– Вла-а-ад, – не очень строго, но все же с долей неудовольствия протянула Лиза, – ну ты же обещал...

– Цыть, женщина! – продолжая счастливо улыбаться, мотнул он головой и даже притопнул слегка, одновременно пытаясь стянуть с ноги ботинок. Не удержавшись, плюхнулся на мягкий пуфик в углу прихожей, поднял на нее веселые хмельные глаза: – Цыть, говорю! Я чист перед тобою и телом, и душой, и я трезв как стекло! Ну, может, самую малость нетрезв... Сейчас чайку крепкого, полчаса подремать, и как рукой... Здрассьть, Анна Сергеевна...

– Здравствуй, Владенька, здравствуй... – ласково пропела Анна Сергеевна, выглянув из кухни. – Спасибо, родненький, что в город Санкт-Петербург не улетел...

– Ку-да? Не понял... А... зачем?

– Мама так шутит, Влад. Давай раздевайся быстрее и иди спать. Я через час тебя разбужу, – с ледком в голосе произнесла Лиза. – Видимо, с тобой бесполезно о чем-то договариваться...

– Ли-из, – капризно прохныкал Влад из своего угла, – ну не мог же я с ребятами газировкой старый год провожать... Что я, завязавший алкоголик, что ли? Я и так по чуть-чуть... Вон, Сашку Полевого вообще мешком в такси затолкали... А я сам, на своих двоих дошел...

– Ладно, и на том спасибо, что дошел. Ну же, вставай, чего ты там расселся! И марш в спальню!

– А чай? А покрепче? А с лимоном?

– А чай – потом!

– Да-а-а? – поднял он на нее хмельные дурашливые глаза.

– Да! Иди в спальню, раздевайся и ложись спать! Потом будет тебе и лимон, и какао с чаем!

– Ну, хорошо... Потом так потом... А где моя дочь Софья? Софьюшка, родненькая, ты где? Иди к папочке, солнышко, я тебя поцелую...

– Да тихо ты, мама ее на кухне кашей кормит... Не отвлекай ребенка от процесса, после поцелуешь, когда проспишься!

– Да-а-а?

– Иди, хватит придуриваться! – не удержалась она от невольного смешка, глядя в его веселые, искрящиеся хмельным добродушием глаза. – А то и впрямь рассержусь, ты меня знаешь... И хватит елозить мокрыми ботинками по линолеуму, я пол мыла!

Уложив хмельного мужа в постель, она вернулась на кухню, села за стол, стала с умилением наблюдать, как Сонечка, важно нахмурив бровки, старательно тащит в рот зажатую в пухлом кулачке ложку с рисовой кашей.

– Умница, доченька... Вкусную кашу бабушка сварила?

Соня глянула на мать исподлобья синими хитрованскими отцовскими глазами и чуть не пронесла ложку мимо рта, на миг задумавшись.

– Неть! Не хочу больше кашу! Я банан хочу!

– Да ну тебя, Лизавета! – сердито обернулась от плиты Анна Сергеевна. – Чего ты ее с панталыку сбиваешь? Я только-только ее на кашу настроила... Ест и ест ребенок, сиди, не обращай никакого внимания!

– Я банан хочу! – снова потребовала Соня, отодвигая от себя тарелку.

– А давай мы пойдем на компромисс, доченька! Смешаем банан с кашей, и очень вкусно у нас получится! Мам, дай банан...

– Ну вот, началось... Так и приучишь ее с малолетства к компромиссам!

– А что в этом плохого? Компромисс – это очень хорошая вещь, мам. Иногда просто необходимая. Куда без него, без родимого? Вот вся моя жизнь, например, – сплошной компромисс... А иначе не видать мне личного счастья!

– Да уж, нагляделась я на твои компромиссы, ничего не скажу... Один вот только что перед глазами проплыл...

– Это ты про Влада, что ли? Ну, подумаешь, выпил с друзьями...

– Да я не про то, Лиза! Я ж не про Влада, я про тебя толкую! Если ты такая покладистая да умная, зачем тогда на выпившего мужа так сурово наезжала! Он же у тебя вообще непьющий, а ты встала над ним, как солдафон...

– Ну, это я так, для профилактики...

– Смотри, не переиграй с профилактикой-то! Твой Влад – золото, а не мужик.

– Я знаю, мам. Я как вспомню своего Гену...

– Да ну тебя, и не поминай всуе... Да уж, тот еще был Гена с генами... Говорила я тебе тогда – не торопись замуж! А ты – люблю, люблю... А у него отец алкоголик был, как потом выяснилось!

– Мам, ну чего ты... Было, и прошло, и действительно, ты права, даже и вспоминать не надо...

– Мама, хочу кашу с калмамисом! – напомнила о себе Сонечка, хватательным движением ручки показывая в сторону вазы с фруктами.

– С чем кашу? – удивленно уставилась на дочь Лиза.

– С калмамисом!

– Ну, вот... Сама научила, сама же и удивляется! – насмешливо проговорила Анна Сергеевна. – Это с компромиссом, с бананом, значит!

– А, ну да... Сейчас, доченька, сейчас сделаем...

– А где он теперь, Гена твой? Слышала о нем чего? – вздохнув, тихо спросила Анна Сергеевна.

– Нет, мам... Не знаю, не слышала... Так и сгинул мой бывший где-то...

– Вспоминаешь о нем?

Лиза вздохнула, задумалась, глядя, как ложатся на разделочную доску белые кружки банановой мякоти. Подцепив несколько кружков, аккуратно переложила их в Сонину тарелку, перемешала с кашей, подвинула ближе:

– Ешь, доченька...

Маленький Максимка, помнится, тоже любил бананы. Но разве можно сравнить того трехлетнего Максимку с Сонечкой... Он другой совсем был. Осторожный, молчаливый, смотрел исподлобья. И требовать вот так, как Сонечка, не умел. Да и чего он видел хорошего в той маленькой своей жизни? Вечно хмельного отца, молодую перепуганную мать-студентку?

Конечно, она поначалу ох какой влюбленной была! Ей, восемнадцатилетней дурочке, так льстило, что на нее обратил внимание сам Геннадий Проскуров, красавец-пятикурсник, душа всех компаний, веселый прожигатель студенческой жизни, ярый последователь принципа «не имей сто рублей, а имей сто друзей...».

Да, друзей у Гены было много. Разумеется, она этим обстоятельством страшно гордилась и сама себя ощущала законной частицей этого веселого братства. И свадьба у них получилась очень веселая, хоть в материальном плане и незамысловатая – Гена договорился, снял для торжества их студенческую столовку. На столах – дешевое вино, котлеты да винегреты, а веселья – хоть отбавляй! Целый спектакль разыграли с выходом из-за печки! Комендант общежития, где Гена жил, тоже свое душевное слово сказал, а потом с пафосом выложил им на тарелочке ключи от комнаты – живите, мол, пока на законных правах, как студенты, а там видно будет.

Первые полгода прошли как во сне. Будто она на свадьбе счастья вдохнула, а потом выдохнуть испугалась. Смотрела на мужа, как на веселого бога – всегда улыбчивого, всегда хмельного... И гордилась им страшно, и свято блюла принцип относительно ста рублей и ста друзей – дверь к ним в комнату для тех друзей всегда открыта была. Даже когда токсикозом внутренности выворачивало, старалась не капризничать, а жить по тому же принципу. И ночные посиделки не раздражали, хоть и глаза слипались, и беременный организм требовал положенного для сна времени.

Так и дожили до Гениного диплома, припевая под ночную гитару: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались...» А потом кончилась беззаботная студенческая жизнь. Однажды заявился к ним комендант, тот, что преподнес на свадьбе ключи от комнаты на тарелочке, и поставил вопрос ребром – или, мол, выметайтесь, или платите мне за нелегальное проживание. Немалые, между прочим, деньги...

Вот тут уже Генино презрение к «ста рублям» в их семейную жизнь, само собой, не вписалось. Вроде, когда Максимка родился, пришла пора веселому отцу и за ум взяться, да не тут-то было. Не отпустила веселая хмельная душа парня во взрослую жизнь. Скучно ему было с молодой женой, с пеленками, с горшками... Да если б только скучно – это бы еще полбеды. Раздражать она его начала своими уговорами: пора бы, мол, дорогой муж, и на работу устроиться. Не понимал он таких разговоров, злился. Уходил, хлопнув дверью. К друзьям уходил. В студенческом общежитии легче легкого новых друзей найти, потому как старые друзья по окончании института в трезвую и серьезную жизнь подались, чего, в общем, и следовало ожидать. А Гена все как-то не мог из образа выйти, все песни пел да разгула душе искал. И находил – в пьяной компании. Там куда как веселее! Там разговоры «за жизнь», там хриплые философские песни, там есть где непонятой душе разгуляться! И девушки там тоже свои, которые с утра пожалеют больную головушку, сами поднесут чарку, чтобы ушло досадное похмелье...

Поначалу она сильно плакала. И ждала – неизвестно чего. Вот нагуляется, возьмется за ум, на хорошую работу устроится, будет с Максимкой в зоопарк ходить... Гнала от себя безысходные мысли. Хорошо, мама под боком была, как могла, поддерживала. А потом неизвестно каким ветром к ним Генину тетку в гости из Могилева занесло. Вот она, эта тетка, и открыла им с мамой правду – не ждите, мол, от Генки ничего хорошего, у него отец потомственный алкоголик был, а Генка – весь в отца! Мама, конечно, тут же за голову схватилась, а ей все не верилось как-то... Все ей казалось, что она его сильно любит. А если любит, то и остальное должно как-то образоваться само собой. Не верилось, и все тут.

До тех пор не верилось, пока Гена однажды их с Максимкой ночью на мороз не выставил. Пришел – глаза от водки дикие, бормочет что-то гневное, несусветное. Максимка проснулся, заплакал. А Гена еще больше взъярился, что он заплакал! Вот тут ее и пришибло и разом придавило все отчаянные надежды – так стало Максимку жалко... Собралась в три минуты, подхватила сына на руки, – и к маме. Та не удивилась, увидев ночью ее на пороге. Лишь вздохнула с облегчением – ну, и слава богу, с глаз долой – из сердца вон...

Поначалу она, помнится, еще сомневалась, правильно ли поступила. Тем более Гена не раз приходил к ним с извинениями. Все визиты проходили примерно одинаково – сначала покаяние, потом переход к клятвам в вечной трезвости, и заканчивалось все страстными обвинениями в ее адрес – как ни крути, а бросила человека в беде, отдала на растерзание наследственным генам. А с другой стороны, она же не мать Тереза, она обыкновенная девчонка, ей о своем сыне больше переживать надо. Институт заканчивать нужно, на ноги становиться. В общем, проявила суровую непреклонность, не стала больше судьбу испытывать.