Алана Инош - Слепые души

— Надо держаться, золотце.

Держаться? Но для чего? И где взять силы, когда меня душит глухая безысходность, когда надо мной нависла страшная чёрная тень в полнеба — тень Якушева?

— В общем, так, лапушка. Даю тебе два дня на то, чтобы успокоиться и привести себя в относительный порядок, а на третий ты выходишь на работу.

Я в шоке: какая ещё работа? Кто и когда меня устроил? Ведь не было ни собеседования, ни ознакомления с рабочими обязанностями!

— На складе нужен помощник. Думаю, ты справишься.

— Но я…

— Ничего, освоишься на месте. Галя тебе растолкует, что к чему. Оклад — семь пятьсот, уж не обессудь. Но регулярно, без задержек. Со временем посмотрим — может, найдётся для тебя что-нибудь и получше. У тебя два дня, голубка. В среду к восьми ноль ноль подойдёшь ко мне — ты знаешь, где это. Просьба не опаздывать.

Вот так Диана Несторовна, что называется, «взяла меня в оборот» — я даже пикнуть не посмела.

В сумерках шелестит дождь, но я ему не рада: этот звук надрывает мне душу своей мокрой печалью. Я одна дома, и теперь, наверно, так будет всегда. Даже не представляю, как я это выдержу: это всё равно что переплыть кролем океан — нереально. Больше всего сейчас мне хотелось бы прижаться к Альбине, но её со мной нет: я сама прогнала её. Пустота, холод и отчаяние — я как будто в космическом пространстве, бесконечном, уходящем бездонно во все стороны.

В полночь звонит телефон, и у меня от жути приподнимаются все волосы на теле. Я знаю, кто это, и знаю, что если я не отвечу, он будет звонить снова и снова, пока не сведёт меня с ума. Я прикладываю аппарат к уху.

— Я предупреждал тебя, Настя, — втекает в мой мозг ненавистный голос. — Я говорил, что ты горько пожалеешь, и это сбылось. Жалко папу? О чём я спрашиваю — конечно, жалко… Я чувствую твою боль, она безмерна. Соболезную тебе, дорогая. И надеюсь, что ты одумаешься и примешь моё предложение. Да, моя надежда ещё теплится.

Ярость захлёстывает меня, как волна цунами.

— Слушай сюда, сатанинское отродье! — Кажется, он на том конце линии ухмыляется. — Возвращайся туда, откуда ты выполз, мерзкий выродок, потому что срать я хотела на все твои предложения! И все свои надежды ты можешь засунуть себе в свою паршивую задницу, ублюдок!

Он укоризненно цокает языком.

— Ай-ай-ай, Настенька… Боюсь, это было несколько грубовато. Не пристало такой умной, красивой девушке выражаться подобными оборотами. Но я не обижаюсь, нет. Я понимаю твои чувства. Будем считать, что ты этого не говорила, а я не слышал.

— Нет, чёртов мерзавец, говорила! Говорила и ещё раз повторю, чтобы ты шёл к… — Кажется, упоминания чёрта и сатаны ему только по вкусу, и я давлюсь на полуслове.

— Ну, ну? — насмешливо подначивает он. — Скажи, куда мне следует идти? хе-хе-хе!..

— В ад к своим собратьям!

Он торжествующе хехехекает.

— Да, злись на меня, гневайся! Больше гнева, больше злости! Я люблю, когда бушуют страсти, из-за них люди и делают непоправимые глупости!

Гнев — прямой путь на тёмную сторону, вспоминаю я. Кажется, «Звёздные войны». Спокойно, юный джедай. Да пребудет с тобой Сила.

— Отойди от меня, нечистый. Свет — мой щит и оружие…

Меня как будто душит невидимая рука, сосуды в голове готовы вот-вот лопнуть, в глазах темнеет. Я оседаю на ковёр, а голос в телефоне шипит:

— Что ж, очень жаль, Настя. Видимо, мы с тобой не поладим. Это глупая ошибка с твоей стороны, но если не хочешь мира — получишь войну.

Прошло две недели после этой угрозы, но ничего не происходит, всё тихо и спокойно. Но я знаю: это затишье перед бурей.

Семь часов, жаркий июльский вечер, я иду с работы домой. Кажется, я начинаю втягиваться, хотя поначалу Галя и сказала: «Ох и бестолочь же ты». Я не обиделась, потому что и вправду постоянно ошибалась, так что мне самой становилось не по себе: и за это мне ещё будут платить! Теперь я, кажется, начинаю соображать, что к чему, а Галя молодец — не жалуется на меня нашей суровой начальнице Диане Несторовне. Всё это в какой-то мере помогает мне забыться, отвлечься от кошмара, и мне, честно говоря, даже не хочется возвращаться вечером домой — я бы и ночевала на складе, да нельзя.

— Настя! — слышу я за спиной.

Возле сияющей на солнце машины, сияя улыбкой, стоит Костя — опять с букетом.

— Привет… А я тебя жду.

До чего славная у него улыбка — словами не выразить, но я держусь сурово и неприступно.

— Не припомню, чтобы мы переходили на ты.

Нет, он не тушуется — кажется, он не из робких. Догоняет меня и вручает букет:

— Вот, примите в знак моего восхищения. Мне ничего от вас не нужно, не бойтесь. Просто хотелось вас ещё раз увидеть.

Ему двадцать пять, он не женат, живёт отдельно от родителей, и кредит за машину уже погашен — в общем, он вольная птица, вот только мне сейчас не до него. А как объяснишь? Обижать его не хочется, уж очень он милый парень.

— Спасибо, Костя, — говорю я сдержанно. — Мне приятно. Но простите, мне пора домой.

— Я могу подбросить, — тут же находится он.

— Спасибо, не нужно, — отвечаю я уже чуть суше. — Я пока слишком мало вас знаю, чтобы садиться к вам в машину.

Он смеётся.

— Какая вы недоверчивая! Ну, может, посидим в кафе? Заодно и узнаете меня получше.

Я вздыхаю и говорю третье «нет»:

— Я сейчас не могу… Не хочется. Знаете, у меня недавно папа умер, мне как-то не до этого.

Он сразу огорчённо темнеет лицом.

— Простите, я не знал, — говорит он совсем другим, уже не игривым, а серьёзным тоном. — Примите мои искренние соболезнования. Ну… Что ж, тогда не буду настаивать. Ещё раз извините.

— Да ничего, — смягчаюсь я. — Спасибо за цветы.

Я иду домой одна, пешком, покачивая букетом в руке. Возвращение в пустую квартиру, где меня никто не ждёт, так тягостно, что ноги не хотят идти, и приходится их заставлять. Уж лучше бы я согласилась пойти с Костей в кафе. Может, ещё не поздно передумать? Я оборачиваюсь. Нет, поздно.

Сегодня я получила свою первую зарплату на новой работе, но после всех ежемесячных платежей — таких, как коммунальные услуги, интернет и телефон, от неё останется только половина. На это я и буду жить: деньги, которые мне сунула под подушку Диана Несторовна, уже, разумеется, закончились.

Расставшись с частью своих кровных на вышеупомянутые статьи расходов, я иду в магазин и покупаю продукты, готовлю незамысловатый ужин — сардельку с гречкой. За едой думаю, не пора ли мне навестить родителей Ники: я давно у них не была. Поужинав, набираю номер.

— Здравствуйте, Надежда Анатольевна. Это Настя.

— Здравствуй, здравствуй… Что-то давно тебя не слышно. Как у тебя дела?

— У меня? Да у меня-то ничего… Неплохо. Звоню я, собственно, чтобы узнать, как дела у вас.

— Дела как сажа бела, Настя… Бабушка умерла — за первым инфарктом ударил второй. У Виктора тоже неладно, из больниц не вылезает, на работу не устроился.

— Сочувствую вам, — вздыхаю я. И задаю волнующий вопрос: — А от Ники весточки нет?

— Не пишет, — отвечает Надежда Анатольевна. — Уж не знаю, может, случилось что…

— Знаете, что? Давайте, я к вам зайду. Вы не против?

Я бегу из своей жуткой, тоскливой и пустой квартиры, чтобы провести вечер с Надеждой Анатольевной. Она ещё больше постарела, к морщинкам прибавилась седина, но держится стоически. Мне до слёз хочется назвать эту маленькую, тихую женщину мамой, но я не решаюсь. Ухожу я только в одиннадцатом часу, взяв адрес колонии, где отбывает срок Ника.

Дома я до половины первого пишу письмо, а потом ложусь спать. Пульсирующая тишина безлунной ночи наполняет мои уши, и в ней громко стучит моё сердце. Я долго не могу заснуть, мысли тошнотворным калейдоскопом вертятся в голове, не дают сомкнуть глаз, темнота наползает со всех сторон, опутывая меня чёрными щупальцами, как огромный осьминог. Сжавшись под одеялом в комочек, я слушаю пульс тишины, и моя комната кажется мне склепом: потолок, как могильная плита, давит сверху, из углов веет холодом, а снаружи надо мной склоняется огромная скорбящая ночь. Мои усталые веки всё-таки смыкаются, и я проваливаюсь в чёрную невесомость.

Просыпаюсь я оттого, что слышу тихий, печальный и жалобный голос:

— Настя… Мне очень плохо. Купи мне пива…

Я выныриваю из сна с подвешенным на ниточке трепыхающимся сердцем и вглядываюсь в звенящий сумрак, но никого не вижу. За окном светает, слышатся предрассветные птичьи рулады. Всё ещё ощущая кожей морозец, я ёжусь под одеялом и долго боюсь шевельнуться, но уже не слышу никаких голосов.

Мне страшно, и я включаю свет. Был ли это голос отца или только какой-то похожий на него голос? Я уже не могу точно сказать, но он вызвал в моём сердце скорбное и тоскливое замирание. Бросив взгляд на стол, я обнаруживаю, что моё письмо к Нике исчезло, а вместо него лежит грязный, сморщенный клочок бумаги с несколькими строками, написанными до боли знакомым почерком…

«Доченька, мне очень плохо. Он забрал меня и мучает. Я здесь света белого не вижу. Молитвы сюда не доходят, здесь очень страшное место. Здесь ещё много людей, которых он забрал. Мама тоже здесь, он и её забрал — уже давно. Мы с ней тебя просим, помоги! Сделай что-нибудь, мы знаем, ты можешь. Только на тебя и надеемся. Другие тоже на тебя уповают. Помоги, вызволи нас, здесь страшно!»

Подписи нет — для неё на клочке просто не осталось места, да и последняя строчка еле влезла, но почерк несомненно принадлежит отцу. Чернила какие-то странные, бурые, и я с ужасом понимаю, что это не чернила, а самая настоящая кровь. Приглядевшись к бумаге, я понимаю, что это и не бумага вовсе, а клок высушенной человеческой кожи…