– Берите, берите, – настаивала она. – У меня их и без того слишком много.

Принять подарок вежливо у меня не получилось. Не потому, что я не чувствовала благодарности, – просто после долгих лет жесточайшей экономии, когда мне приходилось считать каждое пенни, такая расточительность меня смущала.

Я купила нам с Черчиллем переговорное устройство и всегда носила одну рацию с собой, прицепив ее к поясу. Первые два дня Черчилль связывался со мной, наверное, каждые пятнадцать минут. Ему доставляло удовольствие пользоваться этим удобством, но самое главное, он теперь, находясь в своей комнате, больше не чувствовал себя таким изолированным от всех.

Каррингтон без конца клянчила у меня рацию. И всегда, когда я наконец уступала и давала ей ее на десять минут, разгуливала по дому, переговариваясь с Черчиллем. В коридорах то и дело эхом отдавались слова «вас понял», «прием» и «пропадаешь, приятель». Вскоре они заключили договор, что в течение часа перед ужином палочкой-выручалочкой Черчилля будет Каррингтон и что она тоже получит личную рацию. Если Черчиллю нечем было ее загрузить, Каррингтон начинала ныть, так что ему приходилось что-то придумывать, лишь бы ее занять. Однажды я подглядела, как он специально бросил дистанционное управление на пол, чтобы можно было призвать Каррингтон на помощь.

Вскоре мне пришлось походить по магазинам, пытаясь найти решение проблем Черчилля, которые создавал ему тяжелый гипс. Его возмущала унизительная необходимость постоянно носить спортивные штаны, но натянуть обычные брюки на толстый кусок гипса было невозможно. В итоге я нашла компромисс, который бы его устроил на время, – купила несколько пар брюк спортивного покроя с отстегивающимися частями на молнии, позволявшими поднять ногу с гипсом, а другую держать опущенной. Эти брюки тоже выглядели не так, как хотелось бы Черчиллю, – не совсем обычно, но все же это были брюки, и он признал, что они, во всяком случае, лучше, чем спортивные штаны.

Я ярдами покупала хлопковый медицинский чулок, который на ночь надевала на загипсованную ногу Черчилля, чтобы стекловолокно гипса не наделало дыр в его тонких простынях. Но самую лучшую свою находку я сделала в хозяйственном магазине. Это была длинная алюминиевая конструкция с ручкой и парой зажимов на конце. С помощью этого предмета Черчилль мог поднимать и подбирать вещи, до которых никаким иным способом не мог дотянуться.

Мы быстро привыкли к новому ритму жизни. Рано утром приезжал Гейдж, который потом возвращался на Мейн, 1800, где жил и работал. Все это здание принадлежало Тревисам и соседствовало с «Бэнк ов Америка» и голубыми стеклянными башнями, где в двух зданиях – северном и южном – некогда располагалась корпорация «Энрон». Владение Тревисов представляло собой в прошлом довольно невзрачную, обычную для Хьюстона серую коробку. Черчиллю она досталась почти даром. Он ее перепланировал и перестроил. Здание демонтировали и облачили в новую голубую одежду из энергосберегающего стекла, а сверху увенчали сегментной пирамидой, напоминавшей мне по виду артишок.

В здании было полно роскошного офисного пространства, пара первоклассных ресторанов и четыре «пентхаус-сьюта» по цене двадцать миллионов долларов каждый. Еще там было штук шесть квартир, сравнительно недорогих – всего по пять миллионов каждая. В одной из них жил Гейдж, в другой – Джек. Младший сын Черчилля, Джо, не любивший роскошествовать, избрал для себя отдельный дом.

Приезжая помогать Черчиллю помыться и переодеться, Гейдж часто привозил с собой материалы для книги. И они с отцом вместе несколько минут просматривали отчеты, статьи и разные данные, обговаривая тот или иной вопрос. Казалось, им обоим эти обсуждения доставляли ни с чем не сравнимое удовольствие. Я в такие минуты, убирая у Черчилля после завтрака поднос с посудой или подавая дополнительный кофе и раскладывая перед ним блокнот и диктофон, старалась передвигаться по комнате как можно более незаметно. Гейдж по-прежнему в упор меня не замечал. Сознавая, что даже тот факт, что я дышу, являлся для него источником бесконечного раздражения, я старалась держаться от него подальше. Сталкиваясь на лестнице, мы с ним молча каждый шли своей дорогой. Однажды утром случилось так, что Гейдж забыл свои ключи у Черчилля в комнате и мне пришлось бежать за ним, чтобы отдать их ему, так он едва смог заставить себя сказать мне «спасибо».

– Он со всеми такой, – сказал мне Черчилль. Хотя я ни разу и слова не сказала о холодности Гейджа – она была очевидна. – Всегда был букой. Ему нужно время, чтобы почувствовать расположение к человеку.

Мы оба знали, что это неправда – я представляла собой объект целенаправленной ненависти. Но я заверила Черчилля, что меня это ничуть не волнует. Что тоже было неправдой. Всю мою жизнь меня мучило стремление всем угодить. Это уже само по себе плохо, но когда стараешься быть приятной тому, кто взял себе за цель думать о тебе только самое плохое, то становишься просто жалкой. Единственное, чем я могла бы как-то защититься, – это культивировать в себе неприязнь к Гейджу, которая была бы сопоставима с его антипатией ко мне, и с этой точки зрения он очень тому способствовал.

Лучшая часть дня начиналась, когда Гейдж уезжал. Я сидела в углу с лэптопом и набирала на компьютере то, что Черчилль написал от руки, или же транскрибировала его диктофонные записи. Он поощрял мои вопросы обо всем, чего я не понимала, обладая даром объяснять простыми словами даже самые сложные вещи.

Я звонила по телефону и писала за него электронные письма, составляла его график и делала кое-какие пометки во время переговоров, когда они проходили в доме. У Черчилля было заведено презентовать иностранным гостям подарки, например, галстуки «боло» или бутылки «Джека Дэниелса». Японскому бизнесмену, мистеру Ичиро Токегаве, с которым Черчилль давно дружил, мы подарили стетсон из шиншиллы и бобра за четыре тысячи долларов. Присутствуя на их деловых встречах, я тихонько сидела и внимательно вслушивалась в их дискуссии: анализируя какую-либо проблему, они иногда сходились во мнениях, а бывало, что и делали из нее совершенно разные выводы. Но даже когда их точки зрения не совпадали, было ясно, что мнение Черчилля всеми ценится.

Все в один голос отмечали, что Черчилль, хоть ему и основательно досталось, выглядит отлично и что его успеху, очевидно, ничто не способно помешать. Однако поддерживать это впечатление Черчиллю было нелегко. Проводив всех, он тут же сникал, давала себя знать усталость, и раздражение прорывалось наружу. Обреченный на сидячий образ жизни, он постоянно зяб, и я всегда подкладывала ему грелки с горячей водой и укрывала его пледами. Я массировала ему ступни и здоровую ногу, когда его мышцы сводило судорогой, помогала делать упражнения для большого пальца и ступни во избежание спаек.

– Вам нужна жена, – сказала я ему, забирая как-то утром после завтрака поднос.

– У меня была жена, – ответил он. – Даже две, и хорошие. Пытаться жениться еще раз все равно что напрашиваться у судьбы на пинок под зад. Кроме того, мне вовсе не плохо и с теми женщинами, что у меня есть.

В его словах имелось рациональное зерно. Практического смысла жениться Черчиллю не было. Проблем с женским обществом он не испытывал. Самые разные женщины звонили ему и присылали записки. Одна из них – привлекательная вдова по имени Вивиан – иногда оставалась на ночь. Я почти не сомневалась, что они спали вместе, несмотря на сложность маневрирования с его загипсованной ногой. После такого ночного свидания Черчилль всегда пребывал в хорошем расположении духа.

– А ты что ж не найдешь себе мужа? – задал он мне встречный вопрос. – С этим нельзя затягивать, а то привыкнешь так одна, и уже ничего не захочется.

– Пока не встретила достойного человека, – ответила я, рассмешив Черчилля.

– Возьми одного из моих ребят, – сказал он. – Здоровые молодые жеребцы. Все как на подбор – превосходный материал.

Я закатила глаза:

– Да мне никого из них и даром не нужно.

– Это почему же?

– Джо слишком молод. Джек – юбочник, он и близко не готов к такого рода ответственности, а Гейдж... если отбросить в сторону характер, то ему нравятся женщины, у которых жировая масса тела стремится к нулю.

Тут в разговор вступил третий голос, послышавшийся сзади:

– На самом деле это не самое главное.

Оглянувшись через плечо, я увидела входящего в комнату Гейджа и буквально съежилась, страшно жалея, что вообще раскрыла рот.

Я все ломала голову, пытаясь понять, зачем Гейдж связался с такой девицей, как Донелл. Она, конечно, красивая, но ее, похоже, ничто, кроме шопинга да чтения газетенок со сплетнями о голливудских знаменитостях, не интересовало. Лучше всего о ней сказал Джек: «Донелл клевая. Но десять минут в ее обществе – и чувствуешь, что твой коэффициент умственного развития падает до нуля».

Тому было только одно возможное объяснение: Донелл встречалась в Гейджем из-за его денег и положения, а он пользовался ею как трофеем, и их отношения исчерпывались исключительно тупым сексом.

Господи, ну и завидовала же я им!

Мне ужасно не хватало секса, даже такого плохонького, какой был у нас с Томом. Меня, здоровую двадцатичетырехлетнюю женщину, одолевали обычные желания, а способа удовлетворить их не находилось. Секс в одиночку не в счет. Это все равно что проговаривать мысли про себя вместо разговора с хорошим собеседником. Ведь главное удовольствие в том, чтобы чувствовать партнера. Личная жизнь, кажется, была у всех, кроме меня. Даже у Гретхен.

Как-то вечером я махнула кружку успокоительного чаю, который частенько заваривала Черчиллю от бессонницы. На меня напиток не подействовал. Спала я беспокойно, и когда проснулась, оказалось, что мои ноги, как канатом, обвиты простыней, а голова полным полна эротических картин, которые в кои-то веки не имели отношения к Харди. Я села на постели, постепенно отходя ото сна, в котором меня между ног нежно гладили мужские руки, мужские губы целовали мою грудь, а когда я стала извиваться, умоляя о большем, то увидела, как его глаза блеснули в темноте серебром.