Бажен тоже встал и пошёл навстречу маме. Помог ей дойти до стола, усадил на её место.

— О, у нас лепёшки! — мама взглянула на Юлю. Юля кивнула.

— Это я пекла. Такая же, мама, лепёшка, какую печёшь ты. Я учила твои уроки хорошо и стараюсь делать всё по-твоему. Ешь, мама, спокойно.

Отец необычно тих, смотрит на маму. И Аркадий смотрит на маму, говорит только ей:

— Бизнес — дело неверное. Особенно в нашей стране. Нельзя быть уверенным в завтрашнем дне: законы не соблюдаются, правительство устраивает дефолты. Много лет должно пройти, прежде чем придут к власти люди, способные следовать законам и защищать частное предпринимательство. А сегодня твоя судьба зависит не от законов, а от случая, от удачи! Честный ли у тебя поставщик: даёт он тебе качественный или некачественный товар? А главное: есть ли у тебя покупатель? Это очень серьёзный вопрос. Покупатель — лицо страны. Но кто такой покупатель? Человек, у которого есть деньги, верно? А если у большинства денег нет, то откуда возьмётся покупатель?

Мама ест!

Юля и не знала, что так проголодалась. Она кормит своего ребёнка и приговаривает: «Ешь, маленький, я тебе даю настоящую еду, домашнюю, моя мама тебе приготовила баклажаны и кабачки. Ешь на здоровье, расти скорее, чтобы вы с мамой успели встретиться». Выскочила фраза, не, вернёшь. Значит, она не до конца верит в то, что мама будет жить?

— Экономика зависит от очень многих факторов, — говорит Аркадий маме. — Отсутствие полноценного покупателя — лишь одно из свидетельств нарушения этих факторов. И болен не человек, у которого нет денег, больна страна, ибо правительство обобрало свой народ и разрушило экономику. А пока не восстановится экономика…

— А разве возможно восстановление, если власть имущие разворовали абсолютно всё? — отец попытался перевести внимание на себя.

Но Аркадий продолжал смотреть на маму.

— Без развития собственного производства страна не выживет. И, если не думает об этом правительство, то должны думать мы. Мы должны восстановить порушенную промышленность, свёрнутые предприятия и создать новые, вы согласны? И наша с Юленькой фирма уже сделала шаг к этому.

Мама улыбнулась.

— Спасибо вам, Аркаша, вы очень стараетесь вернуть меня к жизни — включить в разговор! Конечно, я абсолютно согласна с вами! И уверена: у вас получится то, что вы задумали.

— Ты согласна поехать с нами? — спрашивает Юля.

Аркадий смотрит на маму так, словно это не её, а его мама, и словно вся его жизнь зависит от её ответа.

— Спасибо! — Юля кладёт свою руку на его колено.

— Я хочу жить, — говорит мама Аркадию. — Я хочу растить вашего ребёнка, хочу помочь вам! — Лёгкий румянец надежды стоит на её блёклых щеках — два неярких круга.

Юля глотает комок: довезут они маму до доктора или не довезут?

— Мы поедем медленно, — говорит Бажен, словно слышит её. — Дорога хорошая, асфальт.

Спасибо, брат.

Юля смотрит на него. Но слова противоречат взгляду. Слова заставляют верить в то, что мама будет жить, глаза говорят о том, что они с Аркадием не довезут маму до операции.


Аркадий уехал в Кишинёв в шесть утра, вернулся в десять — привёз маме билет. Лететь они должны вечером.

Юля двигалась беспрерывно, как заведённая кукла: укладывала в сумки домашние дары — банки с баклажанами, кабачками, перцами, початки кукурузы, муку и фрукты, готовила обед и мыла бесконечную посуду. Она была возбуждена и пыталась передать маме свою энергию и веру в удачу.

Маме она запретила двигаться. Заставила её тепло одеться и вывела в сад:

— Ни о чём, мама, не думай. Дыши воздухом, разговаривай с птицами, они о тебе скучают. Я пока соберу твои вещи.

И снова почему-то подумала о собаке. Была бы у них собака, ткнулась бы сейчас мордой маме в колени, облегчила бы боль. Генри прав: собаки всё понимают.

С этажерки Юля взяла несколько чучел зверей и птиц — может, будет всё-таки мама в Москве учить детей?! Уложила в чемодан справочники и книги по биологии.

Лишь теперь принялась за вещи. Это платье надо взять обязательно, и второе — домашнее, серенькое. Пусть оно — скромное, старое, но в нём мама — мама. И золотистое надо взять. Новый год скоро.

Юля перебирала вещи осторожно, по одной, вспоминала, как часто мама надевала ту или иную.

Бажен вошёл, когда чемоданы были сложены:

— Я хочу сказать… зря ты это… В самолёте может трясти. И вдруг в Москве тоже не найдёшь хорошего хирурга?

— Не говори об этом, пожалуйста, — попросила Юля. — И не думай так. У нас есть знакомые американцы. Они считают: всегда нужно верить в успех, и тогда успех будет.

— Не уезжай, — сказал Бажен. — Я не трону тебя, только не уезжай.

Юля села на мамину кровать.

— Здесь воздух, — сказала. — Здесь легко дышать. Здесь птицы говорят.

— Вот видишь, — обрадовался Бажен. — Ты родилась здесь, это твой дом.

— Но при всём том тут мама надорвалась, и я здесь начала погибать: я только и делала, что работала, больше ничего, — тихо сказала Юля.

— А разве в Москве ты не работаешь? Мама говорит, ты с утра до ночи в Москве работаешь.

А ведь Бажен прав. Она и в Москве работает много.

— Вот видишь, ты молчишь. Работа везде. И везде работа любит дураков. Но здесь мы взяли бы помощников. Но здесь я бы стал делать большую часть твоей работы… — Бажен тяжело смотрел исподлобья на Юлю. — Ты снова хочешь сказать, что я не помогал раньше. Отец говорил, бабская работа. Только теперь начинаю понимать: он просто барин, он всё врал.

Юля встала, подошла к Бажену и провела ладонью по его щеке.

— Что ты плачешь, Юль? Почему ты так горько плачешь?

— У меня есть брат…

— У тебя всегда был брат.

Она качает головой:

— Нет, у меня не было брата, у меня есть брат теперь.


Довезут или не довезут и вернутся обратно — хоронить?


Наверное, в каждом селе, в каждой деревне есть кто-то, кто умеет предсказать будущее. Такой человек в их селе — ФедОра. В молодости была красавицей — чернущие глаза, небольшой нос, румянец. И сейчас она не очень стара, но лицо совершенно съёжилось, подбежали все черты к носу и как бы вцепились в него. То ли — вместо одной — много жизней прожила Федора, то ли жизнь её получилась несчастной, хотя внешне не такая уж плохая: и дом есть, пусть не такой пышный, как у них, и дочка есть, живёт в городе, и муж был когда-то.

Федора зла никому не делает. Один лишь раз прокляла она женщину, да, кто знает, какая причина была — может, большое горе принесла та женщина Федоре. Сейчас каждому Федора старается помочь. Придёшь к ней, усадит, посмотрит на тебя из всех своих глаз, что-то с огнём сделает, что-то с землёй и скажет, зачем ты пришла, а потом снимет с тебя твою беду.

И Юля отправилась к ней, прижав к груди курицу.

Оставался час до отъезда. Мама спала. Бажен с отцом грузили коробки и чемоданы, Аркадий договаривался с Гришаней о сроках — когда тот привезёт в Москву вещи и продукты.

Юля шла по селу.

Словно в первый раз.

Девчонкой ходила в школу, из школы. Всегда Неля семенила рядом и всю дорогу болтала. По сторонам Юля не смотрела. Чего смотреть? Дома и дома, сады и сады.

Сейчас дома повёрнуты к ней лицами, каждое — со своим выражением. Она знала односельчан в лицо, но какие у неё с ними дела? «Здрасьте» и «до свидания». Почему сейчас они все словно стоят на месте своих домов, окружённые голыми деревьями? Скелеты прошлой жизни — деревья, росчерки веток.

Что с ней случилось? Мир обглодан.

Нет, мама, нет!

Везти тебя или не везти?

Вот дом Федоры. Поменьше других, с тремя окошками — на улицу. В окошках — свет.

Юля прижимает к груди курицу, словно та может защитить её от всех бед в неуютном мире. В её грудь бьётся всполошённое сердце птицы.

Стоит Юля перед домом Федоры.

Федора скажет: «Не вези, Юлька».

Отнимет несколько часов, дней надежды.

Федора скажет: «Вези, Юлька, операция пройдёт хорошо».

Это Юля сама увидит.

Она пятится от Федориного дома. Не надо беспокоить Федору. В любом случае надежда остаётся, пусть на несколько дней или на год.

Юля совсем уже собирается бежать, как видит в окне Федору. Федора не манит её и не машет ей, чтобы уходила. Лицо её, завёрнутое в платок, смазано, как смазано в сумерках всё.

Федора знает, что она шла и пришла к ней. Федора ждёт её. Иначе зачем стоит у окна?

Но что хочет сказать ей Федора? Ехать или не ехать?

Если бы не ехать, Федора к окну не подошла бы. Зачем навязывать Юле дурную весть? Подошла, значит благословляет ехать, подаёт надежду?

Надежда — это пища, даже когда умираешь. Надежда — в сумерках и скелетах деревьев — живое.

Спасибо, Федора, я поняла. Дай тебе Бог здоровья, Федора, ты — хороший человек!

Мама доедет до доктора.

Юля бежит к дому, изо всех сил, благодарно прижимая к себе курицу. В курятнике выпускает её — та скачет и радостно машет крыльями. Идёт к гаражу, что с другой стороны дома.


Мама уже у машины.

— Ты с Нелей прощалась? — спрашивает.

С Нелей?! Да, конечно, она прощалась с Нелей. Спасибо, мама, ты всегда выручишь.

Мужчины тоже уже готовы ехать. Бажен распахивает переднюю дверцу.

— Мама, садись рядом со мной, здесь меньше трясёт.

— Я с Юшей, — говорит мама.

— Ты будешь с Юшей долго, а со мной расстаешься. — В голосе Бажена — обида ребёнка (его любят меньше!), затаённая, которую не выставляют напоказ, но которая сушит человека, и изнутри эта сухота выбирается на лицо: взгляд исподлобья, сжатые челюсти, не умеющие породить улыбку.

Отец с ними не едет. Зачем ему ехать? Бажен довезёт до аэропорта. Как только они отъедут, отец позвонит Любе — зелёный свет. «Иди, Люба, хозяйкой в дом, скотину нужно кормить, меня нужно ублажить, успокоить».