- Моя сестра стреляла в Сергея Андреевича. В Гриневского.

Голос Нади прозвучал на удивление твердо и холодно. И тотчас она подняла требовательный взгляд на Рейнера: Надя ждала, что он сейчас же предпримет какие-то действия. Ей так хотелось, чтобы хоть кто-то, хоть Рейнер, поддержал ее и был бы на ее стороне.

Надя силилась понять, о чем думает Рейнер сейчас, глядя на нее, и, к разочарованию своему, читала в его взгляде недоверие. Выдержав паузу, он крайне осторожно спросил:

- Надин, вы уверены в том, что говорите? Это очень серьезные обвинения, а вы крайне взволнованы и явно не в себе. Быть может, вам лишь показалось?

Надя судорожно, сквозь слезы, вздохнула - у нее руки опустились от этих слов.

Боже, ну что же у нее за судьба такая? Никто ей не верит, никто не принимает всерьез! Кажется, убей Светлана кого-то хоть прямо здесь, среди бела дня и на глазах у всего поселка - и то люди примутся убеждать Надю, что ей показалось, и все совсем не так…

Что же еще нужно, чтобы он поверил?!

И снова ее разум затмила выжигающая душу злость на Светлану. Это она внушила всем вокруг, что ее младшая сестра - дурочка, глупышка и капризная выдумщица! Что ее вовсе не стоит принимать всерьез!

Ярость всецело владела сейчас Надей, и хотелось ей одного-единственного - изничтожить Светлану! Стереть ее, как корень всех бед человеческих! Распущенную, лживую, недостойную женщину, которую ей отныне и сестрой-то называть стыдно! Всегда, всегда Надя была у сестры на пятом, на десятом месте - далеко позади этого глупца Гриневского! Всегда она предпочитала его, ей, своей родной сестре!…

- Григорий Романович, - Надя как будто со стороны услышала собственный голос - холодно чеканящий каждое слово, - я прошу вас сделать для меня одну вещь: позовите за полицией.

- Хорошо, - к удивлению, не стал спорить Рейнер, - Надин, разумеется, я всегда на вашей стороне, и, если вы считаете это необходимым, то я тотчас телеграфирую господину Кошкину, только… Светлана ведь ваша сестра. Подумайте, что станет с нею… да и с вами тоже.

Надя теперь и на Рейнера злилась - с каждым его словом все больше и больше. Потому как что-то похожее на угрызения совести кольнуло Надю, когда она представила, как ее красавица-сестра, привыкшая к модным платьям, к дорогим аксессуарам, так тщательно оберегающая свою кожу от солнца, ветра и холода - и попадет куда-нибудь в глухую Сибирь. Где вечно идет снег, и трещат морозы. И ее там заставят работать…

- Она заслужила это! - твердо, желая убедить то ли Рейнера, то ли саму себя, возразила Надя. - Она убила двух ни в чем не виновных людей.

«Она отобрала у меня Леона», - добавила Надя про себя и даже сумела признаться, что именно этот факт переполнил чашу терпения.

- А как же вы, Надин? - хмуро продолжал допытываться Рейнер. - Что станете вы делать без Светланы? У вас есть родственники?

Надя растерялась: она и впрямь не подумала, что родственников, способных приютить ее у себя хоть на некоторое время, просто не существует. Но тотчас решила, что станет решать проблемы по мере их поступления. Сейчас ей о другом нужно думать. В конце концов, - Надя вспомнила английский роман про Джейн Эйр, - она всегда может устроиться гувернанткой.

И где-то в глубине души Надя даже ждала с трепетом того момента, когда избавится от тиранической заботы своей сестры и сможет, наконец, доказать им всем, что она и сама чего-то стоит.

Но отвечать на каверзный вопрос Надя не стала, вместо этого она подняла на Рейнера строгий взгляд и с вызовом спросила:

- Я видела, как вы спрятали что-то в карман. Что вы нашли здесь?

Рейнер смешался. Кажется, он предпочел бы скрыть это. Однако все же запустил руку в карман и протянул Наде женское украшение - кулон. Это был небольшой шар из червленого серебра с искусною резьбой, подвешенный на длинной разорванной цепочке.

- Я всю ночь думал о том, что случилось в вашем доме, не мог уснуть… - заговорил Рейнер. - И решил, что убийца обязательно оставил бы какие-то следы, пока возился здесь, на берегу в полной темноте. А полиция ведь толком не искала - ночь была - вот я и решил посмотреть сам. Словом, я нашел это здесь, возле самой воды. Вы узнаете это украшение?

- Узнаю… - едва ворочая шеей, кивнула Надя. - Это всегда носит Светлана.


***

На озере было тихо в этот час, словно вымерло вокруг все живое. В мирок Нади, укрытый со всех сторон где валунами, где соснами, не доносилось ни звука и, казалось, единственное, что было здесь живым, так это туман, который не спеша плыл над водою. Все оттого, что к вечеру резко похолодало, но Надя и озноба не чувствовала. Кажется, она больше вовсе не способна была что-то чувствовать. Со смертью Леона и в ней что-то умерло, оборвалось, и она была уверена, что прежней никогда уже не станет.

Надя видела, разумеется, что Леон интересуется лишь ее сестрой, но она могла надеяться, по крайней мере, что когда-нибудь он обратит внимание и на нее, Надю. Ведь случается же такое в жизни!… А в романах так и вовсе герой всегда сперва увлечен красивой, но злобной женщиной, прежде чем разглядеть неброскую прелесть главной героини. До прошлой ночи Надя жила мечтой, что так случится и с нею…

Она не понимала, за что Светлана так поступает? Вольно или невольно, но сестра отбирала у нее все, что было Наде дорого… отбирала настоящее, главное и полагала почему-то, что Надя должна быть благодарна за те фальшивые проявления сестринской любви: щедрые подарки, вроде ставших ненужными Светлане кукол и книжек - раньше, или модные платья да побрякушки - теперь.

И обижалась еще, что Надя не хочет сидеть с нею вечерами и любоваться на закат. Да какой может быть закат, если рядом со Светланой Надю изводил единственный вопрос: «За что?…». Вопрос, заданный со слезами, с болью. Вопрос, который разъедал все существо Нади и уже много лет не позволял ей спокойно жить…

Глава XIV

Кошкин добрался в Горки лишь к вечеру, когда солнце уже шло на закат, хотя и было достаточно светло и не слишком поздно для визитов.

Поборов желание первым делом посетить Раскатову и расспросить своих людей, Кошкин направился к даче художника - все же заявление ему собирался сделать именно Рейнер. И на этот раз обнаружил все семейство в сборе - и Григория Романовича, и самого художника, и его жену. Разве что мальчика не было. Зато, к удивлению своему и беспокойству, Кошкин застал в гостиной сестру Раскатовой - встревоженную, очень бледную, но настроенную крайне решительно. Отчего-то Кошкин уже тогда понял, что инициатором вызова полиции была именно она.

Николай Рейнер, известный художник, чьи картины Кошкин, увы, так и не успел посмотреть, оказался намного старше своего брата и был ничуть на него не похож. Подвижный, неусидчивый Григорий Романович и сейчас не мог найти себе места и взволнованно мерил шагами гостиную; брат же его вальяжно, словно на троне, восседал в кресле по центру стены и будто возвышался над всей семьею - рост и комплекцию он имел более чем внушительные. Настоящий русский барин. А подле него, как главный советник, сидела его супруга - тихая, маленькая, незаметная, но отнюдь не застенчивая дама в черном наглухо застегнутом платье. На вопросы, заданные Девятовым ее мужу, отвечала именно она, всем видом давая понять, что не следует подобными пустяками озадачивать ее супруга. Николай Романович, судя по всему, был вполне с нею солидарен.

Кошкин в разговор не вмешивался и даже не особенно прислушивался к ответам Ольги Рейнер. Он отлично помнил про портрет очаровательной соседки художника, хранившийся в мастерской, и делал из этого некоторые выводы. Допрашивать Рейнеера о его отношениях с Раскатовой следовало отдельно от его жены - при ней он ничего полезного не скажет. Правда, на это у Кошкина сейчас не было времени.

Едва позволили приличия, он попросил разрешения поговорить с Рейнером-младшим наедине.

- Пройдемте… в кабинет, - неловко предложил тогда Григорий Романович.

И Кошкин даже не удивился, когда тот, ненавязчиво взяв под локоть сестру Раскатовой, пропустил ее вперед.

Кабинет, судя по всему, совмещал в себе и спальню младшего Рейнера, и библиотеку, и даже музыкальный салон, состоявший из гитары с пышным голубым бантом на грифе. Включал он в себя и художественную галерею - впрочем, галереей в этом доме могла именоваться любая из комнат, хоть уборная. Столько картин сразу Кошкин, пожалуй, не видел за всю свою жизнь. В основном здесь, конечно, были карельские пейзажи - леса, озера, горы, невообразимые по красоте панорамные виды. Имелось несколько натюрмортов, но, что любопытно, ни одного портрета.

Разве что огромный, метра в полтора высотой, портрет Бисмарка, сурово глядящего на Кошкина из-под кустистых бровей - но он едва ли принадлежал кисти Рейнера. Портрет висел точно напротив стола и, вероятно, видом своим вдохновлял того, кто за этим столом обычно сидел. Кошкин и сам, признаться, восхищался великим «железным» канцлером, так что не сумел удержаться и с полминуты молча вглядывался в это сухое, морщинистое, но полное достоинства лицо.

- Брат, знаете ли, весьма его уважает… - произнес Рейнер, склонив голову на бок и тоже рассматривая портрет.

Разумеется, у Кошкина и мысли не возникло, что портрет повесил сюда младший Рейнер - немыслимо, чтобы тот вообще интересовался политикой. А вот художник, как Кошкин понял сейчас, даже усы отпустил по манере Бисмарка.

- Я так понимаю, что у вас ко мне какой-то разговор, Григорий Романович? - поворачиваясь и теперь цепко вглядываясь в глаза Рейнера, произнес Кошкин.

- Собственно, даже не у меня… - помялся тот.