Эван переступил через них. Теперь ничто не скрывало его чудовищной эрекции. На нем не осталось ничего что-либо скрывавшего.

— Я была в этом уверена, — заявила она, уставившись широко раскрытыми глазами. — Опасность возбуждает вас.

Эван быстро, подхватив клочья одежды, намотал их на руку и перехватил острие, повернув его так, что рапира вырвалась из ее рук. Все произошло мгновенно, Лотта только охнуть успела.

— Не стоит направлять оружие на опытного солдата, — вежливо сказал он, удобно захватив рапиру рукой. — Это может привести к большим осложнениям.

Стремительным движением он перерезал ленты домино и распорол сверху донизу ее серебристое платье. Лотта вскрикнула:

— Эван, нет! Это сшито у мадам Целестины и обошлось вам в целое состояние…

Но поздно. Платье, как раскрытая раковина, упало к ее ногам, оставив Лотту аппетитно полураздетой в одной тончайшей сорочке, которая не в силах была скрывать очаровательную полноту. Эван полностью потерял самообладание. Рапира со звоном упала к его ногам. Он обхватил Лотту за талию и притянул к себе, яростно целуя, до тех пор, пока не почувствовал, что растворяется в жарком слепящем свете пульсирующего вожделения. Они упали на сиденье, где ритм катящейся кареты и плотно сжатые тела привели к великолепному взрыву, который заставил обоих закричать в экстазе. Это длилось несколько мгновений.

— Итак, — сказал Эван, как только его дыхание немного выровнялось, — вы уже решили? Вы любите меня или ненавидите? — спросил он, придвигаясь ближе и целуя шелковые пряди волос.

Эван почувствовал, что Лотта улыбается.

— О, я ненавижу вас. Совершенно определенно, — прошептала она, уткнувшись в его шею.

Эван подхватил с пола кареты алое домино и черную накидку, заботливо оставленную Нортеском. Укутав их обоих в то, что счастливо избежало разящего клинка, Эван начал постепенно засыпать, убаюканный мерным покачиванием кареты, чарующим запахом Лотты, чувством покоя, тепла и мягкости, исходящими от нее. Казалось, так было, есть и будет продолжаться всегда, и в этом таилась опасность. Где-то на поверхности чувств затаилось знание. Даже сейчас между ними ничего не изменилось. Одному из них предназначено предавать, а другому — быть предаваемым.

Глава 14

Лотта проснулась на рассвете, когда карета уже подъезжала к Вонтеджу. Минувшая ночь вспоминалась как улетевшее сновидение: само путешествие, постоялые дворы, где они меняли лошадей, отрывочное неясное воспоминание о том, как она, полусонная, старательно прилаживала на себя распоротое серебряное платье, прикрывая его сверху остатками камзола Эвана для того, чтобы зайти на постоялый двор. Ей было необходимо умыться и наспех перекусить чашечкой горячего шоколада. Хозяин и заспанный конюх даже не пытались скрывать изумленных взглядов. Вглядевшись в рябое от старости зеркало в дамской комнате, она поняла, что выглядит просто ужасно. Но первый раз в жизни ее это совершенно не тронуло.

Лотта подняла штору на окошке кареты. Эван даже не пошевелился — спал как убитый. Она попыталась привести его в более подобающий вид, завернув в то, что осталось от одежды, но это оказалось бесполезной затеей. Лотта подумала, что они оба выглядят крайне бесстыдно. Да они и были крайне бесстыдны. Скоро все будут говорить о подвигах сегодняшней ночи, начиная от Лондона и до тех пределов, где есть хоть одна живая душа. Маскарад в доме Грегори, драматические события, связанные с появлением солдат, их еще более захватывающий побег с дикой и страстной любовью прямо в карете… Этого Эван всегда желал. Лотте все-таки удалось преуспеть в том, с каким постоянством она вызывает скандалы вокруг себя. Но сердце так жалобно ныло при мысли о том, что лишь эта скандальность и может соединять их.

Деньги в обмен на скандал… Ничего не изменилось с тех пор. Она смотрела на чеканный профиль Эвана в бледном свете наступающего утра. Его щека потемнела от пробивающейся щетины. Лотта почувствовала легкий трепет при воспоминании о том, как эта щетина терлась о ее обнаженную кожу. Его черные волосы были взъерошены. Он лежал в неудобной позе — сиденье кареты оказалось слишком коротким для его роста. Лотта подумала, что у него будет болеть все тело, когда он проснется. И не просто от того, что неудобно спал.

«Иногда я не знаю, люблю или ненавижу вас…»

Но это ложь. Она любила его не с той безнадежной молящей потребностью, которую проявляла по отношению к некоторым из своих любовников, прося о большем внимании, желая почувствовать свою ценность для них. Ничего более глубокого и бездонного за свои тридцать три — нет, двадцать восемь — она еще не испытывала! Сердце невыносимой болью отозвалось на его обвинение в заговоре с целью убийства, лжи и предательстве. Ее охватывало отчаяние при мысли о том, что такова ее вероломная натура, в которой отчаянное желание защитить себя заставляло предавать первой. Она знала, что они никогда не смогут доверять друг другу.

Колеса экипажа загремели по брусчатке рыночной пощади Вонтеджа. Карета замедлила ход и остановилась у гостиницы «Медведь». Ну вот, уже во второй раз она дает добропорядочным горожанам повод для сплетен и пересудов на год вперед.

Потом Лотта обратила внимание на то, что карету ожидает небольшая группа людей. Среди них находился Дастер, правительственный чиновник по делам пленных, который все время крутил шляпу в беспокойных руках. Здесь же был Жак Ле Прево, как всегда изысканный и красивый, но непривычно суровый, и Оуэн Печейс, чье открытое лицо было явно чем-то омрачено. Лотта вздрогнула от дурного предчувствия.

Эван открыл глаза. Сон улетел, сменившись тревогой, взгляд остановился на лице Лотты.

— Что происходит? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она. — Но мне кажется, что-то случилось.

Эван открыл дверную задвижку еще до того, как карета полностью остановилась. Он спрыгнул на мостовую и, несмотря на спешку, успел подхватить спускавшуюся Лотту. Затем повернулся со словами извинения к мистеру Дастеру.

— Сэр, чем я заслужил такую честь — меня встречает целая толпа? — спросил он.

Ле Прево выступил вперед и положил руку ему на плечо.

— Это из-за вашего сына, Сен-Северин, — с сожалением и состраданием произнес он. — Извините, мой друг. Прошлой ночью он бежал из тюрьмы Уайтмур. Сейчас его разыскивают. Отдан приказ стрелять без предупреждения.


На втором этаже гостиницы «Медведь» возле комнаты Эвана был выставлен караул. Солдат сидел на тяжелом деревянном стуле, но тут же вскочил, завидев идущую по коридору Лотту.

— Мадам, посещения запрещены, — заявил он. — Приказ начальника службы по делам пленных.

— Конечно, конечно, — успокаивающе улыбнулась ему Лотта. — Я очень хорошо понимаю вас, сержант. Но, уверяю, мистер Дастер не имел в виду меня. Кто лучше меня сможет успокоить лорда Сен-Северина в такой час?

Глаза сержанта задумчиво остановились на ней, словно прикидывая, какого рода утешение она может предложить.

— Ну, мадам, возможно…

— О! Как я вам благодарна! — проворковала Лотта, проскальзывая вперед и поворачивая дверную ручку. Но дверь оказалась заперта. — Сержант, — обратилась она, полным прелести жестом прося о помощи.

Караульный с готовностью подскочил, чтобы отпереть для нее дверь. В самом деле, очарование бесстыдства способно открыть любые двери. С этими мыслями она, постучавшись, вошла в комнату.

До сих пор ей никогда не приходилось бывать у Эвана, он никогда не приглашал ее к себе. «Больше похоже на камеру», — с содроганием отметила Лотта. Ему предоставили ничтожную свободу пленного поселенца. Теперь она убедилась в этом. Комната Эвана поражала обшарпанностью голых стен, на полу лежал совершенно вытертый ковер. Простой деревянный стол и узкая кровать составляли убогую обстановку, служившую хорошей иллюстрацией иллюзорной свободы. Ничем не лучше камеры любого из заключенных Уайтмура. Лотта почувствовала силу отчаяния, охватившего его. Напряжение висело в воздухе, готовое взорваться в любую минуту. Эван затравленно метался в узком пространстве комнаты.

Он взглянул на входящую Лотту. В его потемневших синих глазах не отразилось никаких чувств, кроме крайнего напряжения. Лицо выглядело изнуренным и бледным.

— Что вы здесь делаете? — резко спросил он болезненно прерывающимся голосом. — Вас подослал Дастер?

— Нет, я уговорила часового разрешить мне пройти, Эван. — Она дотронулась до его рукава и почувствовала, как он дернулся.

— Мне не хочется сейчас говорить с вами, — бросил Эван, отворачиваясь.

Это нужно было воспринимать как окончательный отказ, выражение предельного недоверия по отношению к ней. Он никогда не примет слов утешения, сочувствия. Лотта поняла, что все потеряно.

Плечи Эвана словно окаменели, подчеркивая отказ. Боль все сильнее захватывала душу Лотты. Ее покидали любовники, Грегори распространял унизительные известия о разводе, и как привидение над всем эти витала тень отца, который первым покинул ее таким же ясным утром, как то, что она встречает в этой маленькой мансарде под самой крышей гостиницы.

Малышка Лотта Пализер! Никому-то она не нужна. Ей придется уйти.

Правда, на этот раз она сдаваться не собиралась. Это будет ее последняя ставка, потому что любовь к Эвану заставляет ее бороться.

Лотта осторожно протянула руку, коснувшись плеча Эвана. Прикосновение далось ей с очень большим трудом. Его мускулы напряглись и окаменели под ее рукой. Он не пошевелился.

— Расскажите мне о своем сыне, — попросила она.

Лотта едва узнавала собственный голос, который, дрогнув, набрал силу. — Расскажите мне об Арланде.

В какой-то момент Эвану показалось, что он готов взорваться от злости и возмущения. Какого черта эта женщина не оставит его в покое? Какую грубость совершить, чтобы наконец избавиться от нее? Ярость захлестнула его горькой болью, настолько невыносимой, что дух захватило. Ни от кого в своей жизни он не принял бы жалости. Да никому бы и в голову не пришло его жалеть. Он казался живым воплощением силы. Ему не нужны заступники и утешители. Он способен справиться сам.