— Где сейчас Дмитрий? — всё-таки спросила она.

— Не знаю. Сегодня серьёзная сделка, позже. Аркадий зачем-то хочет взять тебя с собой — чтобы сразу зафиксировать её… там какие-то баснословные суммы. Я решительно против того, чтобы ехала ты, работы много.

Музыка — тихая. И не такая, какую любит Бажен. Юля совсем не знает музыки. Сама не училась и на концерты не ходила. Давид Мироныч иногда приносил в класс пластинки. Первый концерт Чайковского. Прелюдия Шопена, его четвёртый ноктюрн. Патефон был допотопный, нашли с трудом — у всех теперь электроника, как и у них, а у Давида Мироныча — старые пластинки. Она хорошо знает вещи, которые приносил в класс Давид Мироныч.

Музыку любит, а — никогда не изучала её. Нужно сказать Аркаше…

Легко ввела данные всех документов, оставленных ей. В первые месяцы работы над одной бумагой сидела по несколько часов, а сейчас, пожалуйста, пятнадцать минут, и всё. И, не успела закончить последнюю строку последней бумаги, вошёл Аркадий.

— Юленька, здравствуй! Наконец-то я с тобой встретился.

Они долго стоят обнявшись. В горячих широких ладонях Аркадия, вобравших всю её спину, — спокойно, и уползают сквозь ступни в пол, в землю её страхи и предчувствия. Они вот они: вместе — две части одного целого.

— Я пришёл сказать тебе, что всё обдумал. И мы завтра с тобой уедем. Сегодня наконец завершаются переговоры с французами…

Звонил телефон. В глубине другой жизни Ира брала трубку. У Иры скоро будет ребёнок.

Аркаша любит детей. У них родится много мальчиков и девочек, за стол будет садиться десять человек. А они с Аркашей время от времени станут сбегать в свою комнату и стоять вот так посреди хаоса и порядка, посреди смеха и детских ссор вдвоём.

— Тебя к телефону, — заглянула Ира.

Аркадий осторожно снял руки с Юлиной спины и, легко ступая, вышел.

Снова вошёл. Не идёт к ней, парит. Слепит глазами.

— Пожалуйста, поедем со мной. Нас уже ждут. Это французы. Это Генри. Дело очень выгодное, но очень сложное. — И Аркадий точно повторил слова Игоря. — Нужно зафиксировать расчёты, какие-то баснословные суммы! Наконец все предварительные переговоры закончены. И ты мне сегодня нужна. Митяй категорически против того, чтобы я брал тебя с собой, говорит, бумаги ты оформишь потом. Но я хочу сегодня вместе. Я почему-то не хочу с тобой расстаться сегодня… А после оформления Договора, если всё пройдёт благополучно, мы с тобой пойдём поужинаем в ресторан. Удерём от всех. Имеем же мы право побыть вдвоём! Хочу танцевать. Мы с тобой так давно не танцевали! Ты ведь оставила Даше молоко?

— А где Дмитрий? — снова спросила Юля.

— Должен подъехать прямо туда. И Игорь.

«Они все знают, что сделка, — подумала. — Что-то происходит!» Но Юля была словно заторможенная. Тихая музыка, лёгкое дыхание Аркадия рядом мешали сосредоточиться. Асины и мамины слова растаяли. И растаял главный аргумент: Аркадий обещал: как только выплатит деньги Генри, уйти с работы. Генри больше нет, и обязательств никаких больше нет. И следствие наконец закончилось. И Аркадий отказался от своей абсурдной идеи найти убийцу и совершить самосуд. «Почему же мы не можем бежать прямо сейчас, вместо сделки?» — вяло подумала она. Но он же рядом! Живая жизнь. Чувство незыблемости и — покой. Покой напоил руки и ноги, она сомлела, как ребёнок, — в тёплых пелёнках, затаилась — она охранена Аркадием. И так будет всегда. И она не попросила его: сейчас, в эту минуту, бежать! Бежать прочь, куда глаза глядят. Никаких выгодных сделок, договоров, никаких новых предприятий не надо!

Они шли через приёмную, и Юля улыбнулась Ирине, и сказала: «Привет!», и даже помахала рукой.

В машине, усевшись рядом с Аркадием, прильнула к его руке.

Он не включил музыку CD-плейера. Он осторожно вёл машину и осторожно, краем глаза взглядывал на неё.

— Я люблю тебя сейчас больше, чем в первый месяц нашего брака, — тихо говорил он. — Ты — часть меня. Ты даже не представляешь, как немыслима была бы жизнь без тебя…

Музыка не играет, почему же звучит ноктюрн Шопена? Музыка, которую так любил Давид Мироныч. Музыка, которую так любит Аркадий.

— Летом поедем с тобой к морю.

Она совсем забыла об Америке и Бажене, а тут зачем-то сказала:

— Бажен звонил, зовёт жить в Америке, всем вместе.

Аркадий тихо засмеялся:

— Там, Юленька, мы — изгои, здесь — хозяева. Там — чужая, здесь — наша жизнь.

В эту секунду с обеих сторон их ударило, и она потеряла сознание. Лишь плеснуло в глаза бордовым светом. Этот свет залил весь мир. Бордовый — цвет Митяевой машины.


Пришла в себя в больнице. Мама. Плач Даши.

— Покорми, Юшенька! — И — чмоканье дочки. — Слава Богу, жива! Слава Богу, молоко не пропало!

— Где мой Аркаша?

— Корми, доченька! Здравствуй, доченька! Сейчас поговорим. Молоко кончилось. Даша исплакалась, мы с Асей с ног сбились, не знали, где ты. На работе сказали, вместе уехали по делам.

— Кто сказал?

— Митяй.

— Почему он оказался на работе? Опять алиби?

Подушка, воздух, мамины слова тяжело давят на голову. Сейчас её вырвет, сейчас она зальёт всю палату своим страхом.

А дочка никак не насыщалась, жадно рвала сосок, и от удовольствия у неё были закрыты глаза.

— Аркаша жив? — спросила Юля.

Пустота расползалась с каждым уходящим из неё глотком молока. Не надо ничего говорить — Аркаши больше нет с ней, никогда он не погрузит всю её в своё сердцебиение, в дыхание, никогда не раздастся его тихий зов — «Юленька!».

— Он — в реанимации, — вместо «Юленька». — У него отключено сознание. У тебя нет травмы головы, только сотрясение мозга, у него — травма.

— Он будет жить?

— Не знаю.

— Не будет. Аркаша жить не будет.

Дочка всё чмокала, всё рвала с жадностью сосок, хотя Юле казалось, она уже спит, подрагивая веками, как птица.

Как это — ни на кого не похожа её дочка? Аркашины ресницы, Аркашина форма глаз, Аркашин пшеничный пух на голове… — то, что ей осталось от Аркаши.

— Не успели мы убежать, мама.


Шесть месяцев пролежал Аркадий в реанимации. Сердце как новорождённое, жадно бьётся — «жить!». Все органы жадно омываются чистой кровью — «жить». Но — голова отключена.

Юля сидит возле Аркадия по особому распоряжению — сестёр в реанимации не хватает. Капельница, стимулятор… — она и не запомнит всех аппаратов, подведённых к Аркадию.

— Аркаша, очнись, — молит она.

— Аркаша, не погибай! — звучит на весь свет её голос. — Маму спас, себя не спас.

То мама, то Ася приносят к Юле дочку. Дочка растёт на глазах, смеётся, ползает по Аркадию, произносит какие-то звуки, среди них — «па!».

Аркадий открыл глаза в одно из таких мгновений, когда Даша ползла по нему. Но то был не Аркадий. Он не узнал Юлю.

— Аркаша… — звала она. — Аркаша, пожалуйста…

Она кинулась к врачу. Врач сказал: у него полная потеря памяти. Это подозревали давно. Сделать они ничего не могут.

Она кричала громко, на весь мир, она звала Аркадия, она рассказывала ему об их любви. Он тускло, равнодушно смотрел. И на неё навалилась апатия — словно её жизнь покинула.

Его перевели из реанимации в обычную палату.

Теперь он встаёт, ходит в туалет, сам ест. Но он ничего не помнит, он ничего не знает, у неё муж — дурачок.

Она взяла его домой. И по дому он ходит сомнамбулой. Лежит, часами глядя в потолок.

Временами Юля словно возвращается к жизни.

— Аркаша! — зовёт она.

Он не откликается. Он забыл и своё имя.

И тогда она вспомнила о его родителях.

Больше года прожила с Аркашей, а родителей не видела. Приглашали их много раз. Родители не ехали. У отца — своё дело: чинит автомобили всему городу, занят с утра до глубокой ночи. Мать тоже работает: учительница географии, в воскресные дни, в каникулы и летом ходит с ребятами в походы.

Аркадий звонил родителям дважды в неделю, раз в месяц посылал деньги. Когда он лежал в больнице, родители, удивлённые его молчанием, позвонили. Ася не знала, что сказать, и сами собой выскочили слова о командировке.

Но не шесть же месяцев в командировке! Снова позвонили родители, и теперь мама сказала им, что он в командировке.

Через неделю после того, как его выписали из больницы и стало ясно — надеяться больше не на что, Юля подошла к телефону.

Это был уже предзимний день, с пронзительным ветром площадей. Кажется, на мгновение перестань оказывать ветру сопротивление, остановись на мгновение, и сразу понесёт тебя жухлым листком прочь из жизни.

Юля набрала номер, а когда услышала голос Маргариты Семёновны, не смогла выдавить ни слова.

— Почему молчите? — И — с надеждой: — Сынок?! Аркашенька? Не слышу!

— Это я, — сказала Юля и, не дав Маргарите Семёновне задать ей ни одного вопроса, подробно обрисовала всё, что случилось с Аркадием, что предпринимали врачи.

— Он жив? — перебила её Маргарита Семёновна.

— Жив, но он это не он, он потерял память. Полгода врачи выводили его из комы, — повторила Юля. — Автомобильная катастрофа.

Слёз больше не было, была пустота. Жизнь её кончилась, не успев начаться.

— Почему нам не сообщили, что он попал в катастрофу?

— Мы думали, он очнётся, мы ждали.

— Какое право вы имели не вызвать нас?

— Я тоже была в машине, лежала с сотрясением мозга, потом сидела с Аркашей. А тут… И мама, и Ася — самые честные люди на свете. Они очень любят Аркадия, они надеялись на то, что станет лучше, они не хотели волновать вас.

— Встречай на платформе послезавтра в одиннадцать утра, — приказала Маргарита Семёновна учительским, хорошо поставленным голосом.

Юля положила трубку и сидела перед телефоном в прострации.