнул, согласившись, что и правда может зайти позже… вот тут-то и вмешался Рейнер:

- Алина, я даю вам слово, что Степан Егорович много времени не отнимет, поймите, это ведь очень важно.

Рейнер не улыбался ей, но смотрел столь располагающе и участливо, что Гриневская тотчас смягчилась. Насколько могла смягчиться эта женщина, по крайней мере:

- Я лишь предупредила, что едва ли мой муж сумеет сказать что-то дельное сейчас. А впрочем, если вам угодно…

Кошкин уже подумал, что Гриневская, как и Ольга Рейнер, останется, чтобы вместо мужа отвечать на вопросы, но та неожиданно проявила деликатность:

- Я распоряжусь, чтобы принесли чаю, - она улыбнулась почти приветливо и, не взглянув на мужа, вышла вон.

Рейнер, догадавшись, что теперь его присутствие будет только мешать, извинился и покинул комнату через другую дверь - в сад.

Сергей Гриневский остался с Кошкиным наедине. Если не считать двух болонок хозяйки, которые, будто что-то понимали, тотчас заняли ее кресло, и мордочки их любопытно вытянулись в сторону Кошкина. Прямо таки чувствовалось, как Гриневский жалеет, что его жена ушла: выглядел он очень настороженным, смотрел на Кошкина исподлобья и, кажется, заранее его ненавидел. Хотя Кошкин, к удивлению своему, обнаружил, что отвечает ему тем же…

Он не сомневался теперь, что этот смазливый хлыщ - любовник Раскатовой. А вот в том, что он и правда ранен - сомневался. Гриневский сидел одетым в свободный шлафрок [13], так что никаких бинтов на нем заметно не было. Но правая рука его и весела безвольной плетью, цвет лица ужасал чудовищной бледностью, а на лбу крупными каплями выступила испарина. Однако Кошкин все же не слишком доверял такого рода признакам, потому как знал - при большом желании их можно и разыграть.

Зачем? Это уже другой вопрос… Успев оглядеться в гостиной, Кошкин не заметил особенной роскоши, к которой так склонны аристократы. К тому же Кошкин смутно догадывался, что дворяне не от большого достатка пускают в свои родовые гнезда дачников. Гриневские были небогаты. Кошкин не знал наверняка, но пока что все указывало на это.

Зато их подруга детства, графиня Раскатова, жила припеваючи, ни в чем себе не отказывая. А уж теперь, после смерти супруга, она и вовсе станет наследницей огромного состояния. Гриневским, казалось бы, от этого никакого прока… однако, случись что-то и с нею - кто станет наследовать Раскатовой? Вероятно, сестра. Младшая, семнадцатилетняя сестра, которая деньгами своими распоряжаться не сможет еще несколько лет, а значит, ей нужен опекун. И разве можно выдумать лучших опекунов, чем верные друзья?

Однако Гриневский бледнел все больше, и не верить в существование его раны становилось труднее…

- Вам бы за доктором послать - вы явно нездоровы, - сказал Кошкин прохладно, не особенно усердствуя, чтобы изображать участливость.