— Я думаю, его можно понять, — начала она. — Он тоже рисковал жизнью. Мой отец собирался его убить, в этом нет сомнений.

— Чушь. Дуэль — дело чести, а у Фроста ее не было, так что ему нечего было защищать. Он должен был позволить вашему отцу стрелять первым.

— Вы обычно так поступаете?

— Не имеет значения, стреляю ли я первым, потому что я, как всем известно, плохой стрелок, — сказал Филипп.

— В таком случае вам повезло, что вы еще живы. Неужели все те мужья и отцы, с которыми вам доводилось стреляться, промахивались?

— Мне повезло два раза. Во время одной дуэли я убедил моего брата-близнеца пойти вместо меня. Он получил пулю в плечо. А во время второй я умудрился выстрелить в себя сам, что было, в общем-то, справедливо. Я это заслужил.

— Не могу не согласиться, — сухо ответила она.

— Мне очень жаль вашего отца.

— Мне тоже, — ответила Анджела, и они опять замолчали. Затем она произнесла:

— Теперь ваша очередь. Я рассказала о том, о чем предпочла бы не говорить, теперь рассказывайте вы. Так будет честно.

— Ладно, — сказал Филипп, но прошла вечность, прежде чем он заговорил. Ее любопытство все возрастало. — Настоятельница сказала, что моя матушка тоже любила играть в карты.

— И это все? Я рассказала тебе о том, что фактически убила собственного отца, а все твои откровения сводятся к тому, что твоя матушка любила играть в карты! — Она посмотрела на него так, словно он был не в своем уме, если осмеливался сравнивать такие вещи.

— Во-первых, ты не убивала своего отца. Он сделал то, что должен был сделать, что сделал бы любой человек чести. И поверь мне, не каждый считающий себя таковым это делает. Иначе дуэлей у меня было бы гораздо больше.

— Но я не могу не жалеть о том, что он это сделал.

— Кто-то должен был заступиться за тебя, Анджела.

И она прекрасно поняла, что он хочет этим сказать. Кто-то любил ее, любил так сильно, что готов был сражаться за ее честь, которую она так легкомысленно бросила на ветер. Это было слабым утешением, но все-таки утешением.

Интересно, что бы подумал ее отец, увидев свою дочь, сидящую наедине с мужчиной в полутемной комнате. Он бы разгневался, предостерег ее. А может, лишь повторил слова, сказанные им в тот роковой день: «Мне безразлично, что ты будешь теперь делать».

На этот раз, что бы ни случилось, за нее некому будет заступиться, кроме нее самой. «Думать. Все, что остается делать, — это думать».

Она переменила тему.

— А что означает это семейное увлечение карточными играми? — спросила она.

Филипп помолчал, вероятно, обдумывая ответ.

— До того как аббатиса рассказала мне об этом, единственное, что мне было известно о моей матери, — ее имя и то, что она умерла при родах. Значит, в этом была моя вина. И я, как говорит аббатиса, очень похож на нее. Мой отец любил мою мать, а меня ненавидел.

— Почему ты думаешь, что он тебя ненавидел?

— Наверное, меня вообще трудно любить.

— Да, с этим трудно спорить, — согласилась Анджела. — Но если говорить о твоей матери, то в том, что случилось, не было твоей вины. Такое случается, и нередко. Ты только родился. Не в твоей власти было что-либо изменить.

— Возможно, я все-таки не был порочным от рождения, — сказал он, грустно вздохнув.

Он встал со стула, его ужин был давно закончен. Она подумала, что, возможно, это был знак, что ей пора уходить. Но он сел на кровать рядом с ней.

— Конечно, ты не был рожден порочным. И я не думаю, что ты так порочен, как о тебе говорят.

— Возможно, ты права. Хотя не хотелось бы тебя разочаровывать, — сказал Филипп, она услышала в его голосе шутливую нотку.

— Так не разочаровывай.

Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся: — Ты хоть понимаешь, что с тобой одно беспокойство? Я так стараюсь быть добродетельным, но мне все время кажется, что это не то, чего бы тебе хотелось.

— Так трудно быть добродетельной, — сказала она с вздохом.

Вздох должен был прозвучать как намеренно драматизированный, но он выражал ее истинные чувства. На самом деле в большинстве случаев несложно быть добродетельной — заботиться о людях, произносить молитвы, быть честной, доброй и обладать всеми подобными достоинствами.

Но когда дело доходило до борьбы с ее влечением к мужчине — не какому-то абстрактному, а вполне конкретному мужчине, сидящему в данный момент рядом с ней на кровати, — это было чертовски трудно.

Да, ей слишком хорошо были известны все последствия. Но Анджела была уверена, что она это сможет пережить. Однажды она уже прошла через это и сможет пройти вновь.

Оставаться добродетельной, когда Филипп был так близко, означало вести трудную, мучительную борьбу, вознаграждение за победу в которой было более чем скромным.

— Быть добродетельным, несомненно, не так приятно, как быть порочным, — заметил он.

— Пожалуй, я могла бы с этим согласиться, — осторожно заметила она.

— Возможно, вас еще необходимо убедить в этом? — предположил Филипп.

— Да, — едва успела прошептать она, как его губы коснулись ее губ. Он задержался на ее губах, на секунду — этого было достаточно. Она раскрыла губы и ответила на его поцелуй.

Раздался очередной раскат грома. Сильнее. Ближе. Поднялся ветер, и полил дождь, ударяя по оконному стеклу.

Поцелуй был неспешным. Словно впереди у них была целая ночь. Словно они были вместе навсегда. Именно этого ей хотелось, ей это было необходимо.

— Распусти волосы, — попросил Филипп в кратком перерыве между поцелуями.

Она послушно, одну за другой, начала вытаскивать заколки, роняя их на постель и на пол. Она целовала его, продолжая освобождать свои волосы. Ситуация рассмешила ее, она засмеялась и открыла глаза. В слабом свете свечи Анджела увидела, что Филипп улыбается. А потом она расплела косу, которая нимбом украшала ее голову. Да, в такой момент нимб ей был ни к чему. Нет, ангелом она не была. Волосы упали ей на лицо, и Филипп отвел их.

— Как ты красива! — произнес он, запуская пальцы в ее волосы и привлекая Анджелу к себе. А затем их губы соприкоснулись, и слова были больше не нужны. Его губы казались ей нежными и твердыми. Его язык переплетался с ее языком, поддразнивая и потакая. Он осторожно куснул ее нижнюю губку. Поцелуй углубился. Они отбросили осторожность и забыли о мягкости. Это был жадный и очень страстный поцелуй, они оба брали и требовали то, что им было так необходимо.

Раздался вздох. Послышался шепот.

И в этот миг Анджела поняла совершенно определенно, что пока в этом мире существует Филипп, она не будет принимать постриг.

Вновь послышался раскат грома. Он был почти таким же громким и мощным, как биение их сердец. Она положила руку ему на грудь и почувствовала, как сильно бьется его сердце. «Наверное, он чувствует то же самое», — подумала она с гибельным восторгом. Она скользнула рукой под ткань, чтобы ощутить его кожу. Его грудь была уже знакома ей — в кровоподтеках, со сломанными ребрами. Но теперь она стала другой: сильной и горячей.

Филипп не уставал целовать ее, но помимо ее губ было и нечто другое, что нуждалось в его внимании. Он начал покрывать легкими поцелуями ее шею. Слишком коротким было расстояние от ее губ до ворота платья, совсем небольшим. Платье нужно было снять.

— Сними эту чертову штуку, — прорычал он. Она выгнула брови и слегка улыбнулась ему застенчивой улыбкой.

— Пожалуйста, — попросил он. Прозвучало как мольба. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы устранить еще одно препятствие между ними, но эти секунды были полны предвкушения, которое, как показалось Филиппу, могло просто разорвать его. Послышался легкий шум падающей на пол ткани, и опять сверкнула молния. Он глубоко вдохнул.

Она не была обнажена, но ее рубашка была настолько прозрачна, что практически ничего не скрывала. Он наслаждался тем, что открылось его взору. Этот вид пьянил больше, чем самое великолепное бренди в мире. В голове не осталось ни одной мысли, желание переполняло его.

Каким-то чудом он сохранил остатки контроля, смог удержаться и не броситься на нее, словно голодный тигр. Его отвлекли ее пальцы, которые медленно, одну задругой, расстегивали пуговицы рубашки. У него было ощущение, что она расстегивает его самого.

Потом ее пальцы замерли на последней пуговице, а секунду спустя, коснулись пояса его брюк, и это было уже слишком. Он больше не мог медлить. Он смахнул с ее лица золотистого цвета локоны и, обхватив его своими ладонями, погрузился в ее сказочный вкус.

Анджела откинулась назад, увлекая Филиппа за собой. «Ничто не может сравниться, — подумала она, — с этим ощущением, когда на тебе мужчина. В этот момент чувствуешь себя одновременно защищенной и уязвимой». Но она не задержалась на этих мыслях, потому что Филипп уже снова целовал ее шею, и это было изумительное ощущение, и с каждым поцелуем, он опускался чуть ниже. Она уловила систему в этом безумии: после каждого мимолетного прикосновения к ее коже он медлил, давая ей возможность попросить остановиться. Но вместо этого раздавались лишь едва слышные тихие вздохи, умолявшие его продолжать.

Филипп обхватил ладонью одну грудь, и она выгнула спину. Он захватил губами сосок на второй груди, Анджела застонала от удовольствия, и этот стон утонул в очередном раскате грома.

Филипп положил руку чуть выше ее колена, медленно нащупывая путь вверх по бедру и откидывая ткань рубашки. Он скользил по ее чулкам, замедлив у подвязки, и двинулся дальше. Наконец его пальцы начали поглаживать ее волшебное место.

Что он делает? Анджела терялась в догадках: разве он не знает, что это делается не так? Ощущение было удивительным и странным. Лукас никогда не касался этого места руками. Кое-чем другим — да. Этот опыт у нее был. Но что же делает Филипп, поглаживая и скользя пальцами внутрь?