Так оно и случилось бы, если бы в тот грозовой день черти не понесли Эмму домой в самый неудачный момент. Братья Гарретсоны уже лежали бы рядком на кладбище.

Однако Слейд был не из тех, кто тешится мыслями о том, «что было бы, если бы…». Он сделал выводы из совершенных ошибок. На танцах его подвело вино, в день грозы – недостаток осторожности. Но он покончил с тем и с другим и намеревался произвести на будущую жену наилучшее впечатление.

– Конечно, мэм, конечно! – воскликнул он, улыбаясь как можно искреннее. – Вы, как всегда, правы. Не мне учить вас, как поступать.

Лицо Эммы хранило каменное выражение.

Терпение, только терпение, приказал себе Слейд, чувствуя, как растет в нем раздражение. Его так и тянуло нагрубить ей. «Смотри на нее, как на норовистую кобылку, которую нужно объездить. Сначала пряник, а потом уже кнут».

– Раз уж у вас есть дело к этим людям, может, мне поехать с вами… как говорится, прикрывать тыл? Ведь у вас дело к Гарретсонам, верно? Может, хотите подстрелить с десяток коров в их стаде? Не волнуйтесь, я буду молчать как рыба. За то, что отец ваш под замком, перестреляйте хоть все стадо – это ваше право.

Он задумал все это как шутку, надеясь увидеть улыбку на лице этой живой статуи, но добился только ледяного взгляда.

– Вот что, Слейд, поезжайте-ка подобру-поздорову, пока я не воспользовалась отсутствием отца и в самом деле не рассчитала вас. Думаю, на этот раз он спорить не станет.

– Дьявольщина! – вырвалось у надсмотрщика, но он тотчас справился с собой и скорчил виноватую мину. – Прошу прощения за грубость, мэм. Все дело в том, что вы не на того нападаете. Я из кожи вон лезу, чтобы ваше ранчо процветало, а вы мне слова доброго не хотите сказать.

– А вы не лезьте из кожи чересчур усердно и притом когда вас об этом не просят. Лучше проверьте, не забрел ли скот снова за Орлиные скалы, а уж я сама о себе позабочусь.

Чего Слейд совсем уж не терпел, так это выслушивать приказы от тех, кто носит юбку. В детстве мать хваталась за скалку всякий раз, стоило ему промедлить с работой по хозяйству. Буркнув: «Будет сделано, мэм», – он повернул коня, хотя и в мыслях не держал выполнить указание. Еще не хватало! Он собирался скрытно последовать за Эммой и выяснить, что она забыла на ранчо Гарретсонов.

Пока лошадка Эммы перебиралась через неглубокую быструю речку, Слейд неспешной рысцой удалился по дороге на случай, если девушка обернется, но потом вернулся оврагом и последовал за ней.

«Поживем – увидим, кто на этом ранчо отдает приказы».


За всю свою жизнь Эмма ни разу еще не проезжала широкой грунтовой дорогой, к которой там и тут примыкали кленовые рощицы. Именно им ранчо Гарретсонов было обязано своим названием. Строго говоря, однажды она, если можно так сказать, ступила на эту дорогу, но прошла по ней не до самого дома, а только до загона, в котором объезжали молодых лошадей. В то утро в школе она краем уха слышала рассказ Такера о лошадях, накануне купленных его отцом в Бьютте. Среди них был черный жеребец, еще не объезженный, и Такер как бы между прочим упомянул, что собирается сам его объездить.

Разумеется, никто не хотел упустить возможность поглазеть на это занимательное зрелище. Дети со всей округи и все до одного ковбои с ранчо Гарретсонов выстроились вдоль изгороди загона. Свист, одобрительные возгласы, шуточки и подначки так и сыпались со всех сторон. Раз за разом черный как смоль жеребец вставал на дыбы, лягался, прядал из стороны в сторону и сбрасывал седока. Но раз за разом Такер поднимался с земли, небрежно отряхивался, нахлобучивал свалившуюся шляпу и снова вскакивал в седло.

Это продолжалось довольно долго, но в конце концов животное подчинилось. Зрители наградили Такера долгими рукоплесканиями. Что-то заставило Эмму взглянуть в сторону дома, до которого от загона было немалое расстояние. Там на крыльце стоял Джед Гарретсон и наблюдал, заслонившись от солнца черным стетсоном.

Она отвернулась, пристыженная тем, что и сама наблюдала с интересом. Как раз за день до этого состоялась та самая знаменитая диктовка. Она до сих пор злилась, что Такер обставил ее, и надеялась насладиться его поражением в этот раз, как тогда он наслаждался ее неудачей.

Однако и сейчас Такер оказался на высоте. Против воли девочка оценила если не его мастерство, то упорство. Когда же она отвернулась, собираясь незаметно ускользнуть, то оказалась лицом к лицу с Бо Гарретсоном.

– Я… я просто забежала на минутку… все эти крики…

– Не трудись, я знаю, зачем ты здесь, – перебил Бо. – Вчера Такер рассказывал о диктовке. Не так чтобы очень подробно… – он приподнял бровь и усмехнулся, когда девочка вспыхнула от досады, – и уж конечно, не для того, чтобы прихвастнуть. Просто он не выносит молчания за столом и всегда пересказывает, что случилось в школе. Кроме него, никто почти и рта не открывает. Это потому, что мы с отцом не из говорливых.

– Зато сейчас ты что-то разговорился, – ехидно заметила Эмма. – При чем здесь эта дурацкая диктовка?

– При том, что тебя задело за живое, вот ты и явилась сюда сегодня, чтобы посмотреть, как мой брат будет плеваться пылью. Ты ведь думала, что он не потянет и отступится, так? И не надейся. Такер никогда не отступает, за что бы ни взялся.

Эмма помедлила на том самом месте, где разговаривала с Бо, удивляясь тому, что много лет не вспоминала об этом разговоре. На том тогда их единственная беседа и кончилась. Он просто отвернулся и ушел, но так и не сказал Такеру, что она приходила посмотреть, как он объезжает жеребца. Точно не сказал, потому что иначе тот задразнил бы ее.

Внезапно на Эмму повеяло холодом, словно, невидимый и неслышимый, рядом возник дух Бо, безмолвно настаивая, чтобы она тоже не отступалась, чтобы вычислила его убийцу. Получалось, что у нее нет другого выхода, потому что только так она могла обелить отца.

«Не беспокойся, Бо, не только твой брат никогда не отступает», – подумала Эмма и направила лошадь к дому. Мысль о Такере заставила ее слегка улыбнуться, и с этой улыбкой она оказалась перед Джедом, появившимся из-за угла амбара.

– Тебе что тут надо? – неласково осведомился он вместо приветствия.

– Доброе утро, мистер Гарретсон.

Он был в полном ковбойском облачении и явно готовился отбыть куда-то по обычным делам ранчо. Эмма не могла не вспомнить то утро, когда он пережил сердечный приступ, и задалась вопросом, разумно ли с таким здоровьем выполнять тяжелую работу. Пришлось напомнить себе, что здоровье Джеда Гарретсона ее не касается.

– Мне нужен ваш сын.

– За каким дьяволом?

– Это касается только нас с ним.

Джед уставился на Эмму. У него даже рот приоткрылся от удивления. Потом взгляд стал рассеянным, словно он прикидывал, что сказать на это.

– Хм… ну что ж, проходи. Я его позову.

Внутри было сумрачно и как-то зябко. Скудно обставленные комнаты казались слишком просторными, неуютными. Эмма испытала сильнейшее желание раздвинуть обветшалые занавески, распахнуть все окна до последнего и изгнать из дома тоскливый запах запустения. Впустить в него солнце, смех, радость.

Лишь с трудом можно было представить себе, что женщина когда-то проходила по этим комнатам. От ее присутствия ничего не осталось… почти ничего. В гостиной, куда Джед провел Эмму, стояла фарфоровая фигурка арфистки, изящная и хрупкая. Рядом – фотография в потускневшей рамке. У Эммы сжалось сердце при мысли, что это мать Такера.

Молодая женщина, хрупкая и светловолосая, сидела на простом стуле из тех, что обычно бывают в студии фотографа. Ее маленькие руки в перчатках были сложены на коленях, носки туфелек аккуратно сдвинуты. Большие глаза смотрели спокойно и безмятежно, губы чуть трогала улыбка.

Мать Такера очень напоминала стеклянную фигурку, и, может быть, именно потому они стояли рядом. Но все остальное в доме было тяжеловатым, грубым – безошибочно мужским. Если когда-то эти окна украшали кружевные занавески, а на диване лежали вышитые подушки, от них и следа не осталось.

У стены, под лосиной головой с громадными рогами, стояли клавикорды розового дерева, но подойдя поближе, Эмма увидела, что они буквально заросли пылью.

– Ваша жена играла? – спросила она тихо.

– Угу, – буркнул Джед. – С тех пор как она умерла, никто не прикасался к этой штуковине. Надо было давным-давно продать ее… наверняка кому-нибудь пригодилась бы. Уж и не знаю, чего ради я ее тут держу.

– Наверное, это дорого вам как память? – предположила девушка.

Она оглянулась как раз вовремя, чтобы заметить печаль в глазах Гарретсона-старшего. В ту же секунду ее сменила обычная угрюмость.

– Как память! – передразнил он, сдвигая брови. – Что толку в этой чертовой памяти? Воспоминания не греют холодными зимними ночами!

– Отчего же, очень даже греют. Стоит только оживить в памяти какой-нибудь совместно прожитый день, милый или смешной случай. Разве вы никогда не смотрите на фотографию вашей жены? Не рассказываете о ней Такеру?

– Вот еще! Можно подумать, это вернет ее!

– Наши близкие живы и после смерти – в наших сердцах.

Эмме вспомнились вечера ее детства, когда отец часами рассказывал ей о матери: о том, как ухаживал за ней, о первых месяцах совместной жизни и нелегкой борьбе за процветание ранчо. Ей особенно нравилась история о том, как Кэтрин однажды развешала белье для просушки, но забыла о прищепках, и поднявшийся ветер унес все простыни. Маленькая Эмма просила повторить эту историю чуть ли не каждый вечер, как любимую сказку.

– Не хватало только, чтобы ты совала нос в мою личную жизнь! Тебе что, мало хлопот с арестом твоего папаши?

Резкие слова сразу вывели Эмму из сентиментального настроения.

– За что вы так ненавидите папу? – возмутилась она. – Неужели из-за одного-единственного проигрыша? Но ведь он выиграл честно…

– Честно, как же! Уж не знаю, откуда взялся тот туз, только не из колоды!