Алана Инош - Слепые души

Я глажу её по жёсткому ёжику, она льнёт ко мне щекой, и наши губы на секунду соединяются. Может, это и лишнее, я не спорю. Но каким способом мне ещё выразить мою к ней нежность? Мои пальцы выскальзывают из её руки.

— Пока, Ник.

— Пока, Настёнок.

Я иду домой, а она ещё стоит у крыльца магазина, с золотящимся в свете фонаря каштановым ёжиком, в мешковатых штанах с карманами и молниями, с задумчиво-мрачноватыми глазами в тени тёмных бровей. Очень не хочется оставлять её одну, в моём сердце шевелится к ней что-то тёплое, почти материнское. Это, наверно, её не устраивает, но ничего иного я не могу ей дать.

К своему удивлению я обнаруживаю у крыльца машину Кости и его самого, угрюмо-встревоженного.

— Привет, ты что здесь делаешь? — говорю я ему.

Он не отвечает на приветствие, а сразу обрушивает на меня не очень-то ласковый вопрос:

— Где тебя носит?

— Это что за тон? — усмехаюсь я. — С каких пор я должна перед тобой отчитываться? Ты мне муж, что ли?

— Настя, ты не берёшь телефон, дома тебя тоже нет… Я беспокоюсь, знаешь ли.

Это умиляет меня до глубины души. Он, оказывается, беспокоится обо мне! Я глажу его по голове, очень похожей на голову Ники.

— Костя, солнышко… Ну, я же большая девочка, комендантский час на меня не распространяется. Я была у подруги.

— Это у той, которая стрижётся, как пацан?

— Да, у той. Её зовут Ника. Ни-ка. Запомни. И насчёт её стрижки не советую ехидничать. Это, знаешь ли, не делает тебе чести.

Он пожимает плечами.

— Да мне-то что? Пусть хоть налысо бреется, ей даже идёт. Но я сейчас не о ней, я о тебе. Почему ты так поздно возвращаешься? И почему не берёшь телефон? Тебе не приходит в голову, что я могу беспокоиться?

— Костя, я не твоя жена, — улыбаюсь я. — Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек… Когда хочу, тогда и возвращаюсь.

— Понятно.

То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:

— Насчёт жены… Или ты выходишь за меня замуж, или… Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.

От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.

— Костя… Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.

— Так ты выйдешь за меня?

— Костя, мне надо подумать.

— Ты это уже говорила. Сколько ты ещё будешь думать?

— Сколько нужно. Ты же всё равно ни на ком не женишься, так чего мне торопиться?

— Ты смеёшься надо мной!

— Нет, Костенька, я серьёзно.

— Ч-чёрт!

Я прижимаю пальцем его губы.

— Не чертыхайся. Я этого не люблю. — И, щёлкнув его по лбу, говорю: — С этого момента каждый раз, когда ты захочешь чертыхнуться, вместо этого ты будешь чихать.

— Прикалываешься! — смеётся он.

— А вот попробуй, чертыхнись.

— А вот возьму и чер…

Он спотыкается на полуслове и щурится, как будто что-то попало ему в нос, морщится, и…

— Апчхи!

Я хлопаю в ладоши и смеюсь, а он опять чихает. Двумя разами это не ограничивается, и он чихает снова и снова, как из пулемёта, а я загибаюсь от смеха.

— Слушай, это… апчхи! Не смешно! Апчхи! — чихает он.

— Так тебе и надо, сквернослов! — хохочу я. — Будешь теперь думать, прежде чем поминать нечистого!

— А-а… апчхи! Слушай, прекрати это! Апчхи! Я больше… апчхи! не могу!

— Будешь чертыхаться?

— Не бу… апчхи! не буду!

У него уже слезятся глаза, и я решаю сжалиться.

— Ладно, хватит, — говорю я, положив руку ему на лоб.

— А… а-а… — набирает он воздуха, но на сей раз чихнуть не получается, и он расслабленно выдыхает: — Уф-ф… Фу, вроде отпустило.

— Ну, то-то же, — говорю я.

Он смотрит на меня почти с испугом.

— Насть, ты как это делаешь? Какого чёр…

В тот же миг у него страдальчески перекашивается лицо, и он разражается новой очередью чиханий. Между ними он умоляет меня:

— Насть… апчхи! Ну хва… апчхи! Я больше не… апчхи!

— Ну, теперь ты понял, как это серьёзно?

— Я по… апчхи!

— Ладно, на сей раз прощаю. Хватит.

Чиханье прекращается, и Костя, потрясённый и измученный, вытирает нос и глаза. Он опускается на край сиденья своей машины и шмыгает носом, а я, стоя рядом, усмехаюсь:

— Ну, всё ещё хочешь на мне жениться? Я ещё и не такое могу. Будешь приходить домой пьяным — сделаю так, что от водки у тебя будет понос, а от пива — чесотка. Будешь ходить налево — сделаю, чтобы при одной мысли об этом у тебя самопроизвольно опорожнялся мочевой пузырь. А будешь мне врать, что задержался на работе — сделаю, как в фильме «Лжец, лжец» с Джимом Керри. Будешь говорить правду всем подряд, направо и налево.

Он качает головой.

— Слушай, ты страшный человек… Может, мне и правда не стоит с тобой связываться?

— Решать тебе, — говорю я сухо. — Я тебя предупредила, чтобы ты знал, на что идёшь.

— И хорошо, что предупредила! Боюсь, что я не готов расстаться со всеми мужскими вредными привычками, — улыбается он. — Я подозревал, что ты не совсем обычная, но чтобы настолько… Даже не знаю.

— Дело твоё, — заключаю я. — Теперь и тебе есть над чем подумать.

— Это точно! — смеётся он. — Знаешь, ты похожа на ведьмочку… Нет, нет, не обижайся! Ты светлая.

— Ну, спасибо и на том, — усмехаюсь я. — Ладно, я пойду. Уже поздно, завтра на работу. А ты думай… Время ещё есть.

Время ещё есть, но его очень мало, и я тороплюсь принять душ и лечь в постель, чтобы не проспать на работу. Я очень устала: гудят ноги, горят щёки, плывёт голова. А потом какая-то невидимая сила отрывает меня от кровати, и я оказываюсь под солнечным небом среди звенящей травы, среди разноцветья Долины. На плечи мне струится с неба ласковое тепло, и мне навстречу бежит девочка с букетом. Я подхватываю её на руки, и мы бредём по траве, бредём куда глаза глядят, и нам хорошо. Всюду, куда ни кинь взгляд — колышущееся море цветов, купающихся в золотом солнечном тепле. Всё равно, куда идти: нас никто не торопит, никто не преследует, мы вдвоём, но кого-то не хватает. Я не могу понять, кого, и девочка спрашивает:

«А где папа?»

Я растерянно оглядываюсь, но никого не вижу. Мне приходит в голову мысль.

«Слушай, — говорю я девочке. — Папа, наверно, остался там, на земле. Я-то могу просто так спуститься обратно, а вот как это сделать тебе?»

«Наверно, мне надо забраться к тебе в животик», — говорит она, улыбаясь не по-детски мудрой улыбкой, и мне почему-то думается, что все дети в Городе Света такие. Они знают больше нас, земных жителей, но как только рождаются на грешной земле снова, они всё, или почти всё забывают: уж таков извечный цикл.

Мы сидим в траве у дороги, я заплетаю ей волосы, а она плетёт венок из цветов, которые она собрала. По дороге идёт кудрявый мальчик, ведя за руку мальчика помладше, лет семи. Он хорошенький, как купидончик, но у него недетские глаза. Это новорождённый ангел — ангел моей дочки. Едва завидев её, он рвётся к ней, и кудрявый мальчик отпускает его. Маленький ангел, подбежав к нам, садится рядом в траву, рвёт цветы и протягивает их девочке, а она берёт их и вплетает в свой венок. Венок готов, и она надевает его мальчику на его золотую шапку кудрей. Они бегают наперегонки, и среди травы звенит их смех. Мою руку трогает мягкая рука: пора возвращаться на землю.

«А как же они?» — Я с тоской смотрю на девочку и мальчика, бегающих в траве.

«Пусть ещё поиграют, — улыбается сияющее существо. — Пусть наберутся сил перед долгой работой».

Работа — это жизнь. Тикают часы, шелестит ветер за окном, молчат тени в углах. Ещё ночь, но скоро она уступит место новому дню, и я встану с постели. А пока я отдыхаю — набираюсь сил перед долгой работой, которой ещё не видно конца. Только тогда и начинаешь ценить свет, когда он гаснет; поэтому, люди, цените его. Не всегда есть шанс зажечь его снова. Дорогу осилит идущий: для того она и создана, чтоб по ней идти.

Пищит будильник: новый день начался. Деревья за окном горят золотом, но это не осень, а просто утреннее солнце. Наверно, будет хорошая погода. Кажется, я снова на земле? Да, верно, а вот и мои тапочки. Доброе утро всем!

07 ч 30 мин

На раковине рядом с тюбиком пасты лежит тест на беременность. Я сижу на холодном неуютном краю ванны, слушая, как течёт вода, а на плите на кухне уже давно кипит чайник. Пора на работу, но мной владеет холодная, каменная заторможенность. Воздух будто загустел, как тесто, и трудно даже пошевелить пальцем…

Костя не зря назвал меня «ведьмочкой». Встречаясь, мы с ним узнавали друг о друге больше; когда речь зашла о его родителях, меня ждал сюрприз. И, надо сказать, не очень приятный…

Отца своего Костя не знал, а с мамой давно не общался, живя отдельно. На мой закономерный вопрос он ответил уклончиво и неопределённо, не назвав истинной причины натянутых отношений с матерью.

Но ответы нашлись сами. Летним вечером, когда мы с ним только что пришли с прогулки в парке к нему домой и собрались пить чай с купленным по дороге тортом, нервно затренькал дверной звонок. Костя удивлённо приподнял брови и с улыбкой сказал:

— Подожди, посмотрю, кому там понадобилось нарушать наше уединение. Режь пока торт.

Он пошёл открывать, а мной овладело странное ощущение… Нет, не может быть, ведь Якушева больше нет. Я отправила его в пекло, а между тем мне настойчиво и жгуче мерещилось его присутствие… Как будто это он позвонил в дверь. Мне даже хотелось броситься вслед за Костей и закричать: «Нет! Не открывай!»