– Да ничего в ней такого... Ладно, мам, замяли тему, не буду я ее обсуждать... в таком ключе. Никакая она не роковуха, вполне нормальная девчонка.

– Да где уж, нормальная! – вяло махнула она рукой, слегка обидевшись. – И вовсе не собираюсь я ее обсуждать... Ни в хорошем ключе, ни в плохом...

– Ну, вот и договорились. А за отца ты не переживай, мам. Перемелется, мука будет... Нет, я правда не хотел ему ничего плохого... Просто получилось так. Я завтра поговорю с ним, повинюсь... Да все хорошо будет, не переживай!

– Ой, не знаю, сынок, не знаю... Ладно, иди спать, тебе же завтра вставать рано...

Максим будто только и ждал этого – с удовольствием вскочил с диванчика, потянулся прощальным поцелуем к ее щеке. И вдруг замер на полпути, прислушиваясь. Из коридора и впрямь донесся легчайший шорох, скрипнула дверь в Ленкину комнату...

Они переглянулись в испуге – подслушивала?!

* * *

А утром она проснулась больной. Подумалось поначалу, опять не хочет ее выпускать из объятий та самая тяжкая дрема, что случилась вчерашним утром, и, лишь открыв глаза, поняла – не только в дремотной тяжести дело. Глаза не хотели смотреть на мир совсем, будто в них горячего песку насыпали. Встала с кровати, содрогнулась от пробежавшего по телу болезненного озноба, с трудом натянула халат, превозмогая огромное желание снова нырнуть под спасительное тепло одеяла. Даже застонала тихо, чтобы легче было превозмогать. И локти к бокам прижала, и сжатыми в кулаки ладонями потрясла – не помогло... Тело снова зашлось лихорадкой, и подумалось вдруг – да и надо ли? Может она, в конце концов, позволить себе слабинку – поваляться один денек в постели, если доведенный до отчаяния организм того требует? Тем более никаких звуков за дверьми спальни не слышно, значит, Ленка с Максимом не стали ее будить, по своим делам разбежались. И Сонечку в садик мама сама отведет. А часы показывают половину девятого! Это значит, и впрямь особо превозмогать себя смысла нет – на работу все равно опоздала...

Скинула халат, нырнула с головой под одеяло, потряслась там немного, отдаваясь приступу мелкой знобкой лихорадки. Потом вынырнула, озабоченно пошарила ладонью по прикроватной тумбочке, отыскивая телефон.

– Павел Степанович, доброе утро... – проскрипела в трубку в изнеможении. – Извините, я тут приболела немного, сегодня не смогу на работу прийти... – И, спохватившись, добавила торопливо: – То есть не я, а мы... Мы с Владом оба заболели, извините...

– Ну что ж, оно и понятно, что оба... – сочувствующе вздохнул на том конце провода Павел Степанович. – Муж да жена одна сатана... Врача из поликлиники хоть вызвали?

– Да нет... Я думаю, мы без врача обойдемся. Тем более у меня явных признаков простуды нет... Ой, то есть у нас нет. У меня температура поднялась, а у Влада... У него, по-моему, давление подскочило... Мы денек отлежимся, Павел Степанович, а завтра на работу придем.

– Ну что ж, отлеживайтесь. А ты липового цвету себе завари – как рукой лихорадку снимет. Меня жена всегда в таких случаях липовым цветом отпаивает.

– Хорошо, Павел Степанович, заварю. Спасибо.

– Ну, до завтра, Елизавета. Смотри, обещала... Муж твой пусть болеет, сколько ему понадобится, а ты уж давай не подведи. Сама знаешь – я без тебя как без рук.

– Да, Павел Степанович. Обещаю. Завтра как штык приду вовремя.

Положила трубку, сунулась было головой в теплое логово подушки, но потом снова потянулась к телефону – надо еще маме позвонить...

– Мам, это я... Пожалуйста, забери сегодня еще раз вечером Сонечку, приведи домой... Что-то я разболелась, знобит всю, температура поднялась...

– Как – температура? Что – грипп? Тогда зачем Сонечку к вам вести? Хочешь, чтобы ребенок заразился?

– Да нет у меня никакого гриппа, мам.

– А что у тебя? Отчего тогда температура?

– Не знаю...

– Может, на работе перенервничала? Говорят, от сильного стресса такое бывает. Или дома чего?

– Нет, нет. Дома все в порядке!

– Ой, что-то не нравится мне твой голос, Лизонька... Ладно, я вечером приду, сама посмотрю, что там с тобой приключилось! У тебя какое-нибудь успокоительное дома есть? Персен, афобазол, ново-пассит?

Лиза лишь усмехнулась грустно – надо же, как быстро мама в себе медсестру включила. Впрочем, чему тут удивляться – она ведь таковой и была до пенсии, сорок лет медицинского стажа из натуры не выкинешь...

– Я бы и сейчас к тебе прибежала, Лизонька, но, понимаешь, Ася заболела, а это надо на другой конец города ехать! А она, сама знаешь какая, даже в аптеку не пойдет! Будет сидеть дома, болеть в одиночестве да в окно глядеть. Ну как ребенок, ты же ее знаешь...

– Да ладно, мам. Конечно, езжай к тете Асе. Привет ей от меня передай. А я лучше посплю, очень спать хочу...

– Как проснешься, пустырника себе завари! У тебя есть пустырник?

– Есть, мам, есть... Пока... До вечера...

Все-таки интересно, каким странным способом проявляется в людских душах забота о близком – непременно надо присоветовать какую-нибудь целебную травку заварить... У нее и самой частенько этот совет первым делом из души выскакивает – недавно вот Светке советовала полынь для Романова заварить, когда у него гастрит разыгрался. Откуда она взяла про эту полынь, и сама не знала, выплыло вдруг из подсознания. Потом порылась в справочнике – и впрямь при гастрите настой полыни помогает... Может, это как-то чем-то связано? Природа, трава, добрый посыл души...

Начала засыпать, увязая в этих простых мыслях, тем самым будто отгораживаясь от мыслей других, более насущных и злободневных. Но не успела-таки – заныл-заверещал на тумбочке телефон, словно извиняясь за причиненное беспокойство.

– Да, слушаю... – почти простонала в трубку, неудобно извернувшись телом.

– Здравствуйте, Елизавета Васильевна, это Маша... А Максим дома?

– Нет, Машенька, он на занятиях... Всего доброго, Машенька...

Уже потянулась рукой, чтобы положить трубку на тумбочку, но она вдруг запищала торопливым Машиным голосом:

– Ой, так это хорошо, что на занятиях! Вы не кладите трубку, пожалуйста! Я потому и звоню, чтобы проверить... Я к вам сейчас приду, Елизавета Васильевна! Как хорошо, что вы дома!

Бац – и положила трубку, и ничего не дала даже в ответ сказать. Хоть бы спросила – почему это она в разгар рабочего дня дома оказалась... И зачем, собственно, ей прийти понадобилось?

Ох, как не хочется выбираться из постели... А что делать – надо. От Машиного дома до них десять минут ходьбы... Успеть бы умыться да причесаться, и не судьба, видно, один денек поболеть как человек...

А лицо в зеркале ванной – совсем больное. Глаза провалились, блестят лихорадочно. Усмехнулась своему отражению: ну что, довела себя до ручки, дурочка с переулочка? И кому, скажи, хорошо сделала? Вон как все завертелось кругом, концов не найти... Теперь еще и с Машей придется объясняться, что да как. Можно, конечно, и не объясняться, пусть Максим сам ситуацию разруливает, но, с другой стороны, жалко Машу. Она ведь любит его, и вообще... Не позавидуешь Маше в сложившейся ситуации. Ага, вот и пришла, надо идти дверь открывать...

Маша бочком вошла в прихожую, сдернула с головы модную норковую шапку с кисточками, суетливо принялась разматывать шарф, приговаривая тихим, немного дрожащим от волнения голосом:

– Извините меня за наглость, Елизавета Васильевна... Я ведь даже не спросила, отчего вы дома... Вы, наверное, болеете, да? Еще раз меня извините...

– Да ничего, Машенька. Раздевайся, проходи на кухню, сейчас будем чай пить.

– Ой, не беспокойтесь, что вы! Я ненадолго, я просто поговорить хотела... Вернее, спросить... Потому что я так больше не могу, Елизавета Васильевна, не могу...

Зайдя вслед за ней на кухню, Маша плюхнулась на диванчик, всхлипнула, закрыла лицо руками, глухо повторяя свое слезное «не могу, не могу...». Потом резко отняла ладони от лица, заговорила, икая и нервно проглатывая окончания слов:

– Полтора года, Елизавета Васильевна, полтора года... Мы же все время вместе были, уже как единое целое... И родители мои Макса очень полюбили, папа вон даже недавно сказал – выходи замуж, отличный парень, из хорошей семьи, не пьет, не курит... А я, говорит, вам квартиру сразу куплю! Однокомнатную! Представляете, Елизавета Васильевна?

– Не знаю, Маш... По-моему, вам рановато еще...

– Да нет, что вы! А чего ходить вокруг да около, если можно уже... Если квартира своя будет, почему нет? Ведь у Максима нет своей квартиры?

– Да откуда...

– Вот я и говорю! И папа сказал – хороший парень... А я его и правда люблю, Елизавета Васильевна! Я же только с ним эти полтора года, ни на кого ни разу не посмотрела! Вы думаете, ко мне никто не клеился, что ли? Ха, еще как! Да у нас в институте полно таких парней, которые из периферийных городков понаехали, которые бы за прописку, за квартиру, знаете... Всю жизнь в ногах бы валялись! А я все – Максим, только Максим... Я ж не такая...

– Да я верю тебе, верю, Машенька...

– Я его очень, очень люблю, Елизавета Васильевна! Я думала, что это теперь уже навсегда... И свадьба будет, и квартира, папа сказал... А сейчас я уже вообще ничего не понимаю! Звоню ему на мобильный, он сбрасывает... Хоть бы объяснил толком, я бы поняла, не тупая! А так... Нет, не могу, не понимаю, я уже извелась вся...

Выговорившись, она длинно всхлипнула, провела дрожащими кончиками пальцев по нижним векам, заляпанным потекшей с ресниц тушью.

– У вас салфетки не найдется, Елизавета Васильевна? Глаза потекли...

– Да, Машенька, конечно... – пугливо засуетилась она по кухонным шкафам, отыскивая салфетки. – Ага, вот... Возьми, Машенька...

– Хоть бы сказал, в чем я перед ним провинилась... – нервно разворачивая салфетку, снова расквасилась Маша, – что я ему сделала, что? Хоть бы сказал...

Конечно, ей было жалко бедную Машу. Присовокупилось к этой жалости еще и чувство неловкости – как там ни крути, а ее вина в этом разладе отношений тоже есть, хоть и косвенная. А жалость и вина, как известно, гремучая смесь, безголовая и бездумная, может любой язык развязать в порыве ненужной откровенности...