- Так у вас, monsieur Кошкин, дворянство, выходит, только личное? - констатировала Авдотья Григорьевна, оценивая его взглядом с головы до ног. Матушку и Варю, сидевших подле Кошкина, она не удосужила и таким взглядом.

- Виноват, сударыня… - изобразил раскаяние Кошкин.

Чем дольше он сидел в этой гостиной, тем яснее для себя понимал: никакой свадьбы не будет. Размечтался. Никогда ему не следует забывать, кто он таков и откуда вышел. И если уж искать невесту, то ровню себе. А эта Дашенька была самой что ни на есть барышней - разговоры с нею нужно будет вести умные, чего он не умеет, и слова говорить красивые, которых он не знает.

И называть ее, очевидно, придется Дашенькой, а Кошкину плеваться хотелось от этих чудовищных уменьшительно-ласкательных слов. Он все не мог уразуметь, отчего девицы так любят коверкать нормальные человеческие имена?!

И сейчас эта Дашенька тиха и бледна, должно быть, из-за страха, что такое неотесанное чудовище, как он, и впрямь поведет ее под венец…

«Не бойся, Дашенька, - так и хотелось Кошкину подбодрить ее, - и даром ты мне не нужна, а со своею теткою и подавно».

Да и, в конце концов, он ведь не свататься приехал, а лишь в гости. Два часа позора - и он свободен. Зато Платону Алексеевичу не в чем будет его упрекнуть: он ведь попытался.

- …и на детей ваших никои привилегии не распространяются… - вслух рассуждала, меж тем, Авдотья Григорьевна. - Ну что ж… так ведь и Дашенька у нас только по батюшке, моему брату, принадлежит к благородному сословию. Ох, уж уговаривали мы его, уговаривали в свое время - нет, все равно женился на бескультурной мещанке. Может, если б пожил братец подольше, и вышел бы из Дашеньки толк, а так… - она презрительно поджала губы, - поговорка есть, знаете: можно девку забрать из села, а село из девки - никогда. Дашенька, ну что ты молчишь, как в рот воды набрала?! Скажи что-нибудь, не то гости подумают, что ты еще и немая!

И Дашенька, так и не посмев поднять глаза, принялась дрожащим, то и дело срывающимся на шепот голоском, рассказывать, какая хорошая сегодня погода.

Кошкин и рад был бы поговорить с девицей, но та со своей погодою будто зазубренный урок отвечала, а стоило ему попытаться поддержать беседу, так она и вовсе растерялась, побледнела пуще прежнего и умолкала. Еще и тетка поминутно шпыняла ее:

- Дашенька, что ты мямлишь, когда с тобою разговаривают!

- Дашенька, ты в окно-то выгляни: что ж «хорошая погода», когда духота такая стоит!

- Дашенька, сядь ровно, не горбись!

Кошкин отметил, что и Варя при тех словах тотчас выпрямилась, как ужаленная. Сестрица, была не робкого десятка, но и та дичилась грозной генеральши. В гостиной она не обронила ни слова, кажется, боясь вздохнуть лишний раз. Только смотрела на Дашеньку с такой жалостью, что к концу визита это уже становилось неприличным.

Генеральша как раз снова выговаривала что-то Дашеньке, думая, наверное, что ее никто не слышит, когда в гостиную протиснулся вымуштрованный слуга. Хозяйка весь дом держала в ежовых рукавицах, потому как слуга, здоровый детина, аж вспотел от страха, когда посмел заговорить с нею:

- Простите великодушно, барыня… - и тут почему-то повернулся к Кошкину: - Его благородию письмо принесли и внизу дожидаются ответа.

«Девятов! - подпрыгнул от неожиданности Кошкин еще до того, как взял записку в руки. - И тут от него покоя нет…»

А записка действительно была от Девятова - его каллиграфическим, в завитках, будто любовное послание, почерком было выведено всего два слова: «Гриневского убили».


***

С хозяйкой дома и ее племянницей Кошкин прощался наскоро, не помня толком, что говорил. Уловил лишь, что генеральша до крайности озадачена таким неучтивым поведением, но ему было не до приличий. Да и покидал он дом с твердым намерением никогда сюда не возвращаться. Понадеялся, что хоть матушка и Варя останутся на ужин, но те столь резво подскочили и принялись собираться, что невозможно было не понять, что и они не горят желанием породниться с Сусловыми.

Девятова Кошкин застал у ворот, мечтательно глядящего вслед двум гимназисткам.

- Хороши… - поделился он. - Особенно блондиночка, да?

Кошкин же, не посчитав нужным ответить, тотчас набросился с расспросами:

- Как убили? Когда?… Там ведь полиция у каждого дома расставлена!

- Да тихо-тихо, Степан Егорыч, не горячись, не убили его. В смысле, не подтвержденная пока информация. Мне стража тамошняя часа три назад телеграфировала, что в доме Раскатовой начался какой-то хипеш, вроде как там стреляли… а два часа назад и Рейнер сообщил телеграммою - мол, у него заявление есть, касающееся Гриневского.

Кошкин выслушал его хмуро:

- Так что ты ересь-то всякую пишешь! Я ведь как ужаленный из дома выскочил!

- Ну вот, а если б я подробно все расписал, ты бы выскочил? А я и так здесь уже больше часа порог обиваю… И, потом, я рассудил, что, ежели юной прелестнице удалось украсть твое сердце, то столь короткое знакомство еще больше разожжет твой интерес, а ежели нет… то надобно мне спасать товарища. Они хоть к столу-то успели позвать?

- Не успели по твоей милости, - буркнул Кошкин.

- А вот это жаль… за это прости, Степан Егорыч - от души прости.

Кошкину нелегко было признаваться, но Девятов и впрямь спас его…

Меж тем, матушка и Варя, которых Кошкин опередил в прихожей, уже оделись и вышли к экипажу. Не теряя больше времени, казенная карета тронулась.

К тому же после объяснения Девятова Кошкин несколько успокоился: стреляли - это не убили. Может, Гриневский как раз и стрелял, может, он и есть тот, кого они ищут. Но почему в доме Раскатовой?… Нельзя было вчера покидать Горки, как чувствовал он! Ежели она не убийца, а жертва, виноват в ее смерти будет только Кошкин…

- Стёп, женись на ней, а?

- Чего?… - погруженный в свои мысли, он не сразу понял вопрос Вари.

- На Дашеньке. Я б ее сестрицей называла, платья бы свои подарила. Она ведь там не выживет. Генеральша эта… да она ведь хуже, чем Кабаниха у Островского!

Кошкин не ответил - просто не знал, что сказать, а матушка мягко, но вполне однозначно велела:

- Помолчала б ты, Варюша. Братец твой и сам разберется.

По лицу матушки, однако, невозможно было понять, что она обо всем этом думает - хотя Кошкин, жадно вглядываясь в ее глаза, и пытался. Как ему вести себя с этой невестой? Стоит ли искать следующей встречи? Он бы прямо спросил у матери, но пока что ему мешало присутствие Девятова.


***

Не помня себя, не разбирая дороги, Надя бежала, путаясь в юбках, но желая оказаться как можно дальше от этого дома, где не видела ничего, кроме горя и слез. Но ей ведь и податься некуда - во всем огромном мире у Нади не было ни единого угла, который он могла назвать своим. Раньше хоть озеро было, а теперь… Не выдержав, Надя ухватилась рукой за ствол ближайшего дерева, прижалась лбом к шершавой коре и, совсем обессилив, разрыдалась.

И тут ее окликнули:

- Надин?! Что с вами? Что-то стряслось?…

Разумеется, это был Рейнер. Краем глаза Надя отметила, как он положил что-то в карман и бросился к ней. Он точно преследует ее! Стоило бы пожаловаться сестре… если б это имело хоть какой-то смысл. Светлана только отмахнется как обычно и скажет, что она все выдумывает.

Но эта мысль лишь мельком посетила Надю, как и сожаление, что ей вечно недостает сдержанности и умения держать лицо. Наде и в голову не пришло утереть слезы при появлении Рейнера, напротив, она как будто рада была возможности выговориться:

- Это ужасно, Григорий Романович! Моя сестра… она точно сошла с ума, теперь уж я в этом не сомневаюсь! - Каждое слово Надя выкрикивала гневно, сквозь слезы - она и впрямь ненавидела сейчас Светлану. - Я, представьте себе, находилась в своих комнатах, когда услышала за стенкой выстрел! Да не один, а два или три… у меня даже штукатурка осыпалась, и картина покачнулась! А за стеной находится спальня Светланы - разумеется, я тотчас бросилась туда… что же еще мне было делать?! А там… а там…

Надя и не знала, как на словах передать всю ту мерзость, что она там увидела. Да и надо ли? Рейнер им совершенно посторонний, чужой, и незачем ему знать столь отвратительные подробности о ее сестре.

А увидела Надя следующее: в спальне, прямо в дверях, стояла Светлана, крепко сжимая в руке револьвер - тот еще дымился. Сестра дрожала, словно от холода, зажимала себе рот и сама до смерти была напугана тем, что натворила. А в ее постели, на залитых красным простынях, сидел Сергей Андреевич. Полуобнаженный, в распахнутой сорочке, весь в крови. Он зажимал рану на плече и корчился от боли.

Надя, ахнув, так и приросла к полу, не зная, чему больше поразиться: то ли постороннему мужчине в спальне сестры, то ли такому количеству крови. А Гриневский, заметив ее, даже о своей ране как будто позабыл:

- Надя… - вскрикнул он в испуге, - все не так! Это не Светлана стреляла, это я сам!

Гриневский потянулся, было, к ней, но Надя отпрянула, будто от прокаженного, и бросилась вон из комнаты.

- Света! Останови ее! - снова услышала она за спиной голос Гриневского, и ей-Богу в какой-то момент Наде показалось, что ее сумасшедшая сестра станет в нее стрелять.

Наде и раньше приходила мысль, что Светлану с Гриневским связывает не только дружба… но она всегда гнала эту мысль прочь - чего-чего, но распущенности за своей сестрой она не замечала. И до чего же горько было убедиться в обратном.

Нет, рассказать об этом Рейнеру решительно невозможно! По крайней мере, говорить стоит не все.